Текст книги "Избери пути ее"

Автор книги: Джон Уиндем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Да, – подтвердила я, – он был летчик-испытатель. Это случилось через шесть месяцев после нашей свадьбы, всего за месяц до истечения срока его контракта с фирмой…

Несколько недель после этого я жила у своей тетки. Я… не очень хорошо помню это время в подробностях – мне было… не до того.

Но я очень хорошо помню, что в один прекрасный день проснулась и поняла, что дальше так жить нельзя, что я должна чем-то заняться, должна работать, чтобы хоть немного отвлечься…

Доктор Хейлер – он заведовал Рэйчестерской больницей, где я работала до замужества, – сказал, что будет рад, если я вернусь к ним. И я вернулась… Работала очень много, чтобы меньше времени оставалось для воспоминаний… Это было месяцев восемь назад.

Однажды доктор Хейлер завел речь об одном препарате, который удалось синтезировать его другу, и я предложила испробовать препарат. По его словам, препарат мог оказаться нужным и полезным. Мне очень хотелось принести хоть какую-то пользу. И вот мне представился случай. Все равно, рано или поздно, кто-то должен был испробовать его, а у меня не было семьи. Словом, я подумала, что могу испытать его на себе – меня не очень волновали последствия…

– Что это был за препарат? – прервала меня мой врач.

– Он назывался «чюнджиатин», вы что-нибудь слышали о нем?

Она отрицательно качнула головой.

– Это наркотик, – объяснила я. – В натуральном виде его можно было получить из листьев дерева, растущего где-то на юге Венесуэлы. На него случайно наткнулось племя индейцев, подобно тому, как другие открыли хин и мескалин. Они использовали его в своих обрядах. Несколько человек садились вокруг и жевали листья. Потом они впадали в наркотический транс, который продолжался три-четыре дня. Во время транса они были совершенно беспомощны, поэтому за ними следили, как за младенцами.

За ними требовался уход, потому что, по их преданиям, чюнджиатин освобождает дух от оков плоти, дает ему возможность парить в пространстве и времени, и обязанность присматривающего за телом заключается в том, чтобы не дать другому блуждающему духу завладеть телом, пока его настоящий хозяин отсутствует. Когда бывший в трансе приходил в себя, он обычно рассказывал о своих «потусторонних» путешествиях и «чудесах», которые ему довелось увидеть. Данный препарат, по всей видимости, не причинял вреда телу и не вызывал привыкания. «Потустороннее» существование запоминалось во всех подробностях и было довольно… напряженным, насыщенным…

Друг доктора Хейлера пробовал препарат на лабораторных животных, варьировал дозы, и, вероятно, препарат оказывал какое-то действие на нервную систему, но какое? Вызывал ли он наслаждение, боль, страх или, наоборот, отсутствие всего этого? Это мог рассказать только человек, и для этого я решила испробовать его на себе.

Я умолкла. Взглянула на их серьезные, озадаченные лица, потом на свою тушу в розовой хламиде.

– Оказалось, препарат создает странную комбинацию абсурда, гротескной символики и детализированной реальности…

Сидящие передо мной женщины были искренни и… по-своему честны. Они пришли сюда, чтобы выяснить причину аномалии, если сумеют.

– Понимаю, – проговорила моя врач. – Вы можете назвать нам точное время и дату этого… эксперимента?

Я назвала, и после этого было еще много, очень много вопросов.

Больше всего в этом «научном исследовании» меня раздражало почти полное игнорирование моих вопросов. Хотя чем дальше, тем менее уверенно они себя чувствовали, на все мои вопросы или не отвечали вовсе, или вскользь, уклончиво, с какой-то небрежной досадой. Лишь когда мне принесли столик с едой, они оставили меня в покое. Я почти ожидала их возвращения, но они так и не пришли, и я слегка задремала.

Разбудили меня суетящиеся вокруг койки «малышки», водрузили на каталку и выкатили из палаты, а потом из блока. Там нас ожидала розовая «Скорая», точь-в-точь такая, на которой меня сюда привезли. Когда каталку вместе со мной закатили в машину, трое «малышек» забрались туда, уселись на привинченные к полу стулья и тут же принялись о чем-то оживленно болтать вполголоса. Они так и проболтали всю дорогу, которая заняла часа полтора, не обращая на меня никакого внимания. Местность за окном «Скорой» не слишком отличалась от той, что я видела прежде, – те же аккуратные поля и одинаковые фермы. Застроенные участки попадались не часто и являли собой скопления тех же блоков, и дорога под колесами была все та же – далекая от идеала. В полях работали группки амазонок и изредка отдельные женщины. На дороге нам встречались грузовики, большие и маленькие, и редкие автобусы, но я не видела ни одной частной машины. Моя иллюзия, отметила я про себя, была поразительно последовательна до мельчайшей детали. Например, ни одна группка амазонок не забыла поприветствовать розовую машину традиционным «салютом».

Однажды нам попался по пути овраг. Глядя вниз с моста, я сперва подумала, что это пересохший канал, но тут я заметила семафор, ржавевший среди травы и сорняков. В нем с трудом можно было признать железнодорожный знак.

Мы миновали большое скопление блочных строений, которое хотя бы размерами напоминало город, а мили через две въехали в парк через разукрашенные ворота.

С одной стороны, он ничем не отличался от уже знакомой мне местности: те же аккуратные газоны, цветочные клумбы… Но здания здесь были другие, не блоки, а маленькие домики, разные по стилю. Место это вызвало странную реакцию у сопровождающих меня «малышек» – они разом притихли и стали оглядываться вокруг в каком-то благоговейном страхе.

Шофер притормозил и, видимо, спросил у амазонки, везущей тележку с известкой, куда ехать дальше. Она ответила ему и улыбнулась мне через окошко. Мы немного попетляли между домиками и наконец остановились перед небольшим двухэтажным коттеджем в стиле эпохи Регентства.

На этот раз мы обошлись без каталки. Ассистентки с помощью шофера вытащили меня из машины, поставили на ноги, и, поддерживаемая со всех сторон, я с трудом протиснулась в дверной проем и очутилась в красиво обставленной комнате, выдержанной в том же стиле, что и дом. Седая женщина в пурпурном шелковом платье сидела в кресле-качалке у камина. По морщинистому лицу и ладоням было видно, что ей уже немало лет, но смотрела она на меня живыми, внимательными, нестарыми глазами.

– Входите, моя дорогая, – приветливо сказала она неожиданно звонким голосом.

Она кивнула на кресло возле себя, но, взглянув на меня еще раз, с сомнением покачала головой:

– Наверное, вам будет удобнее на кровати.

Я взглянула на кровать – подлинную вещь времен короля Георга – с недоверием.

– Вы думаете, она выдержит? – спросила я.

– Полагаю, да, – ответила она, впрочем, не слишком уверенно.

Мои провожатые помогли мне взобраться на это ложе – лица у них при этом были озабоченные, и, когда стало ясно, что кровать выдерживает мой вес, седая женщина знаком велела им оставить нас и позвонила в маленький серебряный колокольчик. Крохотная фигурка – чуть больше метра ростом – показалась в дверях.

– Будьте добры, темный шерри, Милдред, – повелительно произнесла женщина. – Вы ведь выпьете шерри, дорогая? – обратилась она ко мне.

– Да… Да, конечно, благодарю вас… – слегка растерялась я. – Простите, мисс… или миссис?..

– О, мне, конечно, следовало сначала представиться. Меня зовут Лаура. Вы же, насколько я знаю, Орчиз. Мама Орчиз, не так ли?

– Так они меня называют, – неохотно и с еле сдерживаемым отвращением сказала я.

Мы обменялись пристальными взглядами. Впервые за время галлюцинации я увидела в чьих-то глазах симпатию, даже жалость. Я вновь оглядела комнату, подмечая совершенство деталей обстановки.

– Я ведь не сумасшедшая, правда? – спросила я.

Она медленно покачала головой, но прежде, чем она успела что-то сказать, вошла крохотная горничная с серебряным подносом, на котором стояли полупрозрачный графин и два бокала. Горничная наполнила оба бокала, а пожилая дама переводила взгляд с нее на меня и обратно, словно сравнивая нас. Странное, не передаваемое словами, выражение промелькнуло у нее на лице, и я решила сделать пробный шаг.

– Должно быть, это мадера? – кивнула я на бокалы.

Она изумленно вскинула брови, потом улыбнулась и кивнула с явным удовлетворением на лице.

– Что ж, кажется, вы одной-единственной фразой подтвердили целесообразность вашего визита сюда, – сказала она.

Горничная вышла, и мы обе потянулись к бокалам. Старая леди пригубила свой и поставила его на изящный столик рядом с собой.

– И все же, – продолжала Лаура, – давайте-ка поподробнее все обсудим. Скажите, дорогая, они объяснили, почему направили вас ко мне?

– Нет. – Я отрицательно качнула головой.

– Потому что я историк, – сказала она. – А заниматься историей в наши дни позволено и доступно не каждому. Это своего рода привилегия, нас очень мало. К счастью, сейчас понимают, что ни одной отрасли знаний нельзя дать отмереть окончательно, и все же некоторые из них вызывают, м-м-м, настороженность… политического характера. – Она неодобрительно усмехнулась. – Однако когда нужно что-то выяснить, приходится обращаться к специалисту. Они что-нибудь говорили о диагнозе, который вам поставили?

Я опять помотала головой.

– Я так и думала. Это у них профессиональное, не так ли? Что ж, я передам вам все, что сказали мне по телефону из Дома материнства. Лучше всего начать именно с этого. Мне сообщили, что с вами беседовали несколько врачей, которых вы сильно заинтересовали, озадачили и, надо полагать, расстроили. Бедняги, ни у кого из них нет ни малейших исторических знаний. Словом, две из них убеждены, что у вас психическое заболевание – мания, шизофренический бред и так далее. Остальные склонны полагать, что с вами произошел гораздо более редкий случай – трансформация личности. Это действительно большая редкость. Известно всего три подобных зарегистрированных случая, но интересно, что два из них связаны с препаратом «чюнджиатин», а третий – с лекарством сходного происхождения.

Итак, большинство из беседовавших с вами врачей сочли ваши ответы связными, последовательными, убедительными и полностью совпадающими с тремя уже известными случаями. Но, так как они не знают практически ничего, что выходит за рамки их профессии, с одной стороны, им трудно в это поверить, с другой – у них нет возможности что-то проверить. Для этого им и нужно мое профессиональное мнение. – Она сделала паузу и вновь задумчиво осмотрела меня.

– Я склонна думать, – добавила она, – что, пожалуй, сейчас столкнулась с одним из самых интересных случаев за свою довольно долгую жизнь. Ваш бокал пуст, дорогая, позвольте, я налью вам еще.

– Трансформация личности, – задумчиво повторила я, подставляя бокал, – но если такое возможно…

– О, нет никаких сомнений в том, что в принципе это возможно. Те три случая, которые я упомянула, определены совершенно точно.

– Это очень похоже… – вынуждена была согласиться я. – В каком-то смысле это действительно может быть… Но, с другой стороны, и элементы галлюцинации тут, безусловно, присутствуют. Скажем, вы – вы сами – кажетесь мне совершенно нормальной. Но взгляните на меня!.. И на свою маленькую служанку! Тут явный бред – иллюзия! Мне лишь кажется, что я – такая – нахожусь здесь и разговариваю с вами… Этого не может быть в действительности, а значит… Значит, где же я на самом деле?

– Я понимаю, и, быть может, лучше, чем кто бы то ни было, насколько нереальным вам кажется все это. Я провела столько времени среди книг, что это иногда кажется нереальным и мне… Скажите, дорогая, когда вы родились?

Я ответила. Она на мгновение задумалась.

– М-да… Георг Шестой, стало быть… Следующей, второй большой войны вы не… помните?

– Не помню, – подтвердила я.

– Но вы можете помнить коронацию следующего монарха. Кстати, кто это был?

– Елизавета… Елизавета Вторая. Моя мать водила меня смотреть процессию, – сказала я.

– Вы что-нибудь запомнили из этого зрелища?

– Честно говоря, не очень много. Разве что… Целый день напролет шел дождь, – созналась я.

Мы еще немного побеседовали в таком духе, пока она наконец не улыбнулась, одобрительно кивая.

– Ну что ж, теперь у меня не осталось ни капли сомнений. Я кое-что слышала об этой коронации… Великолепное, наверное, было зрелище в аббатстве… – Она помолчала и легонько вздохнула. – Вы были очень терпеливы и любезны со мной, дорогая. Теперь настала ваша очередь кое-что выслушать. Но боюсь, вам будет нелегко.

– Вряд ли меня может что-нибудь удивить после тех тридцати шести часов, которые я провела здесь.

– Сомневаюсь, – возразила она, не отводя от меня внимательных глаз.

– Скажите, – попросила я, – пожалуйста… объясните мне все… если можете!

– Ваш бокал, дорогая. А затем я расскажу вам все. – Она наполнила оба бокала. – Что поразило и поражает вас больше всего? Из окружающей вас реальности?

– Но… этого так… много. – Я колебалась, не зная, с чего начать.

– Может быть, тот факт… то обстоятельство, что вы ни разу за все время не встретили здесь мужчину? – подсказала она.

Я постаралась вернуться к моменту моего «пробуждения». Вспомнила, как одна из «Мам» удивленно спросила: «Что значит – мужчина?»

– Пожалуй, – сказала я. – Куда они подевались?

Она медленно покачала головой.

– Их больше нет, дорогая. Ни одного. Нигде.

Я тупо уставилась на нее. Выражение ее лица было серьезным и участливым, даже… жалостливым. На нем не было ни тени притворства. Некоторое время я молча переваривала услышанное, пока, наконец, у меня не вырвалось:

– Но… Это невозможно!!! Ведь где-то должны быть… Вы же не можете… Как же вы тогда?.. То есть я хочу сказать…

Она вздохнула.

– Я понимаю, это кажется вам невозможным, Джейн… Вы разрешите называть вас Джейн? Однако это действительно так. Я пожилая женщина, мне скоро будет восемьдесят, и за всю свою долгую жизнь я ни разу не видела мужчину… разве что на древних картинах и фотографиях. Пейте шерри, дорогая, вам станет лучше. Боюсь, я очень расстроила вас.

Я подчинилась, слишком ошеломленная, чтобы что-то говорить, внутренне протестующая, до сих пор не вполне поверившая, хотя я действительно не видела здесь ни одного мужчины.

Она помолчала, давая мне время прийти в себя.

– Я примерно представляю себе, что вы сейчас чувствуете. Видите ли, я знаю историю не только по книгам. Когда я была совсем девчонкой, мне довелось слышать множество историй от моей бабки. Тогда ей было что-то около восьмидесяти, но память у нее была хорошая, и рассказчица она была прекрасная. Я словно сама видела те… тот мир, о котором она говорила, те места… Но это было настолько другим, так чуждо… Мне было трудно понять ее… Когда она говорила о юноше, с которым была когда-то помолвлена, слезы струились из ее глаз. Она плакала, конечно, не из-за него, а из-за всего утраченного ею мира – мира ее юности. Мне было жаль ее, хотя мне было непонятно, что она испытывала. Да и как я могла понять? Но теперь, когда я сама стала старой и так много прочла, я могу приблизительно представить, что она должна была чувствовать, вспоминая о былом. Скажите, дорогая… – Она взглянула на меня с острым любопытством. – А вы… вы тоже были помолвлены?

– Я была замужем… очень недолго.

Она задумалась.

– Должно быть, это очень странное чувство, чувствовать себя чьей-то собственностью…

– Собственностью?! – изумленно переспросила я.

– Собственностью своего, м-м-м, мужа, – пояснила она.

Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга.

– Но… это было… совсем не так… – пробормотала я, – это было… Но что случилось? Что могло случиться с ними со всеми?

– Они все умерли, – спокойно сказала она. – Заболели и умерли. Никто не мог ничего поделать – они исчезли, всего за год… даже чуть меньше года – не осталось ни одного, за исключением, быть может, нескольких на всей планете.

– Но тогда… тогда все должно было пойти прахом!..

– О да. Сначала почти так и было – было очень скверно. Начался голод. Замерла вся промышленность, и лишь в менее развитых странах, преимущественно аграрных, женщины сумели научиться кое-как обрабатывать землю и тем самым уберечь себя и своих детей от голодной смерти. Почти все цивилизованные центры, скопления городов превратились в пепелища… Вскоре перестал функционировать транспорт: кончилась нефть, некому было добывать уголь. Когда наступил кризис, оказалось, что лишь ничтожное количество женщин, которых было больше, чем мужчин, способны заниматься какой-то серьезной работой, а не просто потреблять или тратить деньги. В общем, когда разразился кризис, немногие из них обладали какими-либо полезными навыками, поскольку те были прерогативой молодежи. А женщины вели жизнь домашних животных или паразитов.

Я начала было протестовать, но та взмахом хрупкой руки остановила меня.

– В том не было их вины, – объяснила она. – Их застали врасплох, и было сделано все возможное, чтобы не дать им вырваться. Сама концепция романтизма зародилась в Южной Франции одиннадцатого века как элегантное и забавное поветрие среди правящего класса. Мало-помалу, с течением времени, она распространилась на все слои общества, но только в конце девятнадцатого века были замечены ее коммерческие возможности, которые начали всерьез эксплуатировать только в двадцатом веке.

В начале двадцатого века женщины начали бороться за то, чтобы вести полезную и созидательную жизнь. Но это не отвечало интересам коммерсантов, – женщин рассматривали скорее как массовых потребителей, чем как производителей, если не брать в расчет самые примитивные работы. Итак, романтизм был поднят на щит как оружие пропаганды потребления, препятствующее их дальнейшему развитию. И его применяли повсеместно.

Женщинам ни на секунду не позволяли забыть о своем поле и конкурировать с мужчинами на равных. Все вещи строго делились на «мужские» и «женские», что никогда не уставали подчеркивать. Производители не решались в открытую кинуть клич «Назад на кухню!», но существовали и окольные пути. Можно было изобрести профессию под названием «домохозяйка», прославлять кухню и производить все более дорогое оборудование, дабы искусственно повысить престиж данной работы. Можно было внушить, что единственный путь обрести душевный покой, реализовать себя – выйти замуж. Так что каждую неделю выходили сотни тысяч выпусков журналов, которые явно и подспудно направляли все мысли и желания женщин на то, чтобы продать себя какому-нибудь мужчине в обмен на возможность тратить больше денег.

Целые индустрии взяли на вооружение данный романтический подход. Статьи, обзоры и рекламные объявления становились все ярче и приторнее. Романтизмом было пропитано все, что могла захотеть приобрести женщина, – от нижнего белья до мотоциклов, от «здоровой» пищи до кухонных духовок, от дезодорантов до поездок за границу, пока вскоре все это не стало скорее раздражать, чем развлекать.

Воздух был наполнен истерическими воплями. Женщины толпились у микрофонов, призывая к тому, чтобы «сдаться» и «отдать всю себя», обожать и быть обожаемой. Кино являлось основным оплотом пропаганды, направленной на его женскую аудиторию, которая являлась самой многочисленной и важной. Оно проповедовало, что в жизни нет ничего прекраснее, как обмякнуть со слезами на глазах в крепких объятиях романтизма. Давление на умы было столь значительным, что большинство молодых женщин проводили все свободное время в мечтах о прекрасном принце и способах его получить. Их заставляли искренне верить в то, что отдать себя в руки какому-либо мужчине и поселиться в кирпичном коробке, набитом вещами, которые производители желают им всучить, – это верх блаженства, который может предложить им жизнь.

– Но… – я вновь попыталась возразить. Но старая леди уже набрала ход, и ее было не остановить.

– Все это, конечно, не могло не сотрясать общество. Число разводов росло. Реальная жизнь просто не могла справиться с той романтической мишурой, которую представляли в качестве истинной цели жизни каждой девушки. В общем и целом женщины сильнее страдали от разочарования, краха иллюзий и неудовлетворенности жизнью, чем когда-либо раньше. Но имея перед собой тот вздорный и напыщенный идеал, внушенный ей нескончаемой пропагандой, что могла предпринять убежденная идеалистка, кроме как разорвать заключенный ею скоропалительный брак и искать где-то еще того прекрасного принца, который принадлежал ей по праву?

На сей раз я не могла не прервать ее.

– Но все было совсем не так. Что-то из сказанного вами, возможно, справедливо… но это лишь малая часть правды. Я лично не испытывала и капли тех чувств, что вы приписываете мне. Я была там. Я знаю.

Она укоризненно покачала головой.

– Тут как раз тот случай, когда за деревьями не видно леса. Со стороны картина видна нам более отчетливо. Мы в состоянии назвать вещи своими именами – это была тотальная и безжалостная эксплуатация слабовольного большинства. Некоторые образованные и сильные духом женщины, конечно, не склоняли головы, но платили за это немалую цену. Всегда приходится дорого расплачиваться за попытки противостоять давлению общественного мнения… даже у них порою закрадывались сомнения – не впадают ли они в заблуждение, не включиться ли им тоже во всеобщие крысиные гонки.

Обычная женщина верила лишь в то, что ей говорили, и проводила уйму времени, тревожась, соответствуют ли ее поступки идеалам романтизма. Таким образом она стала на новом, менее очевидном уровне, более эксплуатируемой, более зависимой и менее плодовитой, чем когда-либо раньше.

– Что ж, – сказала я, – это самое неузнаваемое описание моего мира, которое мне приходилось слышать… словно что-то старательно скопировали, но исказили все пропорции. А насчет «меньшей плодовитости»… да, возможно, семьи стали меньше, но женщины не перестали рожать детей. Население продолжало увеличиваться.

Глаза старой леди на секунду остановились на мне.

– Ты, несомненно, подлинное дитя своего времени, – заметила она. – Плодовитость подразумевает еще и плодотворность, а не только способность к деторождению? Назовешь ли ты цветочный горшок плодовитым, потому что в нем прорастает семя? Это лишь механический процесс… который, как и все подобные действия, можно легко производить без капли интеллекта. Итак, выращивание ребенка, его образование, помощь в становлении личности – вот плодотворный процесс. Но, к несчастью, в то время, о котором мы говорим, женщины в большинстве своем были запрограммированы выращивать своих дочерей как бездумных потребительниц – по своему образу и подобию.

– Но, – упавшим голосом сказала я, – я знаю это время. Оно – мое. Вы все извратили.

– Издалека видно лучше, – повторила она, ничуть не обидевшись, и продолжила: – Но кризис был неизбежен. Случись это пятьюдесятью годами раньше, мы были бы обречены на неминуемую гибель. Пятьюдесятью годами позже – тоже могло оказаться роковым – к этому времени все без исключения женщины могли превратиться в домашних… полуживотных. Но, к счастью, в середине двадцатого столетия некоторые женщины владели определенными профессиями и, что оказалось важнее всего при сложившихся обстоятельствах, большую их часть составляли медики. Пожалуй, не будь этого, мы не сумели бы выжить…

Я сама не очень разбираюсь в медицине, поэтому вряд ли сумею объяснить вам, как это было достигнуто. Все, что я могу сказать… Словом, стали проводиться интенсивные научные исследования в той области, которая вам, вероятно, знакома больше, чем мне.

Все виды существ, и наш в том числе, стремятся выжить, и доктора прежде всего должны были во что бы то ни стало сохранить это стремление. Несмотря на голод, хаос и разруху, дети должны были рождаться. Восстановление цивилизации, ее возрождение могли подождать: главное было продолжение рода. И эта проблема была решена – дети стали рождаться: младенцы женского пола выживали, мужского – умирали. Таким образом, производить на свет мальчиков стало пустой тратой времени, и было сделано так, что стали рождаться лишь девочки. Вы, я вижу, хотите спросить: как? Но тут, дорогая, мы опять вторгаемся в область, которая вам ближе и понятнее.

Вообще-то, как мне говорили, на самом деле это гораздо проще, чем кажется. Ведь, скажем, саранча способна производить женское потомство без мужских особей, кажется, до восьми поколений, а может, и дальше. Было бы странно, если бы мы, со всеми нашими знаниями и разумом, оказались бы беспомощнее саранчи, не правда ли?

Она смотрела на меня выжидающе. Судя по выражению ее лица, она ожидала восхищения… или по крайней мере изумления. Если я не ошиблась, то моя реакция должна была разочаровать ее: после того как ядерная физика наглядно продемонстрировала, чего может достичь наука, вряд ли стоило удивляться каким-то техническим достижениям цивилизации. В принципе возможно все – другое дело, нужно ли это, может ли это принести какую-нибудь пользу, то есть реальное движение вперед…

– Чего же в результате вы добились? – спросила я.

– Мы выжили, – коротко ответила она.

– Биологически да, – согласилась я. – С этим я не спорю. Но если за это пришлось заплатить такую цену… Если это стоило вам всего… Если любовь, искусство, поэзия, физические наслаждения – все это было принесено в жертву продолжению рода, зачем тогда нужно это продолжение?

– Вряд ли я смогу вам что-нибудь ответить, – пожала она плечами, – разве что высказать общеизвестную истину: это общее и главное стремление любого вида. Но я убеждена, что и в двадцатом веке ясности в этом вопросе было не больше, чем теперь. Кроме того, почему вы считаете, что все остальное исчезло? Разве поэзия Сапфо не поэзия? А ваше самонадеянное утверждение, будто обладание душой зиждется на разнице полов, удивляет меня: ведь так очевидно, что двое разных неизбежно находятся в противоборстве, в различного рода конфликтах. Вы не согласны, дорогая?

– Как историк, изучавший мужчин, женщин и движущие силы тех или иных процессов, вы должны были сейчас лучше понять, о чем я говорила.

Она досадливо поморщилась.

– Вы – дитя своего века, моя дорогая, – произнесла она слегка снисходительным тоном. – Вам постоянно внушалось, от работ Фрейда до самых идиотских женских журналов, что земля вертится лишь благодаря сексу, принявшему с развитием цивилизации форму романтической любви. И вы в это верите. Но мир продолжает вращаться и для насекомых, рыб, животных, а много ли они понимают в романтической любви, даже в короткие периоды течки? Вас обманули, дорогая, обманули жестоко. Ваши интересы, весь кругозор свели к тому, что было необходимо, удобно и безвредно для развития существовавшей тогда экономики.

– Я не могу с вами согласиться, – покачала я головой, – конечно, кое-что вам известно о моем мире, но… извне – со стороны. Вы не можете понять, не в состоянии почувствовать!.. Что, по-вашему, тогда движет всем? Из-за чего, по-вашему, земля вертится?

– Это очень просто, дорогая. Стремление к власти. Оно заложено в нас с первого дня существования – и в мужчинах, и в женщинах одинаково. И это гораздо сильнее, чем секс, я же говорила вам, что вас жестоко обманывали, «подгоняли» под удобную в то время систему экономики. С появлением вируса, уничтожившего мужчин, впервые за всю историю человечества женщины перестали быть эксплуатируемым классом. Когда ими перестали править мужчины, они стали понимать свое истинное назначение, понимать – в чьих руках должна находиться сила и власть. Мужская особь нужна лишь благодаря одной своей функции – выполнив ее, весь остаток дней своих эта особь проводит в бессмысленной, ненужной и вредной для общества паразитической жизни. Когда они лишились своей власти, попросту исчезли, эта функция оказалась в руках медиков. Прошло не больше двух десятилетий, и они стали контролировать все. К ним примкнули немногие женщины, владеющие другими профессиями: инженеры, архитекторы, юристы, некоторые учителя и так далее, но только у врачей была настоящая власть, ибо они обладали главным – секретом жизни, дорогая… Секретом продолжения рода. Будущее было в их руках, и, когда жизнь потихоньку начала входить в русло, они превратились в доминирующий класс – Докторат. Отныне Докторат стал олицетворением высшей власти – он издавал законы и следил за их неукоснительным исполнением…

Разумеется, не обошлось без оппозиции. Память о прошлом и два десятилетия полной анархии не прошли даром. Но в руках врачей было мощное средство повиновения: каждая женщина, желавшая иметь детей, была вынуждена обращаться к ним и принимать все их условия, то есть занять то место в обществе, которое ей предназначалось. Анархия кончилась, порядок был восстановлен.

Правда, позже возникла более организованная оппозиция – целая партия, утверждающая, что вирус, поразивший мужскую половину населения, исчез, и прежнее положение вещей может и должно быть восстановлено. Их называли Реакционистками, и они представляли собой определенную угрозу зарождавшейся новой форме жизни, новой системе.

Почти все члены Совета Доктората хорошо помнили те времена, когда беспощадно эксплуатировалась женская слабость и беспомощность, – времена наивысшего «расцвета» их бессмысленного и жалкого прозябания. Они помнили, с какой неохотой им было позволено продолжить свои карьеры. И, естественно, они не имели никакого желания вновь разделить власть и авторитет с существами, которых считали биологически ниже себя. Они отказались предпринимать шаги, ведущие к разрушению нового порядка. Реакционистки были объявлены вне закона.

Но этой меры оказалось недостаточно. Вскоре стало ясно, что таким способом можно устранить лишь следствие, а не причину. В Совете поняли, что в их руках оказалась крайне нестабильная система – система, способная к выживанию, но по сути своей структуры мало чем отличающаяся от прежней, – той, что потерпела крах. Нельзя было идти по проторенной дорожке – чем дальше, тем больше недовольства это вызвало бы у определенной части людей. Поэтому, если Докторат хотел остаться у власти, нужно было придумать и создать какую-то совершенно новую форму существования, новую структуру общества.

При создании этой новой структуры необходимо было учитывать настроения малообразованных и некультурных представительниц женского пола – такие их свойства, как, скажем, стремление к социальной иерархии, почитание неестественных, надуманных социальных барьеров. Вы не можете не согласиться, дорогая, что в ваше время любая дура, чей муж занимал высокое социальное положение, вызывала почитание и зависть всех остальных женщин, хотя и оставалась той же самой дурой. Точно так же и любое сборище незамужних, «свободных» женщин вызывало общественное порицание, социальную дискриминацию. Следовало учитывать и извечное женское стремление к безопасности. Не менее важным фактором, который невозможно было обойти, оставалась способность и стремление к самопожертвованию, проще говоря, к рабству в той или иной форме. В сущности, мы ведь очень привязчивы по своей природе. Большинство из нас внутренне цепляется за привычные, когда-то установленные нормы, страшится отойти от них хоть на шаг, какими бы уродливыми эти нормы ни выглядели со стороны. Вся трудность управления нами заключается в создании каких-то незыблемых привычных стандартов.