Текст книги "Сад радостей земных"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– Последнее лето ездим, черт бы побрал эти вонючие повозки, – сказал он и легонько стукнул кулаком по борту грузовика. – Вот расплатимся с ее братом – и вернемся домой. Он славный малый, женин брат.

Они еще потолковали немного о том, как вернутся домой. Ни тот ни другой не знали, в какой стороне находится штат Кентукки, и не представляли, как он выглядит и что это, в сущности, такое. Каждый помнил только свою ферму да еще с полдюжины – по соседству – вот и все. Хоть они и много разъезжали взад и вперед, с юга на север и опять на юг, они не помнили того, что видели. Рано поутру или поздно вечером их привозили в поселок сезонников, а поселки эти все одинаковые, разве что в одних разбиты палатки, а в других понастроены бараки. Но всюду та же вонь и те же помойки. Никакого смысла глядеть по сторонам – все равно смотреть не на что. Приятно глазеть через борт грузовика на дорогу, как она убегает из-под колес, ведь это значит, что куда-то двигаешься, – но по-настоящему ничего они не видели, нет. Глаза были нужны им, только чтоб ходить не спотыкаясь, собирать поспевшие плоды и ягоды и вообще как-то управляться изо дня в день. А что-то видеть, замечать и осознавать им вовсе не требовалось.

«Вернуться домой» в Кентукки – Карлтон обозначал это широким неопределенным взмахом руки в том же направлении, в каком махнул рукой и Рыжий; они прекрасно понимали друг друга. Теплый сырой день и низко нависшее пасмурное небо их угнетали, и праздничное настроение от неожиданной передышки уже сменялось у мужчин другим чувством – какой-то беспокойной скукой. Дети всегда радовались остановкам, женщины своего мнения не высказывали – это дело мужское. Рыжий сказал, что, пожалуй, и он, когда кончится сбор урожая, бросит сезонничать и подыщет себе другую работу – может, подастся в строители. Карлтон промолчал, он позавидовал Рыжему – не оттого, что поверил ему, но оттого, что сам-то Рыжий верил, будто мечта его исполнится. Однажды и Карлтон нанялся было на строительство, но потом это дело почему-то сорвалось. Впрочем, подумал он теперь, с такой работой из всей семьи справится он один, им не хватило бы денег, а в поле и жена может работать, и детишки. В некоторых местах это запрещено законом, но кто его знает, что за штука «закон». Не часто им случалось столкнуться с «законом» – и тогда оказывалось, что это какой-нибудь человек, очень похожий на Карлтона, худощавый, мрачный и с таким лицом, будто его обманули. Эти люди обходят поля в поисках детей, но дети умеют прятаться, а если кто и не успеет скрыться с глаз долой, представителей закона это мало трогает.

Все еще слушая Рыжего, Карлтон отер лицо ладонью. Им овладело странное чувство, будто все это уже когда-то было. Рыжий уже говорил прежде эти слова? Или так говорил кто-то другой? Когда мотаешься из штата в штат на уборку урожая, все время повторяется одно и то же, а Карлтон сезонничает уже давно. Привык. На свое счастье, он умеет выключиться когда захочет – ничего не видит и не слышит, ни о чем не думает. На некоторых фермах платят за корзину, на других – поденно, и это лучше, но Карлтону всегда удается припрятать три-четыре доллара, чтоб ни Перл, ни кто другой до них не добрались, как бы ни было туго с деньгами, и уж если выпадет такой вечер, что мысли одолевают и их не выключишь, тогда можно разок напиться…

– …ездят с нами, старые одры, только место занимают, – со злостью говорил Рыжий, он уже сам себя растравил.

– Угу, старые одры, – подхватил Карлтон.

В артели было несколько стариков. Работали они медленно, только путались под ногами, и от них несло псиной. И они родом не настоящие земледельцы, как он и Рыжий, а просто бродяги. Чудно видеть такого в поле, на коленях, вот только лица у них сморщенные, темные, обожженные солнцем. Карлтон, сам не зная почему, на таких злился. Отец его уже умер, но когда-то он очень любил отца, и мать тоже любил, и стыдно, мучительно было ему, что она жила у одного из его братьев, потому что сам он не мог взять ее к себе. Всякий раз он старался поскорее прогнать эти мысли.

– Они свое место в грузовике и то не оплачивают, – сказал Рыжий. – Они за дорогу платят меньше нашего.

– Они ж зарабатывают меньше.

– Ну и подыхали бы где-нибудь в канаве.

Карлтон зло сплюнул. Все по-прежнему толклись на дороге, детишки хныкали. Впереди галдеж прекратился. Перл и другие женщины больше не кричали. Странно, что Перл стала такая шумная и злая, думал Карлтон. Дома она никогда такая не была, и голос был совсем другой. Но почему-то вот такая она его волновала – и ее вызывающее очень белое лицо, и огромный белый живот, и то, что она могла вдруг, ни с того ни с сего вспылить и становилась какая-то бешеная, какой никогда не бывала прежде, дома.

– Ну, что будем делать? Заночуем под дождем? – сказал кто-то.

Если кто-нибудь нечаянно задевал Карлтона, он отпихивал того с дороги. В этой поездке оказалось слишком много народу, и, как во всякой большой семье, все друг другу мешали. Когда умер чей-то младенец и всей артелью пришлось задержаться в каком-то городишке, все только и почувствовали что досаду и нетерпение: как это люди не могут сами о себе позаботиться? Застревать в дороге не годится, вдруг польют проливные дожди, вдруг урожай сгниет на корню, что тогда? Если погода совсем испортится, можно подхватить воспаление легких, да еще иные фермеры не пускают детей на поле – тогда у всех заработок меньше. А впрочем, что толку об этом тревожиться, все равно как глядеть на небо и гадать, какая завтра будет погода. Заранее ничего не угадаешь. Если уж быть буре, так не миновать, а ураган и вовсе не предскажешь.

Пришла машина-буксир. Все смотрели на нее. Это была нескладная громадина, выкрашенная странно блестящей темно-синей краской, которую несчетное множество народу исцарапало своими инициалами. За баранкой сидел малый с багровым лицом, и в выражении этого лица Карлтону что-то почудилось… какое-то напряжение… вроде и знакомое, но все равно непонятное. Женщины разбрелись в разные стороны. Вокруг и так толпилось слишком много народу. Несколько ребятишек бегали и брызгались в канаве. Перл подбежала к Карлтону, уперлась ладонями ему в грудь. Ему неприятно было, что это на глазах у Рыжего, но он почувствовал – что-то ее всполошило, и молча ждал. Какая-то она была чудная, лицо измученное.

– Франклин послал меня к черту, – сказала она. – Говорит, не нравится, так катись, и чтоб ты тоже…

Карлтон смутился, оттолкнул ее.

– Ну? Ну? – закричала Перл.

– Да ты спятила. Поди сядь где-нибудь. И помолчи.

– И ты ему спустишь? Пускай лается?

Рыжего она не замечала. Карлтон не понимал, что с ней. Иной раз Перл и его будто не видела, когда кричала на него, и в такие минуты он холодел, словно сзади подкрался мертвец и дышит ему в затылок.

– Мне худо, – вдруг сказала Перл.

– Поди сядь где-нибудь. Где Эсмелда? Поди к ней…

– Мне худо, – визгливо повторила Перл.

Карлтон уставился на жену. Что это она? Прижимается к нему – не обнимает, а вроде даже драться начинает, молотит кулаками, тормошит, дергает. Да она просто не соображает, что делает!

– Уолпол! – закричал кто-то. – Поди сюда! – Это был голос их водителя. – Помоги-ка!

– Не ходи к нему! – сказала Перл. – Мне худо, но ведь еще срок не пришел… мне…

– Эй, Уолпол! Рыжий!

Карлтона прошиб пот. Он уставился на жену, до него все еще не доходило. Странные узы соединяли их: они вместе жили, вместе спали. Вместе работали на плантациях. Они были вместе и прежде, дома, но это было так давно, будто в другой жизни. Как странно, что они всегда вместе, словно некая сторонняя сила – ветер или прибой – опять и опять выбрасывает их обоих на один и тот же берег.

Перл пронзительно закричала, впилась в него ногтями.

– Господи боже! – пробормотал Рыжий и отскочил, будто боялся, что и ему достанется.

Кто-то заорал:

– Эй! У Перл началось!

Карлтон озирался в поисках помощи – хоть бы встретиться взглядом с кем-нибудь из женщин! Кто поможет Перл? Куда девалась Эсмелда? Он старался сохранить невозмутимый вид, но не мог шевельнуться, весь оцепенел: так тихо стало кругом, только Перл все кричит и царапает ему шею, грудь, а он почти не чувствует боли. Потом их обступили женщины. Ну вот, теперь они возьмут ее на свое попечение.

– Что там? Что еще? – заорал Франклин. Он был большой, неуклюжий, ростом не ниже Карлтона. Ему, наверно, уже стукнуло пятьдесят. – Подонки, рвань, хуже черномазых! – заорал он прямо в лицо Карлтону.

Карлтон отшатнулся и стукнулся спиной о грузовик. У него дрожали колени. Он забыл про жену, про все забыл, чувствовал только нечистое дыхание Франклина.

– Это она нарочно, назло себя довела! – орал Франклин. – Я уж знаю! Знаю.

На глазах его выступили слезы. Губы у него были точно куски сырого скользкого мяса.

– Отвяжись от Карлтона, – сказал кто-то.

– Она это нарочно, мне назло! Чтоб мы тут застряли! – крикнул Франклин кому-то еще. – Я уж знаю! Хватит с меня баб, хватит им рожать в дороге, не желаю! Не повезу больше! Кой черт она взбесилась, сама себя растравила? Если помрет, я ни при чем!

– Ты полегче, а то он сейчас тоже взбесится, – предостерег Рыжий, указывая на Карлтона.

При этих словах в мозгу Карлтона вспыхнула искорка интереса, но тотчас погасла. Мысль его никак не удерживалась на Франклине, Рыжем и остальных и все пыталась сосредоточиться на чем-то другом, ему неясном. Позади грузовика было шумно, суматошно. Карлтон смутно понимал: там Перл, там собрались женщины и помогают ей, но это его не касается. Послышался хриплый животный вопль и оборвался.

– Я не виноват, – забормотал Карлтон. – Я ни при чем. Я не виноват.

Если сейчас, разбрызгивая грязь, прикатит шериф, он ему так прямо и скажет: я, мол, не виноват, я ничего не знал…

Он бросился бежать, но кто-то его перехватил.

– Тебя туда не пустят, – сказал этот человек.

Карлтон вцепился в его рубашку. Он вспомнил: ведь у Перл уже рождались дети – он забыл сколько, и всякий раз он сам прямо погибал. В первый раз было хуже всего, он тогда лег и заплакал и ненавидел себя за это – ведь сам себе расставил ловушку, вот до чего дошел… сколько уж лет он не плакал? Мужчины не плачут. Он пытался припомнить, как рожали в пути другие женщины. Прямо в грузовике. Некоторые заболели и умерли, часто умирали и младенцы. Но младенец – это неважно. Это что-то несуществующее, ненастоящее. Настоящее только одно – крики Перл. В голове у него смешались несколько разных Перл – молоденькая девчонка, на которой он когда-то женился, и та женщина, что минуту назад кричала на него, и та, что работала бок о бок с ним в поле.

– Там о ней позаботятся, – услышал он женский голос. У женщины было полное, круглое доброе лицо. И Карлтону полегчало, напряжение ослабло, будто все его силы перелились к ней. Выдубленная солнцем кожа этой женщины была грубой и жесткой, на щеках – тонкие, выгоревшие добела еле заметные волоски. Под дождем она казалась очень древней, будто статуя, что веками сносила любую непогоду. И она, и тот человек, который удержал Карлтона на бегу, улыбались ему. Они улыбались, а оттуда, от грузовика, неслись частые пронзительные крики.

– Там натянули брезент, – сказала женщина. – Ей хорошо, сухо. Это, знаешь, все равно – хоть в больнице, хоть где. Сам знаешь.

Карлтон хотел сказать – да, но только беззвучно пошевелил губами.

– Больница – это хуже нет, – сказал мужчина. – То, глядишь, разрежут, да не того, кого надо. То усыпят, а потом и не проснешься. Ты лежал когда в больнице?

– Вот я не лежала и вовек не лягу, – ответила вместо Карлтона женщина. – Некоторые чуть что – сразу свалятся, а я не из таких, и ребята мои тоже. Детишки ведь всегда то простынут, то живот заболит – эка невидаль!

Карлтон опять услыхал крики жены. Вокруг него люди переговаривались с этой невозмутимой женщиной, будто старались своими разговорами удержать Карлтона, окружить его стеной слов. Он мотал головой, косился то вправо, то влево, как лошадь, которая рвется с привязи. Потом, спотыкаясь, пошел в сторону. Франклин протянул ему бутылку.

– Выпей, черт возьми, – сказал он.

Карлтон стал пить из горлышка. Передохнул было, опять услышал крики и выпил еще.

– Оставь-ка немного про запас, – сказала женщина и мягко, осторожно отняла у него бутылку.

Карлтон вырвался из круга; поодаль, хихикая, сгрудились мальчишки. Он подошел ближе, и они кинулись врассыпную.

Кто-то придержал его за плечо.

– Под брезентом ей хорошо, сухо, – вновь сказали ему. – Просто пришел срок.

– Пора – значит, пора, ничего не поделаешь.

– Если б она так не раскипятилась… – начал было Франклин и вдруг умолк, будто ему заткнули рот.

Карлтон очутился возле машины-буксира, тут стояли еще несколько мужчин. Один из них – водитель буксира – в упор смотрел на Карлтона, лицо у него было недоброе и точно каменное. Карлтон отвел глаза. Он боялся, что его стошнит тут же, при всех. Случись такое, ему этого не забудут, засмеют. И он прижался горящим лицом к огромному крюку, свисавшему с толстой цепи, потом почти ощупью побрел вдоль борта в тыл буксиру – здесь уже спустили другую цепь, лежал наготове свернутый канат. Карлтон закрыл лицо руками. Позади было тихо, потом опять послышались стоны и крики.

Хоть бы она умерла. Пусть бы умерла и перестала кричать, тогда непонятная жестокая сила больше не будет давить его, вжимать в землю. Кажется, даже воздух вокруг отвердел и давит, пригибает к земле. Перл опять закричала. Он уже не помнил, что любил ее, ведь такая пытка не имеет ничего общего с любовью. Для любви нужно время, нужно, чтобы душа была спокойна… Для чего он заехал в такую даль? Что он теперь будет делать? Он уже убил Перл, она умерла где-то там, на дороге или в иссохшем от зноя поле, а он и не заметил, и вот теперь ее тело разрывает нестерпимая боль… нет, он клянется всем святым: если только Перл не умрет, он бросит эту бродячую жизнь и за два месяца, пока не настало нескончаемое лето, отвезет свою семью домой… он будет работать с утра до ночи, он на все готов, он отвезет их обратно, пока еще не поздно, пока все они не забыли, где их родной дом…

В тот день у него родилась дочка; в честь одной из его сестер ее назвали Кларой.

2

Где-то сохранилась фотография Карлтона с Перл перед свадьбой: Карлтон – высокий и неуклюжий, Перл около него совсем маленькая и хрупкая; они стоят рядом, свесив руки, не касаясь друг друга, – руки их удивительно близки и в то же время далеки. Тот день был солнечный, ослепительный, и снимок получился чрезмерно, до жестокости, отчетливый, словно их обоих изучали при помощи какого-то зловещего света. Они сняты подле добротного амбара – и крепкие деревянные стены тоже высвечены на редкость подробно, до малейшей щербинки. Девушка, на которой Карлтон собирался жениться, стояла рядом с ним так твердо, упористо, словно добивалась равновесия с ним, таким большим и рослым, и от ее застенчивой, детской, во весь рот улыбки мягче кажется выражение лица Карлтона, который явно напускал на себя подобающую случаю серьезность.

Высокий воротничок у Перл застегнут чуть ли не до подбородка; должно быть, он был очень тугой. Лицо у нее миловидное, но в нем чувствуется хрупкость. Впечатление чего-то смутного, воздушного, словно вот-вот черты проступят яснее – прищуренные улыбчивые глаза, маленький нос, маленький рот. Нечто прелестное и туманное, чему даже яркий солнечный свет не придал определенности обычного человеческого лица. А у Карлтона глаза на снимке видны отчетливо и смотрят прямо, четко очерчены нос и овал лица. И губы сжаты твердо, по-мужски, хотя в ту пору он был почти мальчик. Должно быть, в ту минуту он всматривался в будущее, щурясь от солнца, смотрел на какое-нибудь черное от гудрона шоссе, которому нет конца, – так мрачен его взгляд. А Перл стоит рядом, чуть расставив ноги, по-ребячьи непринужденно, солнце слепит ее, и она ничего не различает впереди, в будущем, ничего не видит.

Когда Карлтон много лет спустя смотрел на эту фотографию, у него подле глаз начинала дергаться какая-то жилка. Но он ни разу не заплакал. Горько не то, что этих двоих, таких молодых, больше нет, горько, что нельзя больше стать подле вот этого амбара и поглядеть на скотный двор и на старый дом напротив. До того дома и того амбара теперь сотни миль, а может, и вся тысяча. До них не добраться, как по ним ни тоскуй. Вечерами, перед сном, плывущие под сомкнутыми веками нескончаемые ряды клубники или бобов вдруг рассеивались, и его окружали приветливые, улыбающиеся знакомые лица – отец с матерью, братья и сестры, родня… точно по волшебству, распадались стены, во сне распахивалась ширь, и он видел знакомый огород, и сбоку фруктовый сад, и скотный двор, где стоит густой дух подгнивающего сена, и амбар… все как есть! И глаза ломило от сознания, что сквозь толщу сна не пробиться, что въяве ко всему этому уже не вернешься.

Мать Карлтона была сильная, спокойная женщина, от рук ее всегда так славно, хорошо пахло – мылом ли, сахаром ли, сиропом… Она быстро состарилась и потом уже долгие годы ничуть не менялась. С шестнадцати лет она без затей скручивала волосы узлом на затылке и ни разу не стриглась – ни разу. Иные женщины завивались и причесывались по-модному, мазали губы помадой и втискивали ноги в узенькие туфельки на высоких каблуках – эти женщины были из чужого, темного, запретного мира, мать Карлтона этот мир презирала. Для Карлтона воспоминания о ней были неотделимы от еды. Вот ее руки ставят на стол блюдо за блюдом, и все они такие горячие, что без сковородника не ухватишь; вот она ложкой накладывает еду ребятишкам мал мала меньше; вот после ужина выходит на крыльцо, кряхтя, садится на корточки и наполняет поскребышками кошачьи миски. А кошки, точно разумные дети, мяучат и трутся о ее щиколотки в грубых чулках. А вот она шарит под амбаром, по углам и кустам в поисках тех яиц, что несушки стараются упрятать подальше от людского глаза.

Отец у Карлтона был кузнец и, разъезжая в своем фургоне по окрестным фермам, брал с собою Карлтона и его братьев. Все они очень этим гордились. Позднее, когда отец состарился и его мучили боли в боку, ни один из сыновей не захотел заняться кузнечным ремеслом – ведь отец бы ревновал… Карлтон помнил, как долго, медленно умирал отец в темной спальне, в надышанной за многие месяцы духоте; казалось, старик цепляется за них взглядом, силится удержать их, ненавидит в них то неугомонное, что позволяет им выбегать вон, подальше от него и его мучений. Старику нечего было сказать сыновьям. Когда Карлтон сам впервые стал отцом, он принес младенца и показал деду, но ничего хорошего из этого не вышло. Старик остался равнодушен. И Карлтон смутился, почувствовал себя жалким неудачником, ведь он любил отца, хотел своим ребенком одарить его и порадовать – и не понимал, чего хотелось старику. Позже в тот день он молча сидел и смотрел, как нянчится с младенцем его мать и вся сияет, преображенная любовью, так преображалась и Перл при одном взгляде на ребенка, – и тут он понял, что умирающему ничего нельзя подарить. Да и сказать ему нечего. Умирающий идет своим путем, а ты – своим, и ничего тут не поделаешь.

После смерти отца все как с горы покатилось. Была у Карлтона своя маленькая ферма, была Перл, через год родился еще ребенок, а потом – дожди, неурожай, да еще цены упали, и он увяз в долгах. В пору его детства женщины не ругались, не говорили грубых слов, и мужчины тоже никогда при женщинах не говорили непристойностей, и столь же непреложным правилом было, что мужчина никогда не занимает денег, ибо это – позор для семьи. А потом началось. Все переменилось, ослепило, оглушило, ошарашило, будто сама земля обернулась сыпучим песком и уходит из-под ног. Еще можно вновь обрести равновесие, но привыкнуть невозможно – все стало не так, как было, не так, как надо, все по-другому. Карлтон с Перл перебрались в город и некоторое время жили вместе с детьми в старой развалюхе гостинице, а потом появился «сезонный» фургон, и они, как и все прочие, пошли в сезонники – собирать урожай на чужих полях. Так можно в два счета заработать денег, объяснили им. Чуть не у каждого есть родня, в урожайную пору разъезжай всей семьей из поселка в поселок, и чем больше у тебя детей, подросших настолько, что могут работать в поле, тем больше семья заработает; все это звучало разумно и убедительно.

В первое лето они укладывали младенца наземь в конце ряда, и Перл, работая, поглядывала – как он там? Было жарко, пыльно, ребенок плакал – тоненько, хрипло, словно у него не хватало сил. Однажды Перл пошла за ребенком в барак – он спал в картонке на полу – и увидела: огромная крыса обнюхивает спящее личико. Жесткий крысий хвост свернулся тугой пружиной. Перл стояла и смотрела. Потом вошел Карлтон, крыса убежала, и после Перл лишь изредка вспоминала об этом случае; ей запомнился крысий хвост, иногда она про него заговаривала. Карлтон пытался помнить за нее все, как было, не урывками, а подряд, чтоб получалось со смыслом; его всегда пугало, что какие-то вещи забываются. Даже противные и страшные. Если что-то забудется, потеряется навсегда, трудней будет вернуться домой.

Он был еще очень молод. В кабачках, когда мужчины боролись, он почти всегда брал верх – разве что уж чересчур напьется. У него были сильные, мускулистые руки, и ноги, и плечи, даже живот – словно гора мышц, поросшая светлым волосом. Мужчины относились к нему по-приятельски, а женщины известного склада невольно посматривали в его сторону – так было всегда. Он был еще очень молод, а стариком чувствовал себя подчас потому, что уж очень все в жизни перепуталось, и ему надо было в этой путанице разобраться и все обдумать – что случилось с его родителями, и с ним самим, и с другими людьми, надо было понять, из чего складывается жизнь и что ее определяет, – так стараешься понять, что описано в большой книге. Надо было столько всего обдумать, где ж там еще глядеть на горы, на реки и леса, даже на других людей. На это не оставалось времени.