Текст книги "Все к лучшему"

Автор книги: Джонатан Троппер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава 3

Все домашние счета вела мать, поэтому отец, закрутив интрижку со своей секретаршей Анной, справедливо рассудил, что если будет два-три раза в неделю платить за номера в мотелях, то правда неминуемо выплывет наружу. Он решил, что умнее будет в обеденный перерыв приводить Анну к нам домой, чтобы спокойно заниматься с ней сексом на собственном уютном брачном ложе. Это исключало вероятность разоблачения из-за лишних расходов, но, видимо, полностью от улик все равно избавиться было невозможно, потому что, когда моя мать наконец зашла в спальню и увидела отца в постели с секретаршей, она была к этому готова.

Вместо того чтобы устраивать истерику и бить посуду, она сделала несколько разоблачительных снимков на «Никон», который несколько лет назад на какую-то годовщину сама же и подарила отцу, когда он вдруг обнаружил интерес к фотографии – преходящий, как и все его увлечения. Пока отец с Анной лихорадочно натягивали одежду, мать спокойно спустилась по лестнице нашего дома и прошла три квартала до аптеки, где сдала пленку в проявку. Висевший на плече фотоаппарат раздражал ее, поэтому мать выбросила его в урну на углу, купила себе банку диетической колы и отправилась на прогулку.

В последующие дни в доме царило угрюмое затишье: никто из нас не хотел нарушать странное хрупкое перемирие, которое непонятным образом наступило после разразившейся грозы. Мы с братьями быстро поняли, что произошло, потому что стены нашего дома в Ривердейле были тонкие, как бумага, и когда родители в спальне шепотом ссорились, отчаянные мольбы отца и горькие упреки матери были прекрасно слышны в туалете в коридоре.

Мне было двенадцать, Питу девять, а Мэтту семь, и уже тогда он был очень зол. Мы все догадались, что дело плохо. Даже Пит, который слегка отставал в развитии и не всегда мог разобраться, что к чему, почуял, что готовится большая гадость. Но мы и подумать не могли, что это изменит всю нашу жизнь. Родители и раньше ссорились. Мы все назубок выучили, чего ждать, даже Пит. Отец облажался, какое-то время они с матерью скандалят, а потом Норм заглаживает вину. Как-то раз отец даже признался мне, что в отношениях с матерью он – король возвращений.

Но на этот раз о примирении не могло быть и речи. Несколько недель спустя мать разослала друзьям и родственникам поздравления с Рош-Ашана, вот только в этом году традиционный семейный портрет заменила фотография отца и Анны в ужасный миг разоблачения. Ни ретуши, ни красивых поз: лишь грязная голая правда о совокуплении любовников не первой молодости, сфотографированных под тупым углом, – анатомия в ракурсе, не предусмотренном природой.

Нормана Кинга, моего отца, в нашем городке знала каждая собака. Он разгуливал по улицам, точно какой-нибудь политический деятель, здоровался по имени с каждым, кто попадался навстречу, а если видел незнакомца, то либо представлялся, либо говорил: «Доброе утро, шеф!» Он был из тех покупателей, которые на «ты» с продавцами и непременно в подробностях расспрашивают, как поживают их жены, дети и родители. Он любил втягивать собеседников в пространные разговоры об их делах, подсказывал, как решить тот или иной вопрос, как разобраться с налогами. Работа в бухгалтерии крупной корпорации на Манхэттене придавала ему ореол крупного специалиста в бизнесе, и Норм из кожи вон лез, чтобы поддержать этот образ, – не в последнюю очередь потому, что и сам в это верил. Даже собираясь в магазин за молоком, он частенько повязывал галстук. Отец казался человеком, который знает всю подноготную и обладает скрытыми талантами. И целая куча неудачных проектов не способна была поколебать его авторитет, причем, похоже, даже в собственных глазах. «Ошибки – это основа, на которой строится наш успех», – важно говаривал Норм. Чуть повзрослев, я стал задаваться вопросом, о каком, собственно, успехе шла речь, но отец повторял это с такой уверенностью, что я тут же стыдился собственных сомнений; в этом-то, говоря по правде, и заключался главный его талант. Никто не умел так убедительно врать, как Норм.

С женщинами отец держался излишне любезно, здоровался с подчеркнутой галантностью, говорил комплименты и никогда не упускал случая отметить новую прическу или платье. Он дружил почти со всеми нашими соседками, и если мне когда и казалось, что отец ухлестывает за кем-то из них, я тут же гнал от себя эту мысль, приписывая собственной незрелости, пока Норм не стал попадаться. Чаще всего мне нравилось идти с ним по улице: я грелся в лучах его славы, точно сын короля.

Поэтому, разумеется, фотографии, которые мать разослала всем знакомым, нанесли сокрушительный удар по его самолюбию. Это было не просто публичное подтверждение его неверности, но глубочайшее унижение: равнодушная пленка «Кодак» на 200 ISO запечатлела короля во всей его неприглядной наготе. О, мама знала, что делала! Много лет она молча терпела измены и вот наконец придумала план, который подорвал репутацию отца и разрушил образ, тщательно выстраиваемый годами. Так мама отрезала себе пути к отступлению: теперь о примирении не могло быть и речи. Если бы она, как бывало не раз, смягчилась и решила простить отца, общественное мнение не позволило бы ей этой слабости. И даже если бы мама решила настоять на своем, все равно она понимала, что после такого Норм ни за что не остался бы в Ривердейле.

Мы простили маму за это, как и за то, что в пылу слепой ярости она не сообразила: возмутительные фотографии, которые она разослала своим друзьям, непременно попадут в руки к их детям, а значит, и в коридоры нашей школы, и не только выставят ее сыновей на посмешище, но и оставят неизгладимое воспоминание о том, как отец, застигнутый в разгар совокупления, с дряблой волосатой задницей, сморщенным членом и жирными складками на животе, второпях слезает с плотоядно распластавшейся под ним Анны. Должен вам сказать, такое не забывается. Никогда.

До этого я видел голых только в номерах «Нэшнл Гиогрэфик», которые мы с друзьями брали в публичной библиотеке, чтобы хорошенько рассмотреть вислые, цвета жженого сахара груди аборигенок, их шершавые квадратные зады, так непохожие на то, как должна была в нашем представлении выглядеть девчачья попка – сокровище, скрытое под юбками старшеклассниц, с мыслью о которых мы мастурбировали. А тут я натолкнулся в туалете на Майка Рочуэйджера и Томми Кьяриелло, которые пристально разглядывали новогоднюю открытку, украденную из ящика письменного стола, где родители Майка держали всю корреспонденцию. Ребята молча протянули мне фотографию и не сводили с меня глаз, пока я, изо всех сил стараясь сохранять невозмутимый вид, смотрел на нее. Под картинкой была подпись на иврите и английском с пожеланием счастливого и удачного Нового года.

– Это правда твой отец? – уточнил Майк.

– Ага.

– Папа сказал, что твоя мать оставит его без гроша.

– В каком смысле?

– Ну, когда они будут разводиться, – пояснил Майк.

– Они не собираются разводиться! – заорал я и разорвал фотографию пополам.

– Эй, это мое! – крикнул Майк, толкнул меня на стену, вырвал у меня из рук обе половинки и для безопасности протянул их Томми.

– Отдай! – завопил я и бросился на Томми, но тот еще в пятом классе очень вырос и теперь был на голову выше и килограммов на десять тяжелее меня.

Он играючи увернулся, одной рукой поднял фотографию высоко над головой, а другой отшвырнул меня на липкий кафельный пол. Я вскочил на ноги, готовясь сцепиться с Томми, который наверняка намял бы мне шею, но тут дверь туалета распахнулась, и вошел Раэль. Он мгновенно оценил обстановку и поспешил мне на помощь.

– Это та самая фотография? – спросил он.

Раэль был не такой дылда, как Томми, но тоже высокий, к тому же ничего и никого не боялся, а значит, легко мог дать обидчику сдачи.

– Это мое, – захныкал Майк, спрятавшись за спину Томми.

Раэль не обратил на его слова никакого внимания, он не сводил глаз с Томми.

– Ну и пожалуйста, – спустя несколько секунд не выдержал тот и бросил половинки открытки на пол. – Пошли, – скомандовал он Майку. – Пусть подрочит на отцовскую шлюху.

Когда они ушли, Раэль, сочувственно глядя на меня, протянул мне половинки открытки и прислонился к двери, а я с ожесточением рвал фотографию на мелкие клочки, которые сыпались к моим ногам, точно конфетти. По лицу моему текли горючие слезы. Какой еще, к черту, развод?

Вот так оно и бывает. Отец разваливает семью вечными изменами и смывается в неизвестном направлении, оставив вас с братьями биться над вопросом, что же такое жизнь. Ты старший, а значит, глубже остальных переживаешь предательство, видя потухший взгляд матери и угрюмое лицо младшего брата Мэтта, который ни за что не признается, что каждую ночь засыпает в слезах, хотя ты отлично слышишь, как он плачет. И даже доброта Пита, который ведет себя как ни в чем не бывало (в данном случае его умственная отсталость скорее благо), лишь напоминает о глубине отцовских прегрешений. Ты наблюдаешь, как члены твоего семейства крутятся по замкнутым орбитам своего несчастья, и клянешься заменить никчемного отца, заботиться о братьях и защищать их, по мере сил снимать с плеч матери тяжкий груз, и тогда, быть может, ее глаза снова засветятся радостью, вернется беззаботный смех и ласка, которую ты всегда принимал как должное. Мэтт снова начнет улыбаться и перестанет играть в одиночестве в солдатики у себя в комнате, и вы снова почувствуете себя как дома, а не на нескончаемых похоронах. Тебе двенадцать, и ты еще не отдаешь себе отчета, что ничего не знаешь о жизни. Ты просто намерен стать тем, кем не был твой отец, для них и для себя, и не сразу понимаешь, что бессилен исцелить нанесенные Нормом раны: слишком они глубоки. Но к этому времени твоя решимость ни в чем не походить на отца превращается в навязчивую идею; ты гордишься чертами, которые отличают тебя от этого негодяя. «Я не такой, как он» становится для тебя не только мантрой, но и (пусть ты никогда не признаешься в этом даже себе) сутью твоей философии.

Глава 4

Я еду в метро, на душе тоска, а в голове бесконечно повторяются под ритмичный стук вагонных колес четыре слова: «Кровь в моей моче – кровь в моей моче – кровь в моей моче». На Таймс-сквер поднимаюсь в город, направляюсь к Шестой авеню и прихожу на работу, опоздав всего лишь на полчаса, растерянный и весь на нервах: кровавый сгусток на белом фаянсе не идет из головы. Что все это значит?

Я работаю в корпорации «Спэндлер». У нашей компании оборот в триста миллионов долларов, отделения в двенадцати штатах и более пятисот сотрудников. Мы – известный всей стране лидер отрасли. Клиенты нам безоговорочно доверяют. Мы ничего не производим. Ничего не продаем. Ничего не покупаем. Если бы нас не существовало, Кафке следовало бы нас выдумать.

Мы называем себя «консультантами по поставкам продукции». А еще «специалистами по аутсорсингу». Но на деле наш род занятий можно охарактеризовать одним словом: мы посредники.

Мы обслуживаем крупнейшие компании, которые производят продукцию за рубежом. Мы знаем, где раздобыть все, что вам нужно. Мы работаем со всеми мыслимыми видами предприятий – и даже с такими, о которых вы и не подозревали. Мы заказываем ленты в Китае и ткани в Италии, чтобы ими обили товары в Канаде на станках из Лос-Анджелеса и налепили пластиковые этикетки из Кореи, везем акриловые подносы из Тайваня, полированные алюминиевые таблички из Провиденса и заказываем деревянные вешалки в Словакии, чтобы их обтянули шелком в Уихокене, штат Нью-Джерси. Мы знаем, кому можно доверять, а кому нет, у кого дорого, у кого дешево. Знаем, на что следует обратить особое внимание и каких ловушек надо избегать. Хотите, попробуйте все сделать сами, но если вам нужно, чтобы все произвели в срок и в рамках бюджета, вам посоветуют обратиться к нам.

Я посредник. И ненавижу свою работу.

Я – проводник клиентов в обширной, многогранной сфере дизайна и производства. Я воплощаю абстрактные потребности в реальность, идеи – в готовые образы. Я – голос разума и опыта. Поставщикам я даю заказы, в которых они нуждаются, а клиенту – необходимые товары. На меня все время кто-то орет.

Потому что во всем и всегда виноват посредник.

Компьютер сообщает, что у меня пятьдесят семь новых писем. Я удаляю спам и ссылки на приколы от коллег, у которых слишком много свободного времени, остается восемнадцать. Отправляю нескольким клиентам краткие отчеты по текущим проектам и звоню поставщикам, чтобы напомнить о том, что сроки горят. В «Спэндлере» мы делаем три вида звонков: капаем на мозги поставщикам из-за сроков и задержек в отгрузке товара, уверяем клиентов, что все будет вовремя (или получаем по шее за то, что ничего не готово), и убалтываем потенциальных клиентов, которые в один прекрасный день обвинят нас во всех смертных грехах. Для посредника лучший звонок – когда никто не звонит, но такого не бывает.

Крейг Ходжес, мой клиент из «Найк», уже оставил мне на автоответчике два сообщения с просьбой срочно перезвонить. Я веду проект по производству четверти миллиона акриловых логотипов «Найк», которые почтительно называют «свуш». Их налепят на верх новых стеллажей для кроссовок, которые «Найк» расставит по обувным магазинам по всей стране. Прежде чем заказ привезут из Китая, Крейг хотел взглянуть на образцы, и я попросил их послать ему бандероль. Судя по его сообщениям, с логотипом что-то не так.

– Цвет не тот, – говорит он, когда я перезваниваю.

– То есть?

– Я говорю, что цвет не тот, который нужно, – раздраженно поясняет Крейг. – Должен быть синий, а эти фиолетовые.

Крейг на несколько лет старше меня, высокий, угловатый и вечно на нервах. Однажды я пригласил его на ужин, он выпил лишнего и признался мне, что ужасно одинок. В «Найк» он вкалывает за троих и поэтому всегда готов сорваться на крик.

– Погоди минутку, – прошу я, листаю документы, нахожу присланные Крейгом технические требования, в которых он указал номер пантона, и сверяю со своим. Фиолетовый. На всякий случай проверяю еще раз, и меня охватывает облегчение из-за того, что облажался не я.

– Крейг, – говорю я, – ты написал, что по пантону номер 2597. У меня в таблице это фиолетовый.

– Что ты несешь? – взвивается Крейг, в его голосе сквозят истерические нотки. Я слышу, как он лихорадочно шуршит бумагами. – О черт, – наконец произносит он, отыскав нужный документ. – Номер не тот.

– Ты сам его мне прислал.

– Так не пойдет, – настаивает Крейг. – Стеллажи синие. Причем вся партия. Свуш тоже должен быть синий.

Я молча проверяю дату отгрузки заказа. Пятница на этой неделе, а значит, четверть миллиона фиолетовых свушей уже произвели в китайском городе Циндао, упаковали в картонные коробки и погрузили в четыре контейнера, которые либо стоят на территории завода, либо уехали на грузовиках в порт. В другое время то, что заказ доставят в срок, стало бы отличной новостью, поводом для радости, сейчас же это настоящая катастрофа. Где-то стоит четверть миллиона стеллажей для кроссовок, которые не попадут в магазины, потому что свуши для них оказались не того цвета. Если стеллажи опоздают, в магазинах не будет товара, а значит, у «Найк» упадут продажи, а у Крейга будут большие проблемы. К документам не придерешься: и распечатки, и электронные письма подтверждают, что я не виноват. И хотя ошибся не я, но решать проблему явно предстоит мне.

– Какая у нас степень готовности? – интересуется Крейг.

Дурацкий вопрос. Мы оба знаем, что заказ должны привезти на этой неделе.

– Надо уточнить у поставщика, – отвечаю я, – но, судя по дате доставки, товар либо уже отправлен, либо ждет в порту.

– Черт.

Я буквально слышу, как Крейг лихорадочно скрипит мозгами, причем не над тем, как решить проблему, а как бы все свалить на меня.

– Видишь ли, в чем дело, – чуть погодя произносит он, и я чувствую, как его пот просачивается сквозь телефонную трубку, – я просил заранее прислать мне образцы, чтобы подтвердить заказ, прежде чем запускать в производство. Если бы я увидел, что цвет не тот, я бы никогда не дал добро.

– Ты сам хотел все сделать поскорее, – возражаю я. – Не прошло и двух недель с момента получения заказа, как тебе уже прислали образцы. Это стандартные сроки. А менять что-либо поздно, потому что ты перенес дату отгрузки на три недели вперед.

Нападение отбито, но толку от этого чуть. В этих дуэлях посреднику никогда не победить. Если я буду стоять на своем, не видать мне заказов от «Найк» как своих ушей.

– Зак, – с деланым спокойствием произносит Крейг, – позвони поставщику и попробуй решить вопрос, ладно? Будут еще и другие заказы, но чтобы мы с тобой и дальше сотрудничали, наш первый проект должен пройти без сучка без задоринки.

Перевожу: Крейг в разговоре с начальством повесит на меня всех собак, я потеряю самого крупного клиента, а «Спэндлер» – репутацию.

– Посмотрим, что тут можно сделать, – вздыхаю я.

– Спасибо, дружище.

– Пока не за что.

– И все равно спасибо, – внушительно произносит Крейг и вешает трубку.

Вот из-за таких пожарных тревог народ в компании и выгорает так быстро. Последней жертвой на прошлой неделе стал Клэй Мэтьюс, который сидел через три кабинки от меня. Сперва до нас донеслись крики: «Козлы! Уроды! Чтоб вы все сдохли!» Мы побросали телефонные трубки и незаконченные письма, высыпали наружу, и пошло-поехало. Из кабинки Клэя стремительно вылетел телефон, врезался в стену, отколов кусок штукатурки, и рухнул на пол. Красный от ярости Клэй со встрепанными волосами выбежал в холл и принялся топтать телефон, пока не остались одни ошметки, а потом распинал их по коридору. Если он и заметил нас, то не подал виду, а ринулся обратно в кабинку, заорав во все горло: «Суки!» Кто бы мог подумать, что у Клэя такой громкий голос? Он всегда так спокойно и деловито принимал наши футбольные ставки на тотализаторе. Тут из кабинки вылетел громоздкий двадцатикилограммовый монитор и с диким грохотом разбился об пол, буквально взорвался. Билл, наш босс, слишком помешан на экономии, чтобы разориться на плоские экраны, поэтому Клэю было на чем отвести душу. Спустя несколько секунд за монитором с глухим стуком последовал лазерный принтер, но это, конечно же, не шло ни в какое сравнение. После этого Клэй на минутку скрылся в кабинке, и мы услышали, как он рвет бумаги, швыряет о стену фотографии в рамках и крушит мебель. Наконец он снова выбежал в холл: мокрая от пота рубашка вылезла из брюк, галстук сбился набок, с лица капал пот, на висках пульсировали жилки. Клэй осел на пол, прислонился к стене, закрыл лицо руками и еле слышно всхлипнул. Когда наконец подоспела охрана, чтобы вывести его из здания, он немного успокоился, и пока его волокли к лифту, довольно улыбался и кивал, как будто его все это хоть сколько-нибудь заботило.

Клэй сам напросился. Он нарушил два главных правила: 80/20 и сроков поставки. В «Спэндлере» куча принципов; кое-какими при случае можно пренебречь, но есть такие, на которые нельзя закрывать глаза, иначе вам крышка. Более восьмидесяти процентов доходов Клэя зависели от менее двадцати процентов его клиентуры. Он допустил, чтобы самый крупный заказчик стал для него единственным, и усугубил положение, позволив клиенту уговорить себя на нереальные сроки. Так что гроза могла разразиться над головой Клэя в любой момент.

Я, как и все, покачал головой и скорбно поджал губы, но на самом деле завидовал Клэю. Завидовал его вспышке, его освобождению, а больше всего – тому, что он вырвался на волю. Ему необходимо было сбежать, чтобы избавиться от постоянного давления со всех четырех сторон, и, черт побери, побег удался на славу. Клэй облажался, Клэй чокнулся, Клэй взбесился, но факт есть факт: он выпутался. И обрел свободу.

Я перелистываю документы и графики, надеясь, что случится чудо и мне удастся придумать, как решить проблему с «Найк», но уже понимаю: ничего не выйдет. Ошибся Крэйг, а расхлебывать мне. Перед глазами стоит лицо Клэя, которого уводит охрана, – растерянное, удивленное, но все же ликующее. А когда начинаешь завидовать чужим нервным срывам, явно пора задуматься о жизни.

Тут я чувствую, что хочу писать.

В мочевом пузыре, как всегда, немного щекотно, но теперь это симптом чего-то пока неизвестного и пугающего, что просится наружу. Я рассеянно лавирую в лабиринте кабинок; из-за обитых звукоизоляцией стен доносятся деловые разговоры, жужжат у меня в ухе, точно странное насекомое. Наконец я вхожу в туалет и натыкаюсь на типа с дурацким именем Билл Кокберн. Это руководитель нашей группы. Он тщательно моет руки. Синяя рубашка в полоску, бордовый галстук и такие же подтяжки выдают в нем большого начальника.

– Привет, Зак, – бодро произносит он, глядя на меня в зеркале.

– Доброе утро, – здороваюсь я.

– Как дела?

– Супер.

Главное в общении с Биллом – как можно меньше говорить. Он печально известен нудными и многословными поучениями о том, как нужно продавать, и не угадаешь, когда простой обмен любезностями превратится в мини-семинар в духе Дейла Карнеги. Вам наверняка знакомы такие, как Билл. Вы сталкивались с ними в самолетах, где они слишком громко рассказывают сидящему в соседнем кресле бедолаге о фондовой бирже, последних приложениях для КПК и слабых местах бизнес-модели «Амазона». Наверняка вы подумали: «Если он такой умный, почему тогда учит других?» Биллу за пятьдесят, у него мясистые щеки в прожилках и лысина, которая начинается со лба; он уверен, что нет такой проблемы, которую нельзя было бы решить с помощью десятиминутной презентации в «Пауэр-Пойнт». Билл истово служит богам корпоративного менеджмента, свято верит в системы и изъясняется на деловом жаргоне. Он всегда готов «наладить контакт», «убедиться, что мы на одной странице» и вечно просит «держать его в курсе дела». Он обожает продавать и заключать сделки. Секрет его системы управления сводится к тому, чтобы сыпать направо-налево банальностями, которые он заучил за тридцать лет, проведенные на передовой. Он делится с нами этой премудростью с видом учителя дзен, ведущего к просветлению. «Торгуйте с массами, ешьте с разными классами», – говорит Билл. «Не задирайте нос», – говорит Билл. «Дважды отмерь, один раз отрежь», – говорит Билл. «Продавайте сперва себя, а потом уже продукт», – говорит Билл. «Путешествие длиною в тысячу миль начинается с первого шага», – говорит Билл.

Его слова звучали бы гораздо убедительнее, не будь он старейшим менеджером среднего звена за последние десять лет. От него пахнет затхлым кофе и дешевым лосьоном после бритья, а на лице застыло загнанное выражение человека, изнемогающего под тяжестью собственной заурядности. Он профессиональный посредник – и неумолимое напоминание о том, что пора выбираться отсюда, пока я не превратился в него.

– Я видел в твоем отчете по текущим проектам, что ты ведешь поставку логотипов для «Найк», – замечает Билл, тщательно вытирая руки бумажным полотенцем.

– Да, верно, – отвечаю я. И лучше бы Биллу остаться в туалете, потому что, когда он узнает, что случилось, будет срать кирпичами.

– Что там, акриловые штампы?

– Нет, шелкография.

– А, – кивает он с видом знатока, демонстрирующим, что Билл прекрасно разбирается в шелкографии. – Поздравляю, Зак, – он берет следующее полотенце, – наладить контакт с «Найк» – большая удача. Буду внимательно следить за твоими успехами.

Он бросает взгляд в зеркало и разве что не достает компас и транспортир, чтобы поправить галстук.

– Спасибо, – цежу я, отчаянно мечтая, чтобы Билл поскорее ушел и я смог спокойно отлить в одиночестве.

Беззащитная розовая кожа, просвечивающая сквозь его редеющие волосы, напоминает о химиотерапии и облучении; по ЖК-монитору в моем мозгу плывет зловещее слово «рак».

Наконец Билл уходит, оставляя меня в облаке афоризмов. Желает мне «быть на высоте». Прежде чем пойти, необходимо научиться ползать. Одна голова хорошо, а две – лучше. И напоследок, уже на пороге туалета, произносит одно из своих любимых выражений: не бывает второго шанса произвести первое впечатление.

Я бросаюсь в кабинку, на ходу расстегивая молнию на ширинке. Моча снова привычного ярко-желтого цвета, и я приободряюсь, не замечая и следа бледно-ржавых утренних сгустков. Я чувствую, как уголки губ растягиваются в улыбке, а в груди, когда я застегиваюсь, поднимается облегчение. То, что случилось утром, – мелкое недоразумение, легкий глюк организма, не более. Однако, наклонившись, чтобы смыть за собой, замечаю в унитазе яркое пятнышко, жидкий красный зародыш с усиками, который кружится в водовороте, постепенно сливаясь с общим прозрачно-желтым потоком. Черт.

Я мою руки и думаю о том, как же выглядит опухоль.

Следующий час я провожу на медицинских сайтах в поисках ответа. Кровь в моче называется гематурией. Она может быть вызвана повреждением мочевыводящих путей, выходом почечных камней, но судя по тому, что болей у меня нет, можно исключить эти причины и задуматься о заболеваниях сосудов, почек, опухолях и, разумеется, раке мочевого пузыря. Звонит телефон. Я не беру трубку.

Вместо этого нахожу в КПК номер своего врача и звоню ему. Секретарша сообщает, что он занят, у него пациент. Подожду ли я? Разумеется. В трубке меня развлекает популярный кавер на песню Rolling Stones «Ruby Tuesday». Рубиново-красный, думаю я и снова вспоминаю про кровь в унитазе.

– Добрый день, Закари, – здоровается доктор Климан. – Как дела?

У меня нет никакого настроения обмениваться любезностями, и я без лишних слов рассказываю ему обо всем. Он задает мне несколько вопросов. Случалось ли такое раньше? Сколько примерно крови? Было ли мне больно? Потом на минутку отходит и возвращается с телефоном и адресом уролога.

– Доктор Лоренс Сандерсон. Парк-авеню. Сходите к нему как можно скорее.

– Вы думаете, это что-то серьезное?

– Может, и нет, – отвечает доктор не так уверенно, как мне хотелось бы. – Но необходимо проверить. Скажите доктору Сандерсону, что я попросил вас принять сегодня, хорошо?

Я вешаю трубку и тут же звоню урологу. Его секретарша, поворчав, все же находит окно и записывает меня на прием в обеденный перерыв.

– Но вам придется немного подождать.