Текст книги "«…Лишь за одно вчера»"

Автор книги: Джордж Р.Р. Мартин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Джордж Мартин
«…Лишь за одно вчера»

Кит был нашей культурой, или, вернее, теми крохами, что от нее остались. Он был нашим поэтом, нашим бардом, его голос и его гитара были нашими мостиками в прошлое. Правда, иногда Кит возвращался в прошлое, но никто особо не обращал на это внимания, пока не появился Уинтерс.

Кит был нашей памятью. А еще он был моим другом.

Каждый вечер после ужина, он нам играл. За общим домом была небольшая полянка, а на полянке – камень, на котором он любил сидеть. Когда наступали сумерки, он приходил туда с гитарой и садился лицом к западу. Обязательно к западу – на востоке когда-то были города. Правда, они были очень далеко, но Кит все равно не любил туда смотреть. По правде говоря, никто не любил туда смотреть.

Приходили на эти концерты не все, но слушателей всегда было порядком, не меньше трех четвертей нашей общины. Мы располагались кружком, сидя и лежа по одному, по два прямо на траве. Кит, наша живая стереосистема в джинсах и кожанке, поглаживал бородку – видно было, что его все это слегка забавляло, – и потом начинал играть.

Играл он великолепно. В старые времена, до Взрыва, он уже сделал себе имя. Четыре года тому назад он приехал в общину – отдохнуть, проведать старых друзей, оторваться на лето от крысиных гонок, которые почему-то называются музыкальной жизнью. Но он, конечно, собирался вернуться в этот свой мир.

А потом был Взрыв. И Киту пришлось остаться у нас. Возвращаться было просто некуда. Города на востоке превратились в могильники и населяли их только мертвые и умирающие, оплавленные башни стояли, как надгробия, и светились по ночам. А вокруг – крысы, четвероногие и двуногие.

В песнях Кита эти города оживали. Все его напевы были про старые времена, все были полны сладкой горечи утраченных мечтаний и одиночества, и пел он их с тоской и любовью. Иногда Кит пел, что его просили, но чаще держался своего репертуара: там были в основном народные песни, народный рок, гораздо меньше чистого рока и несколько мелодий из разных постановок. Больше всего он любил Лайтфута, Кристоферсона и Вуди Гатри. Изредка играл что-нибудь свое, написанное до Взрыва. Но очень редко.

Правда, были две вещи, которые он исполнял каждый вечер. Начинал он с песни «Этот ветер зовут Мария», а заканчивал «Я и Бобби Мак-Ги». Кое-кому этот ритуал поднадоел, но никто никогда не высказывал недовольства и не возражал. Похоже, Кит считал, что эти песни как нельзя лучше соответствуют нашему положению, и никому не хотелось с ним спорить.

До тех пор, пока не появился Уинтерс. А случилось это как-то вечером, поздней осенью четвертого года после Взрыва.

Его звали Роберт, но никто не называл его по имени, только по фамилии, хотя все остальные обходились без фамилий. В тот вечер, когда он приехал на джипе с двумя другими парнями, он представился как лейтенант Роберт Уинтерс. Только вот армии его больше не было, и ему самому нужны были помощь и убежище.

Первая наша встреча была довольно напряженной. Помню, я порядком испугался, когда услышал шум мотора. Я стоял и ждал, вытирая ладони о джинсы. Раньше у нас уже появлялись разные гости и ничего хорошего от новой встречи ожидать не приходилось.

Я стоял один. В те дни я был вроде лидера, если это можно назвать лидерством. Мы все решали голосованием, и никто никому не давал приказаний. Так что я не был босом, а просто, скажем так, представителем встречающей стороны. Остальные разбежались, и правильно сделали. Любимым занятием наших последних гостей было бить мужчин и насиловать женщин На них была черная с золотом форма, а называли они себя Сыновьями Взрыва. В общем, обычная крысиная стая, только со звучным названием. Мы их тоже называли «сынами», только сукиными, а Взрыв тут ни при чем.

Уинтерс оказался не таким. Форма на нем была обыкновенная, армейская. Правда, это ничего не доказывало, некоторые армейские части хуже крысиных стай. В первый год после Взрыва именно наша родная армия прошлась по этим местам, выжигая города и убивая всех, кто попадался под руку.

Не думаю, что Уинтерс принимал в этом участие, хотя я так и не собрался с духом и не спросил его напрямую. Очень уж он был приличный малый. Крупный блондин, прямодушный, примерно нашего возраста. А двое его «солдат» были просто перепуганные пацаны, моложе многих из нас. Им крепко досталось в жизни, и теперь они хотели остаться с нами. Уинтерс твердил, что хочет нам помочь все восстановить.

Конечно, все проголосовали за то, чтобы принять их. Мы вообще никому не отказывали, кроме самых отъявленных негодяев. В первый год мы приняли к себе с полдюжины городских и потом возились с ними, пока они не умерли от радиации.

Но в конце концов Уинтерс повлиял на нас так, как мы и предположить не могли. Возможно, мы изменились к лучшему – кто знает? Он привез с собой книги и кое-какие припасы. Кроме того, у него было оружие и пара парней, умевших с ним обращаться. Многие ребята пришли в общину, лишь бы не иметь дела с оружием и с военной формой, давно, еще до Взрыва. Так что Пит и Чокнутый Гарри занялись охотой; и потом, они защищали нас от крыс, которые время от времени появлялись в нашей местности. В общем, они у нас были за полицию и за армию.

А Уинтерс стал нашим лидером.

Я и сейчас не понимаю толком, как это произошло. Но это произошло, тут уж никуда не денешься. Начал он с того, что подкидывал всякие предложения, потом руководил их обсуждением, а кончил отдачей приказаний. Никто особенно не возражал. С самого Взрыва мы как-то дрейфовали по течению, а Уинтерс указал нам направление. У него были всякие грандиозные идеи. Пока я был предводителем, или как это лучше назвать, я в основном думал, как бы нам прожить с вечера до утра и с утра до вечера. А Уинтерс, он хотел все восстанавливать. Он говорил, что надо построить электростанцию, надо отыскать побольше людей, уцелевших после Взрыва, надо собрать их в одной деревне или поселении, и прочее такое. Насчет планирования он был большой мастак. У него были грандиозные мечты – что делать завтра, что послезавтра, – и он заражал людей надеждой.

Вообще-то мне бы не хотелось, чтобы из моих слов сложилось неверное впечатление. Он вовсе не был занюханным тираном. Да, он был наш лидер, но в то же время он был одним из нас, таким же, как все. Ну, не совсем таким же, но разница была не столь уж велика, а со временем он стал нашим хорошим другом. К тому же он старался не выделяться, даже волосы не стриг и бороду отпустил.

Вот только Киту он никогда не нравился.

Уинтерс пришел на нашу концертную площадку только спустя неделю после того, как у нас появился. И даже когда пришел, то сначала встал поодаль, засунув руки в карманы. Мы все, как обычно, разлеглись на траве – кто подпевал, а кто просто слушал. В тот вечер было довольно прохладно, и мы развели небольшой костер.

Уинтерс прослушал песни три, не привлекая к себе внимания, а потом, в перерыве, подошел поближе к костру.

– А по заявкам можно? – спросил он, неловко улыбаясь.

Я тогда еще не очень хорошо знал Уинтерса, но я знал Кита и поэтому почувствовал себя не совсем уютно.

Но Кит только лениво перебирал струны да пялился на военную форму Уинтерса и его коротко стриженные волосы.

– Это зависит от заявки, – сказал он наконец. – Если ты хочешь, чтобы я сыграл «Балладу зеленых беретов», так этого не будет.

По лицу Уинтерса скользнула тень.

– Да, я убивал людей, – сказал он. – Но это не значит, что я этим горжусь. И я вовсе не собирался просить спеть «Балладу».

Кит подумал, посмотрел на свою гитару, потом, видно, решил, что все в порядке, кивнул, поднял глаза и улыбнулся.

– Ладно, – сказал он. – Что тебе сыграть?

– Знаешь вот эту, «Улетаю на истребителе»?

Кит улыбнулся еще шире.

– Знаю. Джон Денвер написал. Ладно, сыграю. Только это грустная песня. Нет больше истребителей, лейтенант, слыхал? Точно говорю. Подумай на досуге, почему так случилось.

Он снова улыбнулся и заиграл. Когда Кит хотел, последнее слово всегда оставалось за ним. С гитарой особо не поспоришь.

За полями к западу от нашего общего дома, примерно на расстоянии мили, между лесистыми холмами протекал небольшой ручей. Летом и осенью он обычно пересыхал, но все равно там было очень здорово. По ночам там царила тишина, ни людей, ни людского шума. В хорошую погоду Кит относил туда свой спальник и устраивался на ночь под деревом – один.

Вот отсюда он и отправлялся в свои путешествия…

В ту ночь, когда песни были спеты и все пошли спать, я нашел его в этом местечке. Он сидел, прислонившись к своему любимому дереву, бил комаров и задумчиво смотрел на русло ручья. Я сел рядом.

– А-а, это ты, Гэри, – сказал он, не поднимая глаз.

– Что, худо. Кит?

– Худо, Гэри, – сказал он, уставившись в землю и теребя упавший лист. Я внимательно вгляделся в его лицо. Оно ничего не выражало, только губы были сжаты да глаза слегка ввалились.

Я давно знал Кита, и знал, что сейчас мне ничего не следует говорить. Я просто молча сидел рядом с ним, устроившись на куче недавно облетевших листьев. Через некоторое время он заговорил. Так всегда бывало.

– Хорошо бы, если б тут была вода, – вдруг сказал он, кивнув в сторону ручья. – Когда я был маленький, я жил у реки. Только улицу перейти. Ну да, конечно, это была грязная речушка в грязном городишке, и в воде была масса дерьма, но все равно это была вода. Иногда по вечерам я шел через улицу в парк, садился на скамейку и часами смотрел на воду. Матушка страшно на меня злилась. – Он тихонько рассмеялся. – Знаешь, она была красивая, та река. Даже нефтяные пятна, и те были красивые. И потом, она помогала мне думать. Мне этого ужасно не хватает. Воды, я имею в виду. Мне всегда лучше думается, когда я смотрю на воду. Странно, правда?

– Да нет, ничего странного.

Он по-прежнему не смотрел на меня. Глаза его были» прикованы к сухому руслу, где сейчас текла только тьма. Руки его рвали на части лист, медленно и методично.

– Ничего этого теперь нет, – сказал он, помолчав. – Наш городок был слишком близко от Нью-Йорка. Вода теперь, наверно, светится, если она вообще там осталась. Это должно быть красиво, только возвращаться туда нельзя. Теперь все так. Стоит мне что-то вспомнить, как оказывается, что ничего этого больше нет. И никуда я не смогу вернуться. Никогда. Не к чему возвращаться. Разве что вот… с помощью этого. – Он кивнул на то, что лежало на земле между нами. Кончив рвать один лист, он принялся за второй.

Я пошарил там, куда он показал. Как я и ожидал, там оказалась коробка из-под сигар. Я взял ее обеими руками и откинул большими пальцами крышку. Внутри был шприц и десяток пакетиков с порошком. При свете звезд порошок казался белым, но днем он отливал бледно-голубым. Я глянул на пакетики и вздохнул.

– Не так уж много осталось, – сказал я.

Кит кивнул, но так и не поднял на меня глаз.

– Думаю, через месяц все кончится. – Голос у него был совсем усталый. – Останутся только песни да воспоминания.

– У тебя и сейчас только песни да воспоминания, – сказал я, защелкнул крышку и отдал ему коробку. – Хронин ведь не машина времени, Кит, Это всего лишь галлюциноген, который действует на память.

Он рассмеялся.

– Об этом много спорили, еще в те времена. Все эксперты говорили, что хронин – всего лишь лекарство для памяти. Но они его никогда не принимали. Да и ты тоже, Гэри. А я знаю, что говорю. Я путешествовал во времени Это не просто память, это гораздо больше. Понимаешь, Гэри, с его помощью действительно возвращаешься в прошлое. Снова живешь там, куда тебя заносит. Изменить там ничего нельзя, но все равно кажется, что все это взаправду.

От откинул листок, обнял колени, положил на них голову и глянул на меня.

– Попробуй как-нибудь, Гэри. Право, стоит. Только подбери нужную дозу – и сразу окажешься в прошлом. Стоящее дело, уверяю.

Я покачал головой.

– А ты дал бы мне дозу?

– Нет, – сказал он с улыбкой, все так же глядя на меня. – Это я нашел хронин. Он мой. И я не могу делиться. Осталось слишком мало. Извини, Гэри. Не потому, что я что-то имею против тебя лично. Просто бывают ситуации.

– Да уж, – сказал я. – Бывают. Да мне и не надо этого.

– Я знаю.

Минут десять мы молчали, потом я спросил:

– Уинтерс тебя не достает?

– Да нет, не очень. Он вроде ничего. Просто… на нем эта форма. Если бы не эти сволочи в военной форме и то, что они натворили, я бы смог вернуться. К своей речке, к своим песням.

– К своей Санди, – сказал я.

Он криво улыбнулся.

– Да, и к Санди. Я б уж никогда не опаздывал на свидания. Даже без хронина.

Что на это ответить? Я не стал ничего говорить. Посидев молча. Кит отодвинулся от дерева и лег на спину. Ночь была ясная. Сквозь ветви виднелись звезды.

– Иногда вот здесь, по ночам, я все забываю, – тихо сказал он, скорее для себя, чем обращаясь ко мне. – Небо такое же, как до Взрыва. Звездам все равно, что вчера, что сегодня. Если не смотреть на восток, можно притвориться, что ничего не было.

Я покачал головой.

– Это игра, Кит. Все это было. Этого не забудешь, и ты сам это знаешь. И назад уже не вернешь. И это ты знаешь.

– Нет, Гэри, ты не прав. Я действительно возвращаюсь в прошлое На самом деле.

– Ты возвращаешься в мир мечты. Кит. А он мертв, этот мир. Так нельзя. Рано или поздно тебе придется начать жить здесь, в реальном мире.

По-прежнему глядя в небо, Кит мягко улыбнулся.

– Нет, Гэри, ты ничего не понял. Прошлое, оно такое же реальное, как и настоящее. А когда настоящее темно и пусто, а будущее и того хуже, самое разумное – жить в прошлом.

Я хотел ему возразить, но он не стал меня слушать.

– В городе, когда я был мальчишкой, я никогда не видел столько звезд, – сказал он, весь уйдя в свои воспоминания. – Когда я в первый раз попал за город, меня потрясло, сколько лишних звезд понавтыкали в небо. – Он тихонько рассмеялся. – Знаешь, когда это было? Шесть лет назад, когда я только кончил школу. Или вчера. Так что выбирай. И оба раза со мной была Санди.

Он замолчал. Какое-то время я смотрел на него, потом встал, отряхнул одежду. Говорить с ним было бесполезно. Переубедить его я не мог. Самое грустное, что я и себя не мог убедить. Может, он был и прав. Может, он правильно все решил – для себя.

– Ты когда-нибудь был в горах? – вдруг спросил он и быстро взглянул на меня, но ответа дожидаться не стал. – Знаешь, я вспоминаю одну ночь в горах, в Пенсильвании. У меня был старенький джип-развалюха, и мы так просто ездили, болтались по диким местам. И вдруг мы попали в туман, густой-густой, серый, такой, и он все накатывал волнами. Было таинственно и страшновато. Санди обожала все такое, да и я тоже, в общем. Но ехать было невозможно. Так что я свернул на обочину, мы взяли пару одеял и отошли чуть в сторону… Но было еще светло. И вот мы лежали рядышком на одеялах, обнимались и разговаривали. Про нас, про мои песни, про этот славный туман, про поездку, про пьесы, в которых она играла, про все такое. И мы все время целовались и смеялись, хотя я не помню, чтобы мы о чем-нибудь смешном говорили. Потом, наверно, через час, мы разделись и любили друг друга на этих одеялах, медленно и нежно, посреди этого глупого тумана.

Кит лежал, опираясь на локоть, и все смотрел на меня. Голос его звучал потерянно; чувствовалось, как ему одиноко и больно.

– Она была очень красивая, Гэри. Правда. Только она не любила, когда я ей это говорил. Наверно, не верила. Ей нравилось, когда я называл ее хорошенькой. Но она была не просто хорошенькая, она была красивая. Вся такая теплая, мягкая, золотистая; волосы у нее были светло-рыжие, а глаза то зеленые, то серые, по настроению. В тот вечер, по-моему, были серые. В тон туману.

Он улыбнулся, откинулся назад и снова стал смотреть на звезды.

– С этим туманом вышла забавная вещь, – сказал Кит. Сказал очень медленно. – Когда у нас все кончилось, и мы опять просто лежали рядом, он уже исчез. А в небе было полно звезд. Они сияли, как сегодня. Звезды высыпали из-за нас. Понимаешь, эти дурацкие звезды высыпали специально, чтобы за нами подглядывать. Я так и сказал Санди, и мы посмеялись, и я прижал ее к себе, такую теплую. Она так и заснула у меня на плече, а я лежал, смотрел на звезды и пробовал сочинить ей песню.

– Кит… – начал было я.

– Гэри, – сказал он. – Сегодня я снова вернусь туда. В туман, к звездам и к своей Санди.

– А-а, дьявол, – сказал я. – Прекрати, Кит. Ты же садишься на иглу!

Кит снова сел и стал расстегивать рукав.

– А тебе не приходило в голову, что я пристрастился вовсе не к хронину, а к чему-то другому? – Тут он широко улыбнулся, как дерзкий, нетерпеливый мальчишка, и потянулся за коробкой. – Оставь меня, – сказал он.

Путешествие удалось на славу. На следующий день Кит был в отличном настроении, все время улыбался, и это тепло согревало всех нас. Так продолжалось неделю. Работа казалась легче обычного, и делали мы ее быстрее, а вечерние концерты проходили веселее, чем когда бы то ни было. Мы много смеялись: впервые за долгое время у нас появилась какая-то надежда.

Правда, в этом была заслуга не только Кита. Уинтерс уже вовсю выступал со своими «предложениями», и в общине начались всякие изменения. Во-первых, они с Питом горячо принялись строить еще один дом – небольшую хижину рядом с общим домом. У Пита завязалось что-то серьезное с одной из наших девушек, и ему не терпелось иметь местечко, где бы можно было уединиться. Но Уинтерс рассматривал это строительство как первый шаг к задуманной им деревне.

Это был далеко не единственный его проект. У него в джипе оказалась масса карт, и каждый вечер он тащил кого-нибудь в сторонку и перебирал эти карты при свече, задавая всякие вопросы. Он все хотел знать – какие места мы уже обыскали в надежде найти уцелевших людей, в каких городках можно было раздобыть припасы, где предпочитали бродить крысиные стаи, и все такое прочее. Когда его спрашивали, зачем это ему, он отвечал, что планирует «поисковые экспедиции», так он это называл.

В общине были детишки, правда, немного, и Уинтерс сказал, что надо организовать для них настоящую школу. И еще он считал, что нам надо построить генератор и вырабатывать электроэнергию. По медицинской части у нас только и было, что порядочный запас всяких лекарств; Уинтерс полагал, что одному из нас следует бросить работу в поле и начать учиться, чтобы стать деревенским доктором. Я же говорил, идей у него было предостаточно, и многие из них вполне толковые; ясное дело, над деталями предстояло еще думать и думать.

Тем временем Уинтерс тоже стал завсегдатаем вечерних концертов. Пока Кит был в хорошем настроении, никаких проблем тут не возникало, даже как-то веселее стало.

Когда Уинтерс пришел во второй раз, Кит довольно язвительно глянул на него и заиграл «Вьетнамский Рэг», а мы все стали подпевать. За этим последовал «Солдат-универсал». Между куплетами он улыбался Уинтерсу эдакой вызывающей улыбкой.

Но Уинтерс, должен сказать, держался неплохо. Поначалу он немного ерзал, видно было, что ему немного не по себе, но потом он, как говорится, проникся духом этой песни и стал улыбаться, а когда Кит закончил, он встал.

– Ну, если вы хотите, чтобы в общине был свой в доску реакционер, делать нечего, я согласен, – сказал он. – Дай-ка мне гитару, – попросил он, протягивая руку.

Кит взглянул на него с любопытством, но отдал гитару охотно. Уинтерс взял инструмент, неуверенно перебрал струны, а потом запел, точнее завопил «Оки из Мускоги». Он играл так, словно пальцы у него были деревянные, а пел и того хуже, но это не имело никакого значения.

Уинтерс не пропел и трех тактов, как Кит рассмеялся, а за ним и все мы. Уинтерс с мрачным и решительным видом дотянул до самого конца, хотя знал не все слова и местами нес отсебятину. На бис он исполнил гимн морских пехотинцев, не обращая внимания на шиканье и крики.

Когда он закончил. Пит громко захлопал. Уинтерс поклонился, улыбнулся и торжественно вернул гитару Киту.

Кита, конечно, не так-то легко было перешибить. Он кивнул Уинтерсу, взял гитару и тут же исполнил «Завтра нам всем конец».

Уинтерс ответил «Кадиллаком на пособие», точнее, попытался ответить. Оказалось, что он почти не знает слов, так что в конце концов он бросил эту песню и перешел на «Поднять якоря».

Так оно и шло весь вечер: эти двое соревновались, а все сидели и ржали. Правда, мы не только хохотали: Уинтерсу все время приходилось помогать, потому что он ни одной песни не знал целиком. Кит, разумеется, обходился без нас.

Этот вечер как-то особо запомнился. Единственное, чем он был похож на все остальные концерты Кита, это начало и конец: начал он с «Этот ветер зовут Мария», а закончил «Я и Бобби Мак-Ги».

Но на следующий день Кит выглядел немного подавленным. Они с Уинтерсом по-прежнему поддразнивали друг друга, но в основном все прошло, как раньше. А еще через день Кит исполнял только то, что и всегда, за исключением пары вещей по просьбе Уинтерса, да и те спел слабо, без души.

Вряд ли Уинтерс понимал, что происходит. Но я-то знал, да и остальные тоже. Все это уже было, и не раз. Кит снова уходил в депрессию. Отсвет последнего путешествия угасал. Накатывало одиночество, тоска, беспокойство. Он снова не мог без своей Санди.

Когда на него вот так находило, боль становилась почти видимой. А если ты ее не видел, то слышал в его песнях: она пульсировала в каждой ноте.

Уинтерс тоже это слышал. Тут уж надо быть совсем глухим, чтобы не слышать. Только не думаю, чтобы он понимал, что же он такое слышит, и уж во всяком случае он не понимал Кита. Он просто слышал боль и муку, и ему было не по себе.

Но Уинтерс был Уинтерс, и потому он решил не сидеть сложа руки, а действовать. И он пошел к Киту поговорить.

Я при этом присутствовал. Было часов одиннадцать; мы с Китом вернулись с поля, чтобы передохнуть. Я сидел на срубе колодца с кружкой воды в руке, а Кит стоял рядом с отрешенным видом. Видно было, что скоро он снова отправится в свое путешествие. Он был очень подавлен и почти не слушал меня: мысли его витали где-то далеко.

Вот так мы с ним и толковали, когда к нам подошел Уинтерс в своей гимнастерке, с улыбкой от уха до уха. Новый дом строился быстро, так что у него были все причины радоваться; к тому же они с Чокнутым Гарри уже спланировали первую из своих «поисковых экспедиций».

– Привет, парни, – сказал он, подходя к нам. Он поискал взглядом кружку, и я отдал ему свою. Напившись, он вернул мне кружку, а потом повернулся к Киту.

– Мне нравится, как ты поешь, – сказал он. – Да и всем, похоже, нравится. У тебя здорово получается. – Тут он ухмыльнулся. – Хоть ты и анархист чертов.

– Спасибо, – кивнул Кит. Ему было не до трепа.

– Правда, меня кое-что беспокоит, – продолжал Уинтерс. – Я вот и подумал, может обсудить это дело с тобой, кое-что посоветовать. Не возражаешь?

Кит погладил бороду и стал слушать внимательнее.

– Ладно. Вперед, полковник.

– Я насчет твоих песен. Я вот заметил, что они у тебя в основном… ну, тоскливые, что ли. Конечно, это все отличные песни, но от них тоска берет, понимаешь? Особенно теперь, после Взрыва. Ты слишком много поешь про старые времена, про то, что мы потеряли. От этого люди духом падают. Если мы хотим что-нибудь восстановить, нам нужно поменьше думать о прошлом.

Кит молча смотрел на него, потом привалился к срубу.

– Ты шутишь, наверное, – сказал он.

– Нет, я вполне серьезно. Несколько бодрых песен нам совсем не помешали бы. Если хорошо постараться, то жизнь снова станет прекрасной и обретет смысл. Вот об этом и расскажи в своей музыке. Думай о том, что у нас осталось. Нам нужны надежда и мужество. Дай их нам.

Но Кит на это не клюнул. Он погладил бороду, улыбнулся, потом покачал головой.

– Нет, лейтенант. Не пойдет. Такого со мной не бывает. Я не пою всякую пропаганду, даже с самыми благими намерениями. Я пою, что чувствую. – Судя по голосу, он был озадачен. – Бодрые песни, говоришь. Нет… не пойдет. У меня это просто не получится. Мне бы хотелось в это верить, но я не могу, понимаешь? А если я сам не верю, как я могу заставить верить других? По мне, так жизнь здесь довольно бессмысленная, и вряд ли она будет лучше. А пока я так чувствую, я и петь буду только так. Понял?

– Не все так безнадежно, – нахмурился Уинтерс. – И даже если безнадежно, опускать руки нельзя, потому что иначе нам конец.

Кит посмотрел на Уинтерса, на меня, потом в колодец. Он снова покачал головой и выпрямился.

– Нет, – сказал он мягко и грустно. И зашагал в поле, оставив нас у колодца.

Уинтерс посмотрел ему в след, потом повернулся ко мне. Я протянул ему кружку, но он качнул головой.

– А ты что думаешь, Гэри? Прав я или нет?

Я подумал над вопросом, подумал о том, кто его задал. Уинтерс был очень взволнован и искренне обеспокоен. Судя по белесой щетине на подбородке, он изо всех сил старался быть во всем похожим на нас. Я решил довериться ему кое в чем.

– Да, – сказал я. – Я понимаю, о чем ты. Только не все так просто. Песни Кита – не просто песни. Они для него сама жизнь.

Я немного поколебался, потом продолжил.

– Видишь ли, Взрыв был адом для всех, тут я нового тебе ничего не открою. Но все мы, в этой общине, мы ведь сами выбрали эту жизнь, мы ушли из городов еще до Взрыва, ушли от всего, что стоит за этим чудовищем-городом. Конечно, мы грустим по старым временам. Мы потеряли дорогих людей, вещи, которые мы ценили, и много такого, что делало жизнь радостной. От этой постоянной борьбы за существование, от постоянного страха перед крысиными стаями радости мало. И все равно, многое из того, что для нас ценно, так и осталось здесь, с нами, в общине, и никаких особых перемен не произошло. У нас есть земля, деревья, сама община, ее люди. Ну и некая свобода. Ни загрязнений, ни конкуренции, ни ненависти. Нам нравится вспоминать прошлое и то хорошее, что было в городах, и поэтому нам нравится слушать Кита. Но и в настоящем есть что-то стоящее. А вот у Кита все не так. Он ведь не выбирал такую жизнь, он здесь оказался всего лишь в гостях. Все его мечты связаны с городом, с поэзией, музыкой, с людьми и с людским шумом и суетой. И вот он потерял этот мир. Ничего из того, что он делал или хотел сделать, уже нет. И потом… у него была девушка, Сандра, он звал ее Санди. Они жили с Китом два года, вместе путешествовали, все делали вместе. Они расстались только на лето – ей надо было вернуться в колледж. А потом они снова были бы вместе. Понимаешь?

Уинтерс все понял.

– А потом был Взрыв?

– А потом был Взрыв. Кит оказался здесь, у черта на куличках. Санди была в Нью-Йорке. Так он ее и потерял. Я думаю, если бы Санди была с ним здесь, он бы как-то пережил все остальное. В том мире, что он потерял, они всегда были вместе, и она была самой важной частью этого мира. Будь она здесь, они бы рядом шли по этому новому миру, нашли бы в нем новую красоту и пели бы новые песни. Но ее здесь нет, так что… – Я пожал плечами.

– Я понимаю, – произнес Уинтерс значительно. – Но ведь прошло уже четыре года. Я тоже много потерял. Жену, например. Но я же пережил это. Рано или поздно траур надо снимать.

– Верно, – сказал я. – Это все верно – для меня и для тебя. Я в общем не так уж много потерял, а ты… ты вот думаешь, что все еще наладится. Кит так не думает. Может, в прошлом у него было слишком хорошо – или он чересчур романтичен. А может, он любил крепче, чем довелось любить нам. Я знаю только, что все его мечты о будущем – чтобы оно было, как прошлое. У меня это не так. Мне просто не пришлось повстречаться с таким вот счастьем. А Кит его испытал или думает, что испытал. Какая разница. Он хочет его вернуть.

Я выпил еще воды и встал.

– Надо идти работать, – быстро сказал я, не давая Уинтерсу продолжить разговор. Но когда я возвращался в поле, то призадумался.

Конечно, я не сказал Уинтерсу одну вещь, одну очень важную вещь: про хронин. Может быть, если бы кто-нибудь сумел заставить Кита вести ту же жизнь, что и все, он бы выкарабкался из своей депрессии. Как все мы выкарабкались. Но у Кита был выбор. Кит мог летать в прошлое. У Кита все еще была его Санди, и ему не надо было начинать все с нуля. Это многое объясняет, подумал я. Может, стоило сказать об этом Уинтерсу. Может быть.

В тот вечер Уинтерс не пришел на концерт. На следующее утро он и Чокнутый Гарри отправлялись на запад, на поиски, и теперь где-то возились, загружая джип и планируя маршрут.

Киту до них не было никакого дела. Он сидел на камне, грелся у тлеющей кучи осенних листьев, заглушая завывания задувшего перед заходом солнца холодного ветра. Играл он с напором, а пел грустно. А когда погас костер и публика разошлась, взял свою гитару, коробку из-под сигар и направился к ручью.

Я пошел за ним. На этот раз ночь была темная, облачная. В воздухе пахло дождем. Дул пронизывающий ветер. Нет, свист его не напоминал крики умирающих, но он носился между деревьями, тряс сучья и поднимал в воздух листья. Шум ветра был какой-то… беспокойный.

Когда я подошел к ручью. Кит уже засучивал рукав, но я остановил его, прежде чем он вытащил иглу.

– Слышь, Кит, – сказал я и положил руку ему на плечо. – Не торопись. Давай сначала поговорим, а?

Он посмотрел на мою руку, на шприц, потом неохотно кивнул.

– Ладно, Гэри, – сказал он. – Только быстро. Я тороплюсь. Я уже неделю не видел Санди.

Я убрал руку с плеча Кита и сел.

– Знаю.

– Я пытался растянуть это дело. У меня всего-то на месяц, но я думал, если отлетать раз в неделю, можно протянуть подольше. – Он улыбнулся. – Но это очень трудно.

– Знаю, – снова сказал я. – Но тебе было бы легче, если бы ты не думал о ней столько.

Он кивнул, положил коробку и, поеживаясь от ветра, поплотнее запахнул куртку.

– Да, я слишком много о ней думаю, – согласился он. Потом улыбнулся и добавил: – Такие люди опасны.

– В основном для себя. – Я посмотрел на него, съежившегося в темноте от холода, и спросил: – Кит, что ты будешь делать, когда хронин кончится?

– Если б я знал…

– Зато я знаю. Ты забудешь, вот и все. Твоя машина времени поломается, и тебе придется жить в настоящем. Найдешь кого-нибудь другого и начнешь снова. Но тебе было бы легче, если бы ты начал уже сейчас. Спрячь на время хронин. Борись с ним.

– И пой бодрые песни, так? – насмешливо спросил он.

– Вот этого, может, и не стоит. Я вовсе не прошу тебя стереть прошлое или притвориться, что его не было. Но попробуй найти что-нибудь в настоящем. Ты же знаешь сам, не все так пусто и бессмысленно, как ты говоришь. Жизнь не бывает вот такой черно-белой. Уинтерс отчасти прав – кое-что стоящее еще осталось. Ты об этом забываешь.

– Правда? И что же я забываю?

Я запнулся. Он загонял меня в угол.

– Ну… ты вот все еще поешь с удовольствием. Это ж так, и ты это знаешь. Может, есть еще что-то. Ты же когда-то сочинял свои вещи, и тоже получал от этого удовольствие. Почему бы тебе не поработать над новыми песнями? Ты же ничего не написал с самого Взрыва. Или почти ничего.