Текст книги "Остров, или Христиан и его товарищи"

Автор книги: Джордж Гордон Байрон

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

I

 
Бой смолк, и смеркли молнии в дыму,
Что кроет, гибель окрылив, во тьму
Гортани смерти. Серный смрад оставил
Лицо земли и небеса бесславил;
И не будил пальбы раскатный гром
Лесных раздумий и долинных дрем.
Голодных жерл отгрохотали ревы;
Насыщены отмстительные гневы.
Мятежники сокрушены. В плену
Завидуют живые падших сну.
Немногим, что попрятались в дубравы,
Стал остров милый – островом облавы.
Им нет пристанища. В кольце морей,
Отступников отчизны, как зверей,
Их травят. Не дитя бежит к родимой —
То ищут люди дебри нелюдимой;
Но от людей верней спасут берлоги
Волков и львов, чем жертв двуногих ноги.
 

II

 
Простерлася незыблемой пятой
Скала далече в море. Вал крутой
По ней в час бури, предводя бойцов,
На приступ лезет, и стремглав с зубцов
В глубь падает, где полчища бушуют,
Под белым знаменем утес воюют.
Но тих прибой. Томима жаждой злой,
В крови, без сил, стеснилась под скалой
Горсть беглых, – но с оружьем, – гордой воле
Не изменив и в безысходной доле.
Не вовсе мужи разучились мыслить:
Спасительней упорствовать, чем числить
Опасности, и что им суждено,
Они, дерзнув, предвидели давно.
Но в них жила надежда – не прощенья,
Забвенья только, или небреженья, —
Надежда, что ловец и не найдет
Их логова в дали пустынных вод.
Надежда пела – отошла забота
Последнего с отечеством расчета.
Их грешный рай, их изумрудный скит
Святой их воли – боле не таит.
Их чувства лучшие на них самих
Обрушились; день судный дел лихих
Настал. Гонимым и в отчизне новой,
Им каждый шаг ко плахе путь готовый.
Лазейки нет. Дружины островные
Сплотились с ними за поля родные,
Союзники, – с копьем и булавой.
Но что доспех Геракла боевой
Меж серных чар и волхвований громных,
До схватки бьющих воинов огромных?
Как веянье чумы, дохнув, их сила
Не храбрым лишь, но храбрости могила!
Полк белый бился храбро. Свершено,
Что против силы слабому дано.
Свободным пасть – вот вольности завет!
Все ж Фермопил других в Элладе нет…
Доднесь! Но из оков – откован меч:[27]27
  …Но из оков – откован меч… – В момент, когда Байрон писал эти строки, в Греции вновь повсеместно нарастало массовое национально-освободительное движение, к которому поэт присоединился сам в июле 1823 г.


[Закрыть]
Вновь грекам жить – или костьми полечь!
 

III

 
Семье подобясь загнанных оленей,
В чьих взорах жар недужный и томлений
Тоска смертельная, но чьи рога
Еще алеют кровию врага, —
Их горсть укрылась под скалою мрачной.
С высот метнулся к морю ключ прозрачный
И прядал с круч, над глубиной вися,
В соль горькую свой сладкий луч неся,
По срывам дикой стреми, свежий, чистый,
Как дух невинный, нитью серебристой
Доверчиво лиясь в живой простор:
Пугливая газель Альпийских гор
Так озирает с края бездны синей
Застылый океан волнистых линий.
К струе воды все ринулись, все жаждут
Унять пожар, которым груди страждут.
Как те, что пьют в последний раз, они,
Оружье кинув, залили огни
Сухих гортаней. Спекшуюся кровь
Недавних ран отмыли (не любовь
Повяжет их, а злоба – кандалами).
И огляделись. Мало под скалами
Стояло их. Безмолвно обменили
Взгляд испытующий. Всем изменили
Уста. Все немы; смутен каждый лик.
Все умерло – и замер их язык.
 

IV

 
Стоял поодаль, полный черных дум,
Сжав руки на груди крестом, угрюм
И страшен, бледноликий Христиан.
Давно ль он был беспечен и румян,
И кудри русые его вились?
Теперь они, как змеи, соплелись
Над бровью хмурой. Он, как изваянье,
Уста сомкнув, в груди сдавив дыханье,
Прирос к скале и, как утес прямой,
Стоит, застыв угрозою немой;
Ногой по мели топнет, разъярен,
И снова в даль недвижный взор вперен…
И Торквиль там же, сникнув на бугор
Челом окровавленным, мутный взор
Окрест обводит. Рана не страшна, —
Болезненней душа уязвлена;
Но мертвен лик, и алая роса
Златистые пятнает волоса.
Не дух в нем изнемог: от истощенья
Был обморок. Бэн Бантинг попеченья
Больному расточал; неповоротлив —
Прямой медведь, – как нежный брат, заботлив, —
То бережно он рану промывает,
То безмятежно трубку раздувает, —
Трофей, что он из сотни битв спасал,
И тысяч десяти ночей сигнал.
Четвертый из товарищей все ходит
Взад и вперед, покоя не находит,
Вдруг глянет под ноги – голыш отыщет,
Уронит, – вдруг бежит и песню свищет, —
Смятенно смотрит в лица, – вид небрежный
Приняв на миг, чрез миг в тоске мятежной
Вновь мечется… Как речь долга! Пять, шесть
Прошло минут на отмели… Но есть
В бессмертье протяженные мгновенья,
Цепь вечности вмещающие звенья.
 

V

 
Джэк Скайскрэп[28]28
  Бэн Бантинг, Джо Скайскрэп – матросы с корабля «Баунти».


[Закрыть] (был подвижен он, как ртуть,
Как веер – легок; и перепорхнуть
Чрез все горазд; не мужествен, но смел;
Дерзнуть бы он и умереть сумел,
Но духом падал в длительном боренье) —
«God damn!»[29]29
  Черт возьми! (англ.).


[Закрыть] – наш Джэк воскликнул в разъяренье:
Два крепких слога, корень всех красот
Британского витийства, и исход
Из всяких затруднений! Исламиту
«Аллах» – как встарь «Proh Juppiter»[30]30
  О Юпитер (лат.).


[Закрыть] квириту[31]31
  Квирит – полноправный гражданин в Древнем Риме.


[Закрыть] —
Равно любезны… В затрудненьи Джэк, —
Он в худшем не бывал за весь свой век, —
И все, что мог, сказал тем восклицаньем.
Сочувственным отплюнул прорицаньем,
Рот оторвав на миг от чубука,
Мыслитель Бантинг: глянул свысока —
И округлил двумя словами фразу…
Она не поддается пересказу.
 

VI

 
Затихнув, как изливший гнев вулкан,
Был величав угрюмый Христиан.
Но тишину, как туча, облегло,
Глухими вспышками браздя чело,
Души неуспокоенное горе.
Внезапно, с мрачным пламенем во взоре,
Он огляделся, Торквиля приметил, —
Тот слабым восклонением ответил, —
Вскричал: «Дитя! Так жертвой стал и ты
Безумства моего и слепоты?»
И к юноше, забрызганному кровью,
Ступил, взял руку слабую с любовью,
К груди своей прижал – и отпустил, —
Пожать не смел… Лишь Торквиль возвестил,
Что легче ранен, чем ему примнилось, —
На миг чело страдальца прояснилось.
Он молвил: «Так! Ждала нас волчья яма:
Но мы не трусы, и падем без срама,
И дорого ж мы обойдемся им!
Пусть гибну я: как вам спастись одним?
Уж мало нас: нам не бороться боле.
Мне вся забота – были б вы на воле!
Будь здесь хоть челн, хоть малая ладья —
Вас с упованьем отпустил бы я!
Мне смерть – венец моей желанной доли:
Не ведать страха, не терпеть неволи»…
 

VII

 
Не кончил он – из-за скалы понурой,
Поникшей над волной громадой хмурой,
В дали морской означилось пятно;
Как чайки тень, к земле неслось оно.
Другое вслед, – то зримо, то сокрыто, —
Мелькнет на миг, на миг волной закрыто.
Все ближе… Две ладьи… И взор открыл
В них темнокожий люд… Как взмахи крыл,
В пучине весла быстрые сверкают,
Челны прибой вспененный рассекают,
То вдруг взлетят на завиток гряды,
То ухнут вниз, в гремящие бразды,
А глубь кипит и в кипень влагу мелет,
Вверх мечет хлопьями, холстами стелет…
И прорвались чрез мощные валы,
Как малых птицы две из бурной мглы…
Товарищам зыбей второй природой
Искусство стало – биться с непогодой.
 

VIII

 
Не Нереиду вынесла волна[32]32
  …Не Нереиду вынесла волна… – Нереида – в древнегреческой мифологии нимфа моря, благожелательная к людям.


[Закрыть]
На раковине: первой из челна
Порхнула, темной наготой сверкая
И взором влажным милого лаская,
Светла надеждой, – Ньюга!.. То она,
Любимая, испытанно-верна!
Смеясь и плача, тело к телу, Ньюга
Прильнула к Торквилю, и держит друга,
Как бы не веря, что не грезит сон…
Дрожит: он ранен!.. Но легко… Спасен
Возлюбленный!.. Смеется, плачет вновь…
Ей, дочери бойца, не диво кровь,
И мужествовать деве не впервые.
Миг полон. Что угрозы роковые!
Восторг бежит из глаз ее в слезах,
Ей сердце сжал и замер на устах,
Рыданьем грудь спирает и колышет:
Рай первый чувства в каждом вздохе дышит.
 

IX

 
Где тот суровый, кто бы не был тронут,
Когда два сердца так в блаженстве тонут?
Благословляет, затаив участье,
Сам Христиан их молодое счастье;
И с горьким сном погибших дней своих
Слил радость умиленную – за них…
Последний луч обманного огня
Его надежд – угас… «Из-за меня!» —
Проскрежетал он, отвернулся прочь, —
Но не глядеть на тех ему не в мочь:
Так лев на львят косится из берлоги…
Потом застыл – без грусти, без тревоги.
 

X

 
Но краток срок благих иль темных дум:
Слышны за мысом чрез стихийный шум
Удары вражьих весел. Кто сей звук
Угрозой смерти сделал? Все вокруг
Их предает, – одна спасает дева!
Она, завидев, что дружины гнева
Плывут, грозя восполнить дело сеч
И путь спасенья беглецам пресечь, —
Туземцам знак дала – спешить к снастям
И даровать убежище гостям
В ладьях крылатых. Христиан, два друга,
Два верных, с ним – сошли на доски. Ньюга
Расстаться с Торквилем не хочет: челн
Другой их примет… И по гребням волн
Ладьи летят. И цель их окрылений
Цепь островков, где логова тюленей
Да чайки водятся, – из мглы встает.
Ладьи летят, – и враг не отстает.
Вот-вот настиг… избегнут… гонит снова…
Как ускользнуть от недруга лихого?
И разлучились бедные челны,
В две разных разлетелись стороны —
Смутить погоню… Мчитесь! Каждый взмах
Весла – вам жизнь!.. За жизнь ли только страх?
Ты, Ньюга, за любовь дрожишь! И хил
Твой челн для этой ноши. В нем, кто мил
Тебе, – с тобой!.. Так цель близка пути, —
Так близок враг… Ковчег любви, лети!
 

ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ

I

 
Как белый парус над пучиной бурной,
Когда в ущербе дали блеск лазурный
Меж мраком волн и мутью черной туч, —
Надежды так последний бьется луч.
И якорь сорван. Но чрез вихрь мятежный
Все взору светит парус белоснежный,
Хоть каждый вал его уносит прочь
И сирый брег объемлют мгла и ночь.
 

II

 
На Тубонайском взморье, острой грудью
Утес чернеет, обречен безлюдью,
Свой рыбакам пернатым; где тюлень
В пещере сонную лелеет лень,
Ютясь от бурь, но солнце чуть проблещет,
Взыграет он и грозно влагу хлещет.
На скрип ладьи случайной птичий крик
Откликнется из скал, пуглив и дик;
Там грудью голой греет мать птенцов,
Пучины вольной хищников-ловцов.
Где с моря доступ к тесному ущелью,
Пески желтеют в устье плоской мелью.
И черепаший выводок, в броне
Влачась тяжелой, тянется к волне;
Их зной взрастил, и влага благосклонно
Кормящее им простирает лоно.
Часть остальная – дикий ад трущоб, —
Сюда прибитым бурей – брег и гроб.
Вздохнет спасенный, что под ним земля,
Не рухлые останки корабля…
Гостеприимен не был кров убежный,
Изысканный для друга девой нежной
В годину крайнюю. Но ведом ей
Тайник спасенья, скрытый от очей.
 

III

 
В последний миг она велит гребцам
Перешагнуть с ладьи к другим пловцам,
Чтоб челн другой их мышцы подкрепили
И бегство тех дружнее торопили.
Ей прекословить хочет Христиан;
Но знак надежный девой светлой дан:
Она за все порукой; ускользнуть
Из волн сумеют оба. – «Добрый путь!»
И челн пустился, окрылен подмогой,
Как в небе катится своей дорогой
Звезда падучая. Его врагам
Уж не догнать… К угрюмым берегам
Гребет чета, – а враг не отступает.
Но силе юноши не уступает
Рука девичья. На ладьи длину
Приблизились к местам, где в глубину
Уходят глыб отвесных основанья.
На сто челнов, не боле расстоянья,
За ними недруг. Неприступен брег.
Куда ж они направят свой побег?
И юноша возвел с немым укором
На деву взор, и вопрошает взором;
«На гибель ты, любовь, меня вела?
Гробницей нам – пустынная скала!..»
 

IV

 
Из рук упали весла. Ньюга встала,
На близкую погоню указала,
«За мной!» – сказала: «Торквиль, не робей!» —
И ринулась, и скрылась в ночь зыбей.
Миг промедленья – и ловцам он лов;
В его ушах бряцанье кандалов.
Ему кричат, и с мощию гребут,
По имени преступника зовут.
Рожденный водолаз, в пучину волн
Стремглав он прянул, темной веры поли;
Исчез из глаз – и вновь не появился.
На зыбь глухую враг глядел, дивился, —
На скалы, скользкие, как гладкий лед:
Не вынырнул, не всплыл беглец из вод.
Вспухает ровными валами хлябь,
И лишь, кругами расплываясь, рябь
От тяжких всплесков двух не замерла.
Да пена снежная по ней плыла,
Как белое подобье саркофага
Над теми, чьей любви раскрылась влага
Могилою ревнивой и немой.
Играла зыбь с покинутой кормой, —
И более ничто не выдавало,
Что здесь два сердца билось, изнывало
За миг единый. И без сих улик
Все было б призрак, сон, что встал и сник
Марой[33]33
  Мара – мираж.


[Закрыть] морской… Еще глядят окрест —
И прочь спешат: уплыть от этих мест
Смущенных гонит ужас суеверный…
Он не нырнул, – как огонек неверный
На кладбище, он сгинул: так одним
Пригрезилось. Что светом неземным
Он весь светился, людям не подобный, —
Другим примнилось. Бледности загробной
Все видели печать в его чертах…
Но, и плывя назад, во всех кустах
Плавучей водоросли ищут тела
Того, чья тень, как пена вод, истлела.
 

V

 
Но где ж он был, паломник глубины,
С вожатой Нереидой? Спасены
От бед земли, на дне ли темно-алом
Они живут под сводчатым кораллом?
В ревучие ли раковины дуют
С богами бездн, что по валам кочуют?
С Наядами ли Ньюга косы чешет,
Что зыбь струит, – и лаской деву тешит
Не ветр весны, а реянье волны?
Иль в сон без грез они погружены?
 

VI

 
Поглощена сомкнувшейся волной, —
Как чадо струй, в стихии ей родной
Она неслась. За ней он плыл умело.
В зеленой мгле отсвечивало тело,
Мерцал амфибии волшебной след,
Путеводя того, кто с первых лет,
Сын северных морей, был с влагой дружен,
Как сверстники его, ловцы жемчужин,
Таящихся на сумеречном дне.
Ему привольно в смутной глубине…
Она скользнула вниз, в глухие жерла,
Наверх рванулась, руки распростерла —
И вынырнула вдруг из душной бездны
В глубокий сумрак и под свод беззвездный,
И шелк кудрей от пены осушала,
И смехом свод отзвучный оглашала.
Под ними – брег; над ними свой шатер
Не небосвод, – пространный грот простер.
Дробит портал подводный в полдень яркий
Луч, преломленный стрельчатою аркой,
В струях зеленых, где, как огоньки,
Игривых рыб мерцают плавники.
Лик милого власами отирает
Дикарка юная. Он озирает
Вертеп, дивясь. Она в ладони бьет,
К норе Тритоновой его ведет,
В расселину скалы. Со свода в щели
День тусклый сходит в тайну подземелий;
И, как церквей готическая сень,
Сонм серых статуй прячет в полутень, —
Все очертанья в их приюте новом
Полупрозрачным скрадены покровом.
 

VII

 
В листах банана скрытый, факел смольный
Привязан был на грудь дикарки вольной,
Повит гнату зеленым, чтоб волной
Подмочен не был светоч смоляной.
Кремень, сухие ветки были тож
В листах защитных. Торквиль дал свой нож:
Клинок в кремень ударил, искра тлеет,
Пещера ярким заревом светлеет.
То был чертог великий, где природа
Ваяла сень готического свода
И смелых дуг сплетенья возвела.
Землетрясений сила подняла
Надстолпия и выперла колонны
Из горных недр, когда с земного лона
Не сбыл потоп и трескалась кора.
В пожарище всемирного костра
Стен первозданных плавились опоры.
Тьма – древний зодчий – трапезу, притворы,
Резной намет воздвигла. И коль ты
Не вовсе чужд внушению мечты, —
Твой встретит взор в святилище сих мест
Алтарь, и трон, и балдахин, и крест.
И в кружевных капеллах, перевиты
Сквозною сенью, виснут сталактиты.
 

VIII

 
И друга за руку она водила,
И пламенником пылким наводила
На своды день мгновенный, чтоб узнал
Он склепы тайные пещерных зал.
И милому с весельем показала,
Что день за днем, заботясь, припасала
В приют любви. Циновка для ночлега,
Гнату – покров, елей сандала – нега
Телам продрогшим – оказались там.
К обеду – хлебный плод, кокос и ям.
Был скатертью банана лист обширный,
А блюдом панцырь черепахи жирной
С ее же мясом. И манит медовый
Банан, и тыква с влагой родниковой.
Чтоб жил огонь, вот смоль сухих лучин.
Все – здесь. Пещера – дом. Он – властелин.
И с ним она, как призрак ночи страстной,
Чтоб сделать ночь желанной и прекрасной…
Случайности судьбы непостоянной
Предвидела она, лишь гость незваный
На взморье выплыл, – милому с тех пор
Готовя сей хранительный затвор.
С зарей, плодами золотыми полн,
У черных скал ее качался челн;
И ввечеру туда ладья скользила
И тайные сокровища свозила…
И торжества не может превозмочь
Сих стран любви счастливейшая дочь!
 

IX

 
Она признательность и удивленье
Прочла во взоре милом, и в томленье
Нетерпеливой страсти обвила
Желанного, и к персям привлекла,
И лепетала старое преданье
Любви (любовь стара, как мирозданье;
Но кто пришел и кто придет на свет,
Приходит обновить ее завет):
Как юный вождь – сменилось много лун
С тех дней – нырнул близ этих скал в бурун,
Гонясь за черепахой, всплыл в пещере
И так обрел подводной тайны двери;
Как после, брань ведя, здесь от врагов
Скрывал он деву ближних берегов,
Дочь недруга, спасенную для плена
Дружиной князя; как настала смена
Кровавых дней, – и вождь, собрав свой клан
У скал заветных, прыгнул в океан —
И не вернулся; как дружина мнила,
Что (в нем злой дух, как за него молила
Акулу синюю, как мыс вокруг
Обрыскала, как из пучины вдруг,
Когда рука гребцов грести устала,
Богиня (так им страх шепнул) восстала —
И, светел, за русалкою – женой
Сам витязь всплыл из мглы заповедной,
Как явью призрак стал, и трубный зык
И племени ликующего крик
Чету встречал на берегу родном…
«До гроба жили, счастливы, вдвоем…
Не тоже ль нам грядущее скрывает?»
Взрыв юной страсти повесть прерывает
В пещере дикой… Здесь, певец, молчи!
Одно скажи: в могильной сей ночи
Любовь сильна, как в склепе Абеляра,[34]34
  Абеляр, Пьер (1079–1142) – французский поэт, богослов, философ. Трагическая история его любви к Элонзе отражена в их переписке. Существует легенда, согласно которой, когда прах умершей Элоизы опустили в могилу Абеляра, он простер к ней руки.
  _{О. Афонина}


[Закрыть]
Где двадцать лет почивший ждал удара
Кирки заветной, что соединит
С ним Элоизин прах; кирка звенит, —
Мертвец объятья страсти размыкает…
Над брачным ложем рокот не смолкает
Глухих валов, – но сквозь их гул и звон
Милей любви прерывный шепот, стон…
 

X

 
Но где собратья их превратной доли,
Виновники их сладостной неволи?
Спасения товарищи лихие
От человека молят у стихии.
Крутой ли вал от недруга спасет?
Вал гонит вал – и недруга несет.
Добычей ускользнувшей разъярен,
За брошенной добычей рыщет он,
Как коршун, упустивший верный лов.
Гнев множит мощь. Уже простор валов
Отрезан беглецам. Хотя б скала
Их заслонила, бухта приняла
В затвор глубокий! Выбирать нельзя:
Плывут, куда простерлась их стезя.
Причалили – ступить в последний раз
На землю и свой смертный встретить час —
В бою ль, на плахе ль… Отпустили диких,
Готовых стать за братьев бледноликих:
Сам повелел им Христиан бежать,
Напрасной сечи жертв не умножать.
Что меткий дрот с колчаном каленых
Пернатых стрел – противу дул стальных?
 

XI

 
Природные ступени голых скал
Срывались к полосе, где челн пристал.
Хватают ружья. Взор горит угрюмый,
К врагу прикован пристальною думой
О близком неизбежном, – дикий взор,
Каким на палача глядит позор
И безнадежность… Так стоит их трое,
Как древле триста, – Фермопил герои, —
Столь схожи с теми, столь различны! Цель
Решит в веках, бесславью ли, молве ль
Восторженной наследием послужит
Смерть храбрецов. По этим трем не тужит
Их родина. Про их последний час,
Сквозь слезы улыбаясь, пересказ
Не обновят в далекой мгле столетий
Их племени признательные дети;
Герой не позавидует борцам;
Нем будет звук их имени сердцам.
Прорезав смертный облак, пламень славы
Не озарит пред миром бой кровавый…
Они то знали. Знал хотя б единый,
Кто их паденья первой был причиной,
Кто, – может быть, рожден для лучших дел, —
Поставил ставкой общий их удел, —
И кость в последний раз игрок кидает, —
И жребий беспощадный выпадает…
Пусть жизнь и честь проиграны! Все горд
Стоит и ждет он, – и, как камень, тверд,
На коем стал, ружье нацелив… Так
Стоит пред солнцем грозной тучи мрак.
 

XII

 
Причалил ратный люд, свершить готовый
Бестрепетно и слепо долг суровый.
Так мчится ветр в осенний листопад,
Лес оголит – и не глядит назад.
И все ж, быть мажет, легче было б им
Мстить чужакам, – не родичам своим:
Пусть дерзкие Британию забыли, —
Они Британии сынами были…
Кричат: «Сдавайтесь!» Те молчат. Сверкнул
В луче металл уставившихся дул.
Вновь тот же клик, – молчанье то ж в ответ.
И громче третий зов – отзыва нет,
Лишь по скалам грозящий отзвук грохнул
И в пропастях таинственных заглохнул.
Вдруг треск сухой… Мгновенный вспыхнул блеск.
Все дым застлал. В ущельях гул и треск,
Умноженный раскатным эхом, грянул.
Град пуль от скал, расплюснутый, отпрянул.
Был дан тогда единственный ответ,
Возможный тем, кому надежды нет:
Враг лез на приступ; Христиан вскричал
Своим «пали!» Еще не замолчал
Отгул теснин, как два из строя пали.
По кручам остальные наступали,
Карабкаясь. Безумием врагов
Взбешен, отряд на крайнее готов,
Чтоб кончить дело. Что ступень – то крепость,
Дробящая их натиска свирепость.
Над бездной виснут. Христиан борцов
Твердынями обрывистых зубцов
Ведет искусно. Ищут обороны
На высотах, где лишь орлам притоны.
Их каждый выстрел – смерть: за трупом труп,
Катяся в глубь с уступа на уступ,
Как раковина, падает на мель.
Живых стремит все выше бранный хмель.
Еще довольно смелых. Окружают
Отвсюду трех; повсюду угрожают.
Их, что живыми взять нельзя нигде,
Смерть, как акулу, держит на уде.
Дралися храбро трое. И, кто пал, —
О том врагу стон смертный не сказал.
Был дважды ранен Христиан. Для жизни
Уж не нужна пощада; но отчизне
«Прости» шепнуть он мог в предсмертный час.
Вождю предложена в последний раз
Пощада. Он, как сокол круч, лишенный
Птенцов, с бедром разбитым, погруженный
В полузабвенье, полз. Заслыша зов,
Вдруг ожил – и ближайшим из врагов
Кивнул призывно. Те бегут. Хватает
Ружье, – нет пули, – медную срывает
С камзола пуговицу, в ствол забил,
Прицелился, курок спустил, – убил
Врага, и улыбнулся, – и, как змей,
Повлекся к срыву, где скала прямей,
Глядит в отчаянье. Туда ничком
Подполз он, оглянулся, кулаком
Сжал руку – и с землей, грозясь, простился
Проклятием… рванулся, покатился
Стремниной вниз… и долу, труп безвидный,
Пал, – коршуну добычей незавидной:
Раздранные останки так малы…
Дымился кровью под пятой скалы
Кудрявый скальп, да сталь вблизи чернела,
С которой длань его закоченела, —
Под брызгами прибоя ржаветь ей…
Где остальное? Жизнь его частей
Хладела… А душа?.. О, кем изведан
Души заветный путь? Нам заповедан
Долг хоронить усопших, не судить.
Тебе, судящему, не убедить
Тем грозного судьи твоих деяний;
И ты – невольник вечных воздаяний, —
И разве смертной мысли нищетой
Умилосердишь суд сердец святой!
 

XIII

 
Свершилось. Остров пришлецом оставлен.
Из вольницы – кто пал, кто обесславлен
Оковами. Понурою гурьбой
Стоят в цепях, укрощены борьбой,
На палубе, где доблестно служили.
Но униженья те не пережили,
Что на скале последний бой вели.
В напитанной их кровию пыли
Их трупы тлели. Кралась к ним, взмывая
На влажных крыльях, хищница морская
С голодным криком. А внизу шумела
Стихия равнодушная и пела
Свой гимн бессмертный. Тешились игрой
Стада дельфинов. Рыб летучих рой
Из волн на крыльях кратколетных прядал
И в волны вновь для новых взлетов падал.
 

XIV

 
Еще восток предвестьем дня горит,
А Ньюга, как одна из Нереид,
Всплыла – стеречь хранительным дозором
Сон милого. И видит: над простором
Лазурным парус, парус вдруг блеснул!
И тронул ветр, и парус изогнул…
Ей трепет грудь стеснил, чрез миг высоко!
Восторг вздымает перси: враг далеко!
Сомненья нет: плывет он прочь. Развив
Все паруса, минует он залив.
Как тень мелькнул он! Пену моря с вежд
Она стирает: как залог надежд,
Как радугу небес, следит ветрило,
Доколь его от взора не сокрыло
Морское лоно… Радость! Радость! – Пуст
Широкий океан! Из милых уст
Сейчас услышит Торквиль весть свободы!
Под верные нырнула Ньюга своды;
Что чаяла, что знала, все ему
Поведала любовь. Свою тюрьму
Покинули счастливые. Из волн
Поднялись оба. Разыскали челн,
В скалах укрытый Ньюгой по уходе
Врагов, когда он реял на свободе,
Гоним теченьем: в пору догнала
Она ладью, – ладья любви цела…
Нет, никогда не выносил из волн
Так много счастья, счастья утлый челн!
 

XV

 
И вновь из волн встает их остров милый,
Не оскверненный вражескою силой.
Нет грозного на взморье корабля —
Тюрьмы плавучей. Мирная земля
Озарена надеждой. Ревом трубным
Чету встречают и гремучим бубном
Челны родные. Племя и князья
Приветствуют, как нежная семья,
Детей спасенных. Женщины за Ньюгой
Теснятся и целуются с подругой,
Пытая: как спаслись? Полна чудес
Их повесть. Ликованье до небес
Подъемлет клик. Слывет в толпе туземной
«Пещерой Ньюги» их чертог подземный
С тех светлых дней. И тысячи огней
Сзывают люд из дальних куреней
На пир ночной в честь близких, уцелевших
И подвигом любовь запечатлевших.
Сиянье дней сменит веселый пир, —
Какими светел колыбельный мир.
 

¹⁸²³