Текст книги "Невозвращенный день"

Автор книги: Джованни Папини

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

ДЖОВАННИ ПАПИНИ. Невозвращенный день

Иностранная

Литература №3 1992

Москва

Я знаю много принцесс, немолодых, но прекрасных, впрочем, обедневших настолько, что могут позволить себе лишь единственную, вечно в черном, горничную и живут на какой–нибудь всеми позабытой тосканской вилле, из тех заброшенных вилл, где два пыльных кипариса сторожат ворота в каменной ограде.

Если вы встретитесь с ними в гостиной какой–нибудь овдовевшей графини и не по–модному назовете их «высочествами» и заговорите на французском языке, на этом международном, классическом, бесцветном языке, которому вы можете научиться у аббата Мармонтеля, то мои принцессы почти всегда откроют вам свои сердца, и, проникнув в их бедные души, – маленькие, полные пыли и безделушек, как часовни семнадцатого века, – вы убедитесь, что жизнь приемлема и что, рождая нас на свет, наша мать была не так глупа, как могло казаться.

Сколько необычных тайн прошептали мне мои прекрасные немолодые принцессы. Они очень любят пудру, но, пожалуй, еще больше любят беседу, и хотя все они немки, только одна русская, их восхитительный французский язык старого режима вызывает во мне иногда далеко не обычные ощущения, и порою мое сердце тает, и, сознаюсь, у меня почти возникает желание плакать слезами глупого влюбленного.

Однажды вечером, не слишком поздно, в гостиной одной тосканской виллы, сидя в старинном кресле у столика, где мне был предложен жидкий чай, я молчал в обществе одной старой и самой прекрасной из моих принцесс.

Она была в черном, ее лицо было закрыто черной вуалью, и ее волосы, седые, как мне было известно, и всегда слегка курчавые, были закрыты черной шляпой. Казалось, она была окружена как бы ореолом темноты. Это мне нравилось, и я старался думать, что эта женщина была лишь призраком, вызванным моей собственной волей. Это было не трудно, так как в комнате было почти совсем темно, и единственная зажженная свеча слабо освещала только ее напудренное лицо. Все остальное сливалось с сумраком, и мне могло казаться, что я просто вижу перед собой голову, отделенную от туловища, приблизительно в метре от земли.

Но принцесса начала говорить, и всякая другая фантазия была невозможна в этот миг.

– Послушайте, господин, – сказала она, – что со мной случилось сорок лет тому назад, когда я была еще достаточно молода, чтобы иметь право совершать безумства. – И своим слабым голосом она рассказала мне одну из своих бесчисленных любовных историй: какой–то французский генерал из любви к ней стал актером и был убит ночью пьяным паяцем.

Но я уже знал ее выдумки в этом роде, и мне хотелось чего–нибудь более странного, более отдаленного, более неправдоподобного. Принцесса хотела быть любезной до конца.

– Вы принуждаете меня, – сказала она, – поделиться последней тайной, какая у меня остается и которая всегда оставалась тайной именно потому, что она – самая неправдоподобная из всех. Но я знаю, что через несколько месяцев я умру, до конца зимы, и я не уверена, что найду другого человека, которого занимали бы эти нелепые вещи.

Эта моя тайна началась в двадцать два года. Я была в то время самой прелестной принцессой в Вене и еще не успела убить своего первого мужа. Это произошло позднее, через два года, когда я влюбилась в… Но вы уже знаете эту историю. Passons*<*Не будем на этом задерживаться (франц.)>. Итак, случилось, что к концу моего двадцать второго года ко мне явился какой–то старик в орденах и без бороды и попросил у меня позволения поговорить со мной две минуты наедине. И как только мы остались одни, он сказал мне: «У меня есть дочь, которую я безмерно люблю и которая очень больна. Мне необходимо поддержать ее жизнь и силы, и вот я стараюсь купить годы молодости или достать их взаймы. Если вы хотите одолжить мне один год из вашей жизни, то я вам верну его мало–помалу, день за днем, прежде, чем кончится ваша жизнь. Когда вам исполнится двадцать два года, то вместо того чтобы вступить в двадцать третий, вы окажетесь старше на один год и вступите в двадцать четвертый. Вы еще очень молоды и почти не заметите скачка, но я вам верну сполна все триста шестьдесят пять дней, по два или по три сразу, и, состарившись, вы получите возможность по вашему усмотрению переживать часы подлинной молодости, неожиданный возврат здоровья и красоты. Не думайте, что вы разговариваете с насмешником или дьяволом. Я просто–напросто бедный отец, воссылавший столько молитв всевышнему, Что мне даровано делать невозможное. С большим трудом я уже собрал три года, но мне нужно еще много. Дайте мне один год из ваших, и вы никогда не раскаетесь».

Я привыкла к странным происшествиям, и в среде князей, где я жила, ничто не считалось невозможным. Поэтому я согласилась на странный заем и через несколько дней стала старше на один год. Этого почти никто не заметил, и до сорока лет я весело прожила свою жизнь, не прибегая к году, который я отдала на хранение и который мне обязались возвратить.

Старый господин оставил мне свой адрес вместе с контрактом и просил меня предупредить его по крайней мере за месяц, когда я пожелаю день или неделю молодости, обещая мне возместить то, что я потребую, в заранее условленное мгновение.

После моего сорокового года, когда моя красота готова была поблекнуть, я удалилась в один из немногих замков, оставшихся у моей семьи, и ездила в Вену лишь дважды или трижды в год. Я заблаговременно писала моему должнику и потом отправлялась на придворные балы, в столичные гостиные, молодая и красивая, какою я была бы в двадцать три года, изумляя всех, кто знавал мою красоту в упадке. Как все было странно накануне моего появления. Вечером я засыпала усталая и отцветшая, как всегда, а утром вставала радостная и легкая, как птица, недавно научившаяся летать, и бежала к зеркалу. Морщинки исчезли, у меня было свежее и нежное тело, волосы стали совсем светлыми, и губы были красивые, такие красивые, что я сама была готова неистово целовать их. В Вене поклонники теснились вокруг меня, изумленно восклицали, обвиняли меня в колдовстве и, в сущности, ничего не понимали. Но лишь только начинал иссякать срок молодости, которого я требовала, я садилась в карету и скакала в замок, где я никого не стеснялась. Однажды молодой чешский граф, жестоко влюбившийся в меня в одну из моих вылазок в Вену, ухитрился, не знаю как, проникнуть в мою комнату и чуть не умер от изумления, увидев, насколько я была некрасивее и старше той, которой он пленился в салонах Вены.

Никому с тех пор не удалось нарушить мое добровольное затворничество, которое прерывалось только странной радостью и глубоким унынием редких промежутков молодости в плачевном беге моего неизменного упадка. Можете представить эту мою фантастическую жизнь в долгие месяцы одинокой старости, лишь изредка прерываемой блуждающими огоньками немногих дней красоты и страсти.

На первых порах эти триста шестьдесят пять дней казались мне неисчерпаемыми, и я не думала, что когда–нибудь они могут кончиться. Поэтому я слишком расточала мои сбережения и писала слишком часто таинственному Должнику Жизни. Но он ужасно точный человек. Я как–то заглянула к нему и видела его счетоводные книги. Такие же контракты он заключил не со мной одной, и я знаю, что он крайне аккуратно отмечает убыль своей дани. Я видела даже его дочь: бледную, бледную женщину, сидевшую на заставленной цветами террасе.

Я никогда не могла узнать, откуда у него берется жизнь, которую он возвращает так точно дневными взносами, но у меня есть некоторое основание думать, что он прибегает к новым долгам. Кто были эти женщины, одолжившие ему возвращенные мне дни? Мне очень хотелось бы познакомиться с кем–нибудь из них, но, как часто и искусно я ни допытывалась, мне ничего не удалось узнать. Но, может быть, они не так странны, как я думаю.

Во всяком случае, этот человек чрезвычайно интересен, и он отлично ведет свои счета. Вы не можете представить себе, как ужасна стала моя жизнь, когда со спокойствием банкира он объявил мне, что в моем распоряжении у него осталось всего одиннадцать дней. За весь этот год я ни разу не писала ему, и у меня была минута искушения подарить ему оставшиеся дни и не мучить себя больше. Вы отлично понимаете причину, не правда ли? Ведь всякий раз; когда я снова делалась молодой, миг пробуждения становился все мучительнее, потому что разница между моим обычным состоянием и моими двадцатью тремя годами с течением лет становилась все значительнее.

С другой стороны, устоять было невозможно. Как вы думаете, может ли бедная, одинокая старушка отказаться от двух или трех дней красоты и любви, изящества и радости? Быть любимой один день, желанной один час, счастливой один миг! Вы слишком молоды, чтобы понять весь мой восторг.

Но дни подходят к концу, – мой кредит скоро закроется навсегда, навеки. Подумайте: я могу требовать только один день. После этого дня я буду окончательно стара и обречена на смерть. День света, и потом сумрак навсегда. Взвесьте хорошенько, я вас прошу, всю непредвиденную трагедию моей жизни… Когда я потребую возвращения этого последнего дня, что я буду делать с ним? Вот уже более трех лет, как я не была молода, и в Вене уже почти никто не помнит меня, вся моя красота показалась бы призрачной. И все же мне нужен возлюбленный, смелый возлюбленный, полный огня. Еще раз я должна почувствовать ласку. Это мое морщинистое лицо еще раз станет свежим и румяным, и мои губы еще в последний раз будут сулить наслаждение. Бедные, бедные и сморщенные губы! Они хотят быть румяными и теплыми еще один единственный день, для последнего любовника, для последних губ.

Но я не могу решиться. У меня нет сил истратить последнюю мелкую монету истинной жизни, и я не знаю, как ее истратить, и я горю безумным желанием истратить ее…

Бедная и милая принцесса. Уже несколько минут, как была приподнята ее вуаль, и я видел, что слезы провели тонкие бороздки по напудренному лицу. В этот миг рыдания, как аристократично она ни подавляла их, помешали ей продолжать. И тогда мною овладело глубокое желание во что бы то ни стало утешить милую старушку, и я припал к ее ногам, – к ногам морщинистой и одетой в черное принцессы, – и я сказал, что буду любить ее безоглядней всякого безумца, и я самыми нежными словами просил ее отдать мне, одному мне, последний день ее прекрасной молодости.

Я не помню точно всего, что я ей сказал, но мое движение и мои речи глубоко тронули ее, и несколько театральной фразой она позволила мне быть ее последним возлюбленным, на один только день, через месяц. Она назначила мне свидание на определенное число в той же вилле, и я простился с ней в большом замешательстве, поцеловав ее худые и бледные руки.

Когда я возвращался в город ночью, не совсем полная луна неотступно глядела на меня с жалостью, но я слишком много думал о прекрасной принцессе, чтобы обращать на луну должное внимание.

Этот месяц был очень долог, это был самый долгий месяц в моей жизни. Я обещал своей будущей возлюбленной не видеться с нею до условленного дня, и я сдержал свое рыцарское слово. Несмотря на все, день настал, и это был самый длинный день этого длинного месяца. Но в конце концов настал и вечер, и, одевшись как можно наряднее, с дрожью в сердце и неверным шагом я отправился на виллу.

Издали я увидел ярко, как никогда, освещенные окна и, приблизившись, нашел ворота открытыми и балкон утопавшим в цветах… Вошел в дом, и меня отвели в гостиную, где в двух фантастических люстрах горели две свечи.

Мне приказано было ждать, и я ждал. Никто не являлся. Весь дом был безмолвен. Свечи пылали, и цветы благоухали в пустыне. Через час волнения и ожидания я не в силах был сдержать себя и вошел в столовую. На столе были приготовлены два прибора, и цветы, и плоды в большом изобилии. Я перешел в маленькую, нежно освещенную и пустынную гостиную. Наконец я добрался до двери, которая, как мне было известно, вела в комнату принцессы. Дважды или трижды постучал, но не получил ответа. Тогда я проникся отвагой, полагая, что возлюбленному можно позабыть про этикет, открыл дверь и остановился на пороге.

Комната была наполнена пышными платьями, которые были разбросаны всюду, словно в бешенстве грабежа. Четыре канделябра бросали радостный свет кругом. Принцесса вытянулась в кресле перед зеркалом, одетая в одно из самых удивительных платьев, какие мне приходилось видеть.

Я окликнул ее, и она не отвечала.

Подошел, тронул, не шевельнулась.

И тогда я заметил, что ее маленькое и бледное лицо, каким я видел его всегда, было лишь несколько печальнее обычного и слегка испуганное. Я положил руку на ее рот и не почувствовал дыхания, положил на грудь и не почувствовал никакого биения.

Бедная принцесса умерла, – умерла тихо, внезапно, поджидая перед зеркалом свою красоту.

Письмо, которое я нашел на полу подле нее, разъяснило мне тайну ее неожиданной кончины.

Оно содержало несколько строк, набросанных прямым, военным почерком, и сообщало:

«Дорогая принцесса, мне искренно прискорбно, что не могу вернуть вам последний день, который я вам должен. Я больше не нахожу достаточно умных женщин, которые поверили бы моему невероятному обещанию, и моя дочь в опасности. Сделаю еще несколько попыток и сообщу вам о результатах, потому что мне очень хотелось бы удовлетворить вашу последнюю просьбу».