Текст книги "Бастион одиночества"

Автор книги: Джонатан Летем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 35 страниц)

Диск 2:1–4: из альбома „Дистинкшнс“ „В твоем районе“, Атко 1971 г.: „Новичок наносит удар“, (Р&Б № 18), „Глупая девчонка (Любовь – это детская игра)“ (Р&Б № 11, поп-чарт № 16), „Джейн во вторник“, „Кирпичи во дворе“. 5–9: из альбома „Никто и его брат“, Атко 1972 г.: „Встревоженная синь“ (Р&Б № 1, поп-чарт № 1), „Обнаруживая“, „Настолько глуп“, „Если бы ты сохранила ключи“, „Рассказ Лизы“. 10: из альбома „Дистинкшнс“ любят вас сильнее», Атко 1973 г.: «Портрет дурака» (Р&Б № 18). 11–13: из альбома «Сам по себе» (Руд – соло), Атко 1972 г.: «Медленно шагая» (Р&Б № 12, поп-чарт № 48), «Это главнее», «Полет орла». 14–16: из альбома «Возьми, детка» (Руд – соло), Атко 1973 г.: «Небрежность» (Р&Б № 24), «Любовник женщин», «Мальчик плачет». 17–18: Руд – соло, сингл, «Фэнтези» 1975 г.: «Кто мне звонит?» (Р&Б № 63); вторая сторона: «Заточенный в комнате». 19: «Касабланка» 1978 г.: Руд – приглашенный вокалист, «Дуфус Фанкстронг» «Ты погладил свой мятый костюм?» (Р&Б № 84, поп-чарт № 100). 20–21: Руд: «Улыбка вокруг сигареты», «Дождливые зубы».

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Арестанты

Глава 1

Диван на мансарде – я называл ее своим офисом – обычно завален бумагой, рекламными вкладышами из конвертов с промоушн-дисками, разорванным полиэтиленом и картонными коробками. Сегодня же, в семь часов сентябрьского утра, залитый солнцем бабьего лета диван был очищен и от упаковок, и от рекламы. На нем лежала лишь сумка с двадцатью четырьмя конвертами для дисков и сидела, с лениво-изящной небрежностью раскинув ноги, Эбигейл Пондерс в старой футболке с изображением «Мит Паппетс» (моей) и мужских трусах «Кельвин Кляйн» (не моих, купила сама). В девять тридцать в Лос-Анджелес со мной должна была оказаться в самолете только сумка. Плейер, наушники и смену белья я уже упаковал в небольшой дорожный рюкзак. Он ждал меня у выхода.

Эбби редко появлялась в моем офисе. Признаться, сегодня ее присутствие действовало мне на нервы. Я планировал выскользнуть излома, пока она спит в комнате внизу. Но Эбби проснулась и пришла наверх. Белые трусы-шорты словно сияли в лучах солнца на фоне ее кожи и диванного покрывала. Она напоминала картинку с конверта старой пластинки, выпущенной «Блю Ноутс», – только «Мит Паппетс» сюда, естественно, не вписывалась, – сидела подбоченившись, с приоткрытыми губами, склоненной набок головой и припухшими от сна веками. Если бы я захотел войти в эту картинку, мне следовало превратиться в нахмуренного Майлза Дейвиса. Или по крайней мере в Чета Бейкера. Все существо Эбби служило мне немым упреком. Я с удовольствием встречался с черными девушками и любил Эбби, но не был джазовым трубачом.

Я подошел к полкам, достал из футляра с самыми ценными записями диск Рона Сексмита и положил на диван рядом с сумкой.

Эбби зевнула.

– А почему ты едешь с ночевкой? – спросила она с наигранной беспечностью, словно позабыв о том, что вчера вечером мы смотрели друг на друга волком. Между нами шла необъявленная война, мои с ней отношения зашли в тупик. Предоставленным шансом следовало воспользоваться: я был сильно привязан к Эбби, хотя и не знал, как с ней ладить.

– Я ведь сказал тебе: встречаюсь с приятелем.

– Собрался на свидание?

– На встречу со старым другом, Эбби, – не вполне уверенно повторил я свою ложь.

Я достал из футляра диск Билла Уизерса «Стилл Билл» и тоже бросил его на диван, не поворачивая головы.

– Ах да, старый друг, разговор за ужином. Я совсем забыла. Оп-па! – Послышался грохот падающего на пол диска. – Я задела его. – Эбби засмеялась.

Я поднял скачущий по половицам диск и положил в сумку.

– Мне хочется поболтать с тобой.

– Я опоздаю на самолет.

– Они улетают каждый час.

– Верно, но в тринадцать ноль-ноль я должен быть в «Дримуоркс». Не пытайся все испортить, Эбби, и не трахай мне мозги.

– Я не собираюсь никого трахать, не беспокойся, Дилан.

– Эбби! – Я насупил брови.

– Даже тебя. Так что не ревнуй меня к самому себе – нет оснований.

– Возвращайся в кровать, – предложил я.

Эбби зевнула и потянулась, уперев руки в бедра и прижав локти к бокам.

– Хотя, если бы мы трахались почаще, может, все складывалось бы иначе.

– У кого?

– Трахаются обычно только двое.

Я бросил на диван диск Брайана Эно «Еще один зеленый мир».

Эбби засунула руку под трусы.

– Когда ты заснул вчера, я сама себя удовлетворила.

– Разговаривают об онанизме тоже по меньшей мере двое, Эбби, но от этого оно не превращается в занятие сексом. – Мы с Эбби все время так общались. Под аккомпанемент подшучиваний с отвратительным привкусом дежа вю я продолжал просматривать диски.

– Сказать, о ком я думала, когда кончала? О, как это было здорово!

– Он закатывал глаза в твоем воображении?

– Что?

– Да так, ничего.

– Я скажу, если ты ответишь, к кому летишь.

– Значит, я должен назвать имя реального человека, а ты – того, о ком просто думала. Считаешь, это справедливо?

– Мой человек тоже реальный.

Ничего не ответив, я достал еще парочку дисков – Свомпа Догга и Эдита Фроста.

– Я воображала, будто меня лапает д'Сюр. Представляешь, Дилан? Раньше я никогда о д'Сюре не мечтала, ни на минутку не задумывалась о нем как о мужчине. Потом он достал свой член – преогромный!

– Неудивительно.

Я и в самом деле не удивился. Ни появлению д'Сюра в эротической фантазии Эбби, ни тому, что она вообразила, будто его пенис невероятных размеров. Д'Сюр был не только ее научным руководителем и рок-критиком, и даже не только рок-музыкантом. Профессора различных отделений магистратуры были настоящими звездами, обожаемыми всем городом. Когда ты заходил в университетскую забегаловку и заставал там кого-нибудь из них – сейчас в лучах славы купались Эвитал Рэмпарт, Ставрос Петц, Куки Гроссман и Гай д'Сюр, – сидящим за столиком над чашкой кофе, твой желудок подпрыгивал к самому горлу. На этих людей в Беркли смотрели как на богов. Их нечитабельные талмуды стояли во всех книжных магазинах на передних полках.

Эбигейл Пондерс была единственным ребенком семейной парочки дантистов из Пало-Альто – достойных борцов за лучшую жизнь среднего класса. Их самой заветной мечтой было получение дочерью ученой степени. Диссертация Эбби называлась «Образ темнокожей певицы в парижском отображении афро-американской культуры. От Джозефин Бейкер до Грейс Джоунс». Два года назад она занялась поисками журналиста в Беркли, который интервьюировал Нину Саймон. В 1989 году с Ниной Саймон от лица «Мьюзишн Мэгэзин», робея и краснея, беседовал я. Эбби без труда разыскала меня. В тот вечер после делового разговора я заманил ее к себе послушать записи Саймон и, выждав некоторое время, предложил вина.

Три месяца спустя мы перевезли вещи Эбби в мой маленький дом.

– Теперь твоя очередь, – сказала она. – С кем ты намереваешься встретиться в Лос-Анджелесе? И сколько заплатишь за номер в отеле, который тебе явно не по карману?

– Отель не в Лос-Анджелесе, а в Анахайме, и платить я вообще не собираюсь, – произнес я, наполовину выдавая свой секрет.

– Тебе что, заплатят за секс? Кто? Персонаж Диснея?

– Поднапряги мозги, Эбби. Подумай, кто в этой жизни готов платить за тебя, лишь бы встретиться с тобой.

Эбби притихла, немного смущенная. Я воспользовался своим преимуществом.

– Ты мечтаешь о лягушачьих руках своего д'Сюра только потому, что до сих пор не отдала ему содержание.

– Пошел он на фиг.

– А может, ты не зря о нем вспомнила и займешься наконец диссертацией?

– Я и так ею занимаюсь.

– М-да? Ладно. Извини.

Эбби откинулась на спинку дивана и положила ногу на ногу.

– А что твоему отцу понадобилось в Анахайме, Дилан?

– У него там дела.

– Какие?

– Он почетный гость «Запретного конвента».

– Что еще за «Запретный конвент»?

– Скоро узнаю.

Пауза.

– Это связано с его фильмом? – Эбби спросила об этом как можно мягче. Смеяться над неоконченным трудом всей жизни Авраама запрещалось.

Я покачал головой.

– Нет, с научной фантастикой. Ему присудили какую-то премию.

– Мне казалось, твоему отцу эти премии до лампочки.

– Наверное, Франческа убедила его поехать. – Новая подруга моего отца, Франческа Кассини, умела вытащить Авраама из дома.

– А почему ты не сказал, что твой отец приедет?

– Сюда он не приедет. Мы встречаемся с ним там.

Мы разговаривали натянуто и недружелюбно – все из-за сексуальных провокаций Эбби. Их немые отзвуки летали теперь по комнате, как дым одинокой сигареты.

Я достал диск Эстер Филлипс «Черноглазый блюз» и положил в сумку. Автобус, на котором я собирался добраться до аэропорта, должен был прийти через полчаса.

Эбби зажала в пальцах короткий завиток, спадавший ей на глаза. Мне вспомнился козленок, чешущий маленькие рожки о забор, – картина, которую я наблюдал в Вермонте тысячу лет назад. Почувствовав мой взгляд, Эбби потупилась и посмотрела на свои голые колени. Губы шевельнулись, но она ничего не сказала. По какому-то особому запаху в воздухе я почувствовал, что ей доставляет удовольствие томить меня.

– С тобой что-то не так.

– Не так?

– По-моему, последнее время ты опять в депрессии.

Эбби резко вскинула голову.

– Никогда не произноси это слово.

– Но я же волнуюсь за тебя.

Она вскочила с дивана и зашагала к лестнице, на ходу снимая футболку. Я лишь на миг увидел ее спину, затем Эбби исчезла из виду. Минуту спустя в ванной зашумела вода. Сегодня у Эбби был семинар, второй в новом семестре. Все лето она должна была работать над диссертацией, а я – над сценарием. Вместо этого мы занимались сексом и устраивали скандалы, которые нередко заканчивались тем, что мы объявляли друг другу бойкот и запирались каждый в своей комнате. Теперь Эбби предстояло почти что с пустыми руками идти к руководителю, а я летел в Лос-Анджелес без сценария, намереваясь оправдаться какой-нибудь выдумкой.

Мой редактор в «Лос-Анджелес уикли» устроил мне встречу с человеком из «Дримуоркс». За последние два года работы внештатником мой долг по кредитам вырос до тридцати тысяч долларов. Все это время я сотрудничал в основном с фирмой звукозаписи «Ремнант Рекордс» в Марине. Общение с седеющим антрепренером-битником – владельцем «Ремнант» Роудсом Блемнером – надоело мне до чертиков. Поэтому сегодняшнюю встречу я рассматривал как ключ к свободе.

Наверное, я ненадолго уплыл в свои мысли, потому что, когда повернул голову, увидел Эбби, уже одетую. На ней были джинсы, черный топ без рукавов и незашнурованные сапожки на высоких каблуках, в которых она была выше меня. Она втирала в руки крем и поедала меня злобным взглядом.

– Если я поделилась однажды с тобой своими проблемами, то вовсе не для того, чтобы ты напоминал мне о них при каждом удобном случае, – сказала она. – Когда-то я была в депрессии, это точно. Но никогда больше не произноси при мне это слово, понял?

– Верно, ты поделилась со мной своими проблемами. Ведь мы близки с тобой и хорошо друг друга знаем.

– Неужели? А по-моему, ты не знаешь даже самого себя.

– Что ты имеешь в виду?

– Почему ты не рассказал мне о приезде отца? Почему хотел утаить это от меня?

Я смотрел на нее, не понимая.

– Это ты в депрессии, Дилан. Только прячешь этот факт от самого себя. Ты отказываешься взглянуть правде в глаза. Подумай об этом.

– Интересная теория, – пробормотал я.

– Да пошел ты к черту, Дилан! Никакая это не теория, и ничего здесь нет интересного. Ты так старательно переживаешь за меня и за всех остальных, за Сэма Кука, например, что на себя самого даже не обращаешь внимания.

– Что ты хочешь, Эбби?

– Чтобы ты подпустил меня к себе, Дилан. Ты прячешься от меня даже тогда, когда некуда прятаться.

– А по-моему, если не хочешь испортить жизнь ближнему своим дурным настроением, вести себя следует именно так, как я.

– Ах вот оно что! Значит, это всего лишь настроение?

– Да что с тобой, Эбби? То ты мастурбацией занимаешься, то устраиваешь сцены. Я ничего не понимаю.

– Значит, ты просто не желаешь портить мне жизнь своим дурным настроением? И считаешь, что я должна быть от этого счастлива, ютясь с тобой в этой каморке? – Она махнула рукой, показывая на два шкафа, заполненных дисками, – по семь сотен штук в каждом. – Это стена твоих настроений, стена депрессии, мистер Беспристрастие. – Она шлепнула по полке ладонью, и диски задребезжали.

– Ого! Ты выдвигаешь против меня обвинение. – Я не имел в виду ничего особенного, просто защищался.

– Значит, по-твоему, я выдвигаю против тебя обвинение и страдаю от депрессии. Нет, Дилан, ты живешь в фантазиях Кафки. Я ни в чем тебя не обвиняю. Но я знаю, за кого ты меня принимаешь. Я для тебя – воплощение всего того дерьма, которое ты не позволяешь себе сформулировать. Живой экспонат в коллекции Эбдуса «Несчастные черные люди».

– Перестань.

– Давай-ка посмотрим. Куртис Мейфилд «Мы – люди темнее ночной синевы» – явно что-то депрессивное. – Она бросила диск на пол. – Глейдис Найт, страдание, печаль. Джонни Адаме, тоска. Ван Моррисон, депрессивнее не бывает. Люсинда Уильяме, «Предложи ей прозак».[10]10
  Прозак – лекарственное вещество, вызывающее наркотическую зависимость.


[Закрыть] Марвин Гэй умер. Джонни Эйс тоже. – Зачитывая имена певцов, Эбби доставала диски и бросала их себе под ноги. – Литл Вилли Джон, Эстер и Джимми Скотт – все умерли, бедняжки. А это еще что? «Свалка»? Ты слушаешь музыку с таким названием? Просто не верится. Сил Джонсон «Это потому, что я черный?» Это потому, что ты неудачник, Сил. Джиллиан Уэлч. Мама дорогая! «Гоу-Битвинс»? «Пятеро слепых из Алабамы» – без комментариев. Эл Грин. А знаешь, я думала, его песни довольно веселые, пока ты не объяснил мне, насколько они трагические, черт бы их побрал. И пока не рассказал о том, что его подружка застрелилась, потому что пребывала в депрессии. Брайан Вильсон. Чокнутый. Том Верлен, мрачнее некуда. По-моему, даже ты не сможешь слушать этот диск. Энн Пиблз «Ненавижу дождь». Харольд Мелвин и «Блю Ноутс», бред. «Утопая в море любви» – что это за вещь? Грустная или веселая? Дэвид Раффин, а, знаю, он наркоман. Донни Хэтэуэй… Умер?

– Умер.

– «Бар-Кейс» – звучит довольно весело, но почему-то вызывает дрожь. Такое ощущение, будто диск вибрирует. А кто они такие, эти «Бар-Кейс»?

– Летели на самолете вместе с Отисом Реддингом.

– Капут-Кейс! – Эбби швырнула диск, и он, ударившись о стену, упал на диванную подушку вместе с пластмассовыми осколками коробки.

– Хватит, Эбби. – Я с мольбой протянул руки. – Сдаюсь. Мир. – Мои идущие вразнос мозги подсказали: «Спрайт! Мистер Пибб! Клитор!».

Эбби успокоилась, и мы уставились на пластмассово-зеркальную груду у ее ног.

– Я слушаю и веселую музыку, – сказал я, молча принимая обвинения Эбби.

– Например?

– «Сексапильная штучка» – наверное, одна из моих любимых песен. Мне нравятся многие вещи из эпохи диско.

– Дурацкий пример!

– Почему?

– Миллион стонущих и ноющих певцов, десять миллионов депрессивных песен и несколько штук веселых – они напоминают тебе о тех временах, когда тринадцатилетним подростком ты получал по шее. Ты живешь в прошлом, Дилан. Меня тошнит от твоих секретов. Кстати, Авраам хоть раз спросил, приеду ли я вместе с тобой?

У меня запылали щеки. Я ничего не ответил.

– Все это – полное дерьмо. А там что за ерунда?

На верхней полке шкафа, над дисками, лежали вещи, которые я никогда никому не показывал: кольцо Аарона К. Дойли, расческа Мингуса, пара сережек Рейчел и маленький самодельный альбомчик с черно-белыми фотографиями, подписанный «Д. от Э.».

Эбби шагнула к шкафу. Пластмассовые обломки захрустели под ее сапогами.

– И кто же подарил тебе это сокровище? Эмили? Элизабет? Ну же, Дилан, рассказывай, раз уж не сумел хорошенько спрятать свои богатства.

– Прекрати.

– Ты что, когда-то был женат? А я и понятия об этом не имею.

Я взял кольцо и положил в карман.

– Это вещи из моего детства. – Я немного схитрил. Э. была женой одного моего однокашника и подарила мне этот альбом в знак того, что между нами ничего не произошло, хотя и могло бы.

Комиксы Мингуса вперемешку с моими собственными тоже лежали в шкафу.

Эбби схватила расческу для афро.

– Черные девочки делали тебе подарки еще в детстве? А я и не знала.

– Эта вещь принадлежала не девочке.

– Не девочке! – Эбби швырнула расческу на диван. – Столь оригинальным способом ты даешь мне понять, что я буду крепче спать, если не узнаю эту историю? Не Отису ли Реддингу принадлежала эта расческа? И не из обломков ли самолета ты ее выкопал? А может, ею пользовались «Бар-Кейс»? Смешно, но точно этого уже не установишь.

Мое терпение лопнуло.

– Я, кажется, догадываюсь. Ты набросилась на меня потому, что чувствуешь себя недостаточно черной. Потому что выросла, катаясь на пони по городской окраине.

– Нет, я набросилась на тебя потому что, по-твоему, все наши проблемы происходят оттуда, где мы выросли. Ты только задумайся, Дилан. Что было у тебя в прошлом? Твое детство – будто какое-то святилище, ты живешь только в нем, не здесь, не со мной. Думаешь, я об этом не догадываюсь?

– Ничего особенного со мной не было в прошлом.

– Предположим, – саркастически отозвалась Эбби. – Почему же ты так помешан на своем детстве?

– Потому что… – Я действительно хотел ответить – не просто заткнуть ей рот. Но не знал, что сказать.

– Потому что?

– Детство… – Я говорил медленно, тщательно подбирая слова. – Детство – это единственный период моей жизни, когда… хм… В общем, меня не угнетало мое детство.

Не угнетало или не грызло?

Мы одарили друг друга долгими взглядами.

– Хорошо. Спасибо, – сказала Эбби.

– Спасибо?

– Ты только что объяснил мне, кто я для тебя, – произнесла она печально, больше не пытаясь что-то доказать мне. – Я ведь поднялась сюда после первой же ночи в этом доме и тогда еще увидела расческу.

– Это всего лишь вещь. Мне нравится, как она выглядит.

Эбби пропустила мои слова мимо ушей.

– Я сразу сказала себе: Эбби, этот человек берет тебя в свою коллекцию лишь потому, что у тебя темная кожа. Мне нравилось быть твоим ниггером, Дилан.

Это слово полыхнуло между нами, запрещая мне говорить что бы то ни было. Мне показалось, оно вырисовалось в воздухе кричаще яркими красками, вроде кадра из мультфильма или граффити, украшенного молниями и звездами. Мне понравилось, как оно выглядит – точно так же, как нравилась расческа. Многие слова обесцениваются, когда школьники с разным цветом кожи повсюду их пишут или когда любовники постоянно нашептывают их друг другу. Слово «ниггер», хоть и звучало между нами не впервые, оставалось редкостью и вызывало у нас обоих глубокое отвращение, служа сигналом тревоги.

– Но попасть в чью-то коллекцию из-за своих настроений я никогда не хотела. Тебя привлекла моя депрессия, ты ухаживал за ней, как за любимым кактусом. Я стала для тебя бездомным котом, которого хочется накормить и пожалеть. Об этом я даже не догадалась.

Эбби разговаривала с собой. А опомнившись, пришла в ужас.

– Убери мусор, – сказала она, направляясь к лестнице.

Я услышал гудок автобуса и решил, что порядок наведу потом и что пяти-шести дисков, которые я успел положить в сумку, вполне достаточно. Сил Джонсон «Это потому что я черный?» лежал на самом верху сваленных в кучу дисков и пластмассовых коробок. Я взял его и тоже положил в сумку.

Эбби, поставив ногу на стул, зашнуровывала у кухонного стола свой высоченный сапог. Она постоянно меняла украшения в проколах на теле. Наверное, вы скажете, что для будущего магистра она одевалась весьма странно, и я бы согласился с вами, если бы не знал, во что наряжаются все ее друзья. Видимо, Эбби хотела исчезнуть из дома раньше меня, чтобы ее слово было последним в нашем разговоре, но она не могла уйти, не зашнуровав сапоги.

Я схватил рюкзак, ожидавший меня у двери. Лицо Эбби, когда она повернулась, выражало страдание. С улицы послышался еще один гудок.

– Удачного дня, – пожелала Эбби.

– Спасибо. Я позвоню…

– Меня не будет.

– Ладно. И… Эбби?

– Что?

– И тебе удачного дня. – Не знаю, действительно ли я желал ей в тот момент удачи, и если да, то в чем. Неужели я хотел, чтобы она благополучно мне изменила? Но простились мы именно так. И я ушел.

Глава 2

На дворе стоял сентябрь 1999 года, сезон страха: через три месяца, с наступлением нового тысячелетия, в компьютерных системах должен был произойти сбой, и затянувшееся веселье конца двадцатого века грозило резко оборваться. Зато в это же самое время появилась новая радиостанция «Джеммин Оулдис» – переформатированная лос-анджелесская «МЕГА100». В тот момент, когда я говорил таксисту, что мне нужно к студии «Юниверсал», и мы отъезжали от аэропорта, звучала «Почему бы нам не быть друзьями?» группы «Уор». Казалось, стройные пальмы по обе стороны серой дороги страдают от жажды.

В Сан-Франциско «Джеммин Оулдис» тоже ловилась. И во всех остальных городах. На людей моего поколения время от времени находила охота посентиментальничать под звуки песен, занимавших в пору нашей юности первые места хитпарадов. Диско, если задуматься, не настолько ужасно, и, может быть, подростками мы все же тайно восхищались им. В нынешние дни танцевальные хиты «Кул энд зэ Гэнг» и «Гэп Бэнд», которые мы когда-то упорно не принимали, игнорируя их пульсирующий в нас ритм, звучали по всей стране на свадьбах и в кафе во время ленча. А баллады «Oy Джейс», «Манхэттенс» и Бэрри Уайта, которые мы не выносили, в компании с мартини считались незаменимыми для любой более или менее серьезной игры в обольщение. Если смотреть на мое взросление с точки зрения музыкальных радиостанций, то я двигался к совершеннолетию в эпоху утопии, не принимавшей во внимание расовых различий. Но эту эпоху безжалостно прогнал хип-хоп – прогнал или посадил под замок. Нынешняя музыка особого воздействия на меня не оказывала. Я сидел на заднем сиденье такси, которым управлял водитель Николас М. Броли, направляясь сквозь позолоченный солнцем смог на встречу с Джаредом Ортманом из «Дримуоркс».

– Вам нравится эта песня? – спросил я у седеющего затылка М. Броли.

– Довольно неплохая.

– А «Сатл Дистинкшнс» вы когда-нибудь слышали?

– Еще бы! Самая что ни на есть настоящая музыка.

Дежурный на посту охраны у главных ворот «Юниверсал» проверил, действительно ли меня ожидают, и махнул Броли рукой, разрешая въехать на студийную территорию, заставленную джипами, застроенную безоконными ангарами и кирпичными сооружениями, которые выглядели так, будто их только что построили. Здание «Дримуоркс», удаленное от главных ворот на милю, возвышалось за окруженной деревьями автостоянкой, въезжать на которую разрешалось только по особым пропускам. На меня пропуска никто не оформил, поэтому Броли остановился у внутренних ворот.

– Визитка у вас есть? – спросил я. – Мне надо будет выехать отсюда через… Скажем, через час.

Броли достал визитную карточку и написал на обороте номер.

– Позвоните мне на сотовый.

Когда я пересекал затененную автостоянку, мне навстречу попался очень прилично одетый человек, направляющийся к проходу между эвкалиптами. Он держал в руках статуэтку «Оскара» – за основание и за плечи – и смотрелся так, будто искал, кому ее вручить. Я подумал, может, это его служебная обязанность – бродить туда-сюда с золотой наградной фигуркой, напоминая посетителям о том, где они находятся?

Я вошел в здание, меня провели наверх, там я назвал свое имя симпатичной девице с мобильным телефонным устройством на голове. Она дала мне бутылку с водой и проводила по коридору в диванно-журнальное царство. Я снял свой скромный рюкзачок, подтянул штанины брюк, опустился на один из диванов и положил ногу на ногу, стараясь не казаться оробевшим при виде самодовольных улыбок на фотографиях в рамах. Время шло, телефоны трезвонили, ковры тихо вздыхали, кто-то шептался за поворотом коридора.

– Дилан?

– Да?

Я отложил «Мужской журнал» и пожал руку парню в костюме с идеально отглаженными стрелками на брюках.

– Вы пишете о музыке, так?

– Верно.

– Я Майк. Приятно познакомиться. Джаред разговаривает сейчас по телефону.

Мы прошли в небольшой офис Майка – куда перед беседой с Джаредом, наверное, попадали все посетители. Ты должен был показаться дюжине ненужных тебе людей, прежде чем предстать перед тем, с кем хотел встретиться. Но возможность обращаться к этим парням просто по имени ободряла.

– Майк? – послышалось из аппарата внутренней связи.

– Да?

– Я готов принять Дилана.

Майк дал мне «добро», подняв оба указательных пальца, кивнул на дверь соседней комнаты и подмигнул, желая удачи.

Офис Джареда оказался огромным и напомнил мне кабинет психиатра: в нем не было ни плакатов на стенах, ни чего угодно другого, что могло бы вызвать в человеке раздражение. Из окна сквозь резиновые листья цветов-деревьев в горшках лился солнечный свет и падал на ковер неровными пятнами. Джаред поднялся из-за стола. Он был без пиджака, светловолосый, плотный, уверенный, по-видимому, фанат тренировок в спортзале. Но на поле для игры в мяч я стопроцентно обставил бы его.

Разговор с Джаредом Ортманом обещал стать прелюдией к беседе с самим Джеффенбергом. Тысяча, а может, и миллион писателей о подобной встрече только мечтают. Я надеялся, что не провалю это ответственное мероприятие своей съежившейся за последние годы самооценкой и мыслями о долгах.

– Идемте сюда. – Джаред провел меня к двухместному диванчику у противоположной стены – приватной зоне.

Я опустил на пол рюкзак, и он скукожился, как скульптура Клаеса Олденберга, теряющая свое величие в офисной обстановке. Я пожалел, что не положил плейер и смену белья во что-нибудь похожее на портфель. Мы сели, закинули ногу на ногу и улыбнулись друг другу.

Джаред внезапно нахмурился.

– Вода у вас есть? Они дали вам воды?

– Да, но я оставил ее в коридоре.

– Желаете чего-нибудь? Прохладительного? – Казалось, Джаред готов достать напитки откуда угодно, хоть из камня выжать.

– Нет, спасибо.

– Итак. – Он улыбнулся, насупился, развел руками. Несколько мгновений мы изучали друг друга, стараясь сохранять атмосферу доброжелательности. И я, и Джаред были примерно одного возраста, но, казалось, прилетели на эту встречу с противоположных концов вселенной. Мои черные джинсы смотрелись грязным пятном или лужей блевотины в его кремово-персиковом царстве.

– Я друг Рандольфа, – напомнил я. – Из «Уикли».

– У-гу-у, – протянул Джаред задумчиво. – А кто такой Рандольф?

– Рандольф Тредуэлл? «Уикли»?

Джаред кивнул.

– А, да, припоминаю.

– Это он… гм… э-э… устроил нашу встречу.

– Хорошо, хорошо. А-а… Для чего вы хотели встретиться со мной?

– Простите? – Его слова сразили меня наповал, как если бы он спросил что-нибудь вроде: «Почему я работаю здесь? Вы можете мне объяснить?»

– Одну минутку, – произнес Джаред, поднимаясь с диванчика. – Майк, – позвал он, нажав кнопку у себя на столе.

– Да?

– По какому вопросу со мной собирается побеседовать мистер Эбдус?

– Он пишет о музыке.

– О музыке?

– Ты что, не помнишь? У него сценарий фильма.

– А-а-а. – Джаред повернул голову и одарил меня лучезарной улыбкой. Сценарий! Какая приятная неожиданность. – А кто такой Рэнди Тредмилл или как его там? – спросил он затем у Майка.

– Это тот парень, с которым ты разговаривал о мистере Эбдусе. – Щелчок, мелодичная трель. – На корабле.

– А-а-а. Да, да, вспомнил. – Джаред снова нажал на кнопку. Я сообразил, по каким правилам они тут работают. Майк запоминал за Джареда все те вещи, которые когда-то, продвигаясь по карьерной лестнице, удерживал в памяти за кого-то еще сам Джаред. В один прекрасный день и у Майка должен был появиться кто-то, кому предстояло впитывать в себя всю информацию вместо него.

Джаред вернулся на диванчик и с довольным видом указал на меня пальцем.

– У вас сценарий, – мягко произнес он.

– Да.

– Любопытно. – Я видел, что о моем сценарии ему неизвестно ровным счетом ничего, и мог запросто соврать, что работаю над комедией о начинающем виброфонисте, принятом в «Бостон-Попс», или над триллером, где главный герой может убивать ультразвуковым свистом, в общем, рассказать любую чушь, над которой мог бы трудиться «пишущий о музыке».

– Я закрываю глаза, – проговорил Джаред. – Это значит – внимательно вас слушаю.

Я посмотрел на его смуглые веки, безукоризненный письменный стол и одинаковые, как близнецы, резиновые цветы-деревья.

– Итак, ваш сценарий?.. – произнес Джаред особым тоном, ясно давая понять, что хотя он внимательно меня слушает, это вовсе не говорит об отсутствии у него других дел.

– Мой сценарий основан на реальных событиях.

– Так.

– В Теннесси…

– Теннесси? – Джаред открыл глаза.

– Да.

– И что же случилось в Теннесси?

Я начал с главного.

– В пятидесятые годы в Теннесси существовала музыкальная группа «Арестанты». Они называли себя так, потому что действительно сидели, но это не помешало им сделать карьеру. Записывались ребята в «Сан Рекордс», в той же студии звукозаписи, которая открыла Элвиса Пресли. Название моего сценарий такое же – «Арестанты».

– Вам известно, что мои родители родом из Теннесси? – спросил Джаред таким тоном, будто речь шла не об американском штате, а о Крыме или Марсе. – Или это просто совпадение?

– Я не знал о ваших родителях.

– Понятно. Удивительно. Как, вы говорите, называется ваш сценарий?

– «Арестанты».

– Хорошо. Расскажите все по порядку.

– Конечно. – Мне посоветовали дать ему описание каждой сцены. – Начинается фильм с происходящего в тюрьме. Главный герой, Джонни Брэгг, пишет и поет песни. В заключении он провел много лет, попав за решетку шестнадцатилетним мальчишкой по сфабрикованному обвинению. Так вот, Джонни Брэгг и его приятель прохаживаются в дождливый день по тюремному двору. Один говорит другому: «Чем, интересно, занимаются сейчас девочки?» Джонни Брэгг затягивает печальную песню «Гуляя по дождю». Она-то и становится их первым хитом. Наверное, под эту музыку фильм и должен начаться.

– Это кое о чем мне напоминает.

– Наверное, о другой песне? «Пою в дождь»?

– Точно. Ее написал тот же парень?

– Нет, совсем другой.

– Итак, вы говорите, главного героя сажают в тюрьму по сфабрикованному обвинению. По какому именно?

– Речь о шести изнасилованиях. Виновного ждет заключение на девяносто девять лет без возможности досрочного освобождения.

– Ого!

– Джонни Брэгга, самонадеянного симпатичного парнишку, подставляют копы. Вешают на него несколько нераскрытых преступлений.

– Брэд Питт, Мэтью Макконахи.

– Ах да, я совсем забыл: они черные.

– Все музыканты – черные?

– Да.

– Ладно. – Джаред махнул рукой, неохотно прогоняя мысль о Брэде Питте. – Черные так черные. Как же ему удается выйти на волю?

– Никак. Точнее, потом он действительно освободится, но не в тот момент. Свою группу Джонни создает в тюрьме. «Арестанты». В том-то и вся соль, они сидят за решеткой. Их вывозят в студию звукозаписи и на концерты.

– Не совсем понимаю. Вывозят?

– Именно. «Арестанты» становятся настолько популярны, что губернатор штата не знает, как ему быть: освободить их или все-таки в назидание остальным держать в тюрьме. В конце концов всем ребятам из группы выходит помилование, но Брэгг остается в заключении. В невероятной истории этих музыкантов масса поразительных взлетов и падений.