Текст книги "Туча"

Автор книги: Джон Роберт Фаулз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– Ничего пока не случилось. Сейчас все еще прежде, чем это случилось. Я знаю, это случится, как и случилось. И ничего не могу поделать.

Он наклонился вперед, упираясь локтями в колени; кивок, будто подобные фантазии вполне разумны и он их с ней разделяет. Такой милый человек; и утомительный, потому что всегда старается. Будь как я, будь нетребовательной, будь мужчиной, довольствуйся тем, что у тебя есть: тиражи, пусть и не имя. Даже все эти годы спустя – коротко постриженная борода, прекрасный, сулящий аскетизм рот, тонкость, беспощадно строгий интеллект, а не всего лишь порядочность, посредственность, будничное копание.

– Кэт, ты не из тех, кому навязывают клише. А потому мы, простые смертные, не находим, что сказать. – Она на мгновение опустила голову. – Чему ты улыбаешься?

– Ты и Бел – боги. А я – бедная смертная.

– Потому что мы верим в клише?

Она опять слабо улыбнулась; замолчала, затем заговорила, подыгрывая ему.

– Бел меня расстроила. Вина не ее. Я держусь с этими двумя слишком уж высокомерной стервой.

– Что она сказала?

– Именно это.

– Ты терпишь такую боль. Мы понимаем, как это трудно.

Она снова выдохнула дым.

– Я полностью утратила ощущение прошлого. Все только в настоящем. – Но она покачивает головой, будто подобное формулирование настолько неясно, что совсем лишено смысла. – Прошлое помогает находить оправдание. А вот когда не можешь спастись от…

– Но не может ли помочь будущее?

– Оно недостижимо. Прикованность к настоящему, к тому, что ты такое.

Он подбирает камешек и бросает его по длинной дуге в воду. Канкан, дыба; когда ты читаешь людей, как книги, и знаешь их знаки лучше их самих.

– Не наилучший ли способ разбить такие цени, постаравшись вести себя… – Он не доканчивает фразы.

– Нормально?

– Хотя бы внешне.

– Наподобие мистера Макобера [19]19
  Персонаж романа Ч. Диккенса «Дэвид Копперфилд». Неунывающий оптимист.


[Закрыть]? Что-нибудь да подвернется?

– Дорогая моя, хлеб тоже клише.

– И требует голода.

Он улыбается.

– Но ведь своего рода голод наличествует, верно? По крайней мере чтобы обескураживать всех нас, кто хочет помочь тебе.

– Пол, клянусь, что каждое утро я… – Она умолкает. Они сидят бок о бок, уставясь в воду.

Он говорит мягко:

– Дело не в нас, Кэт. Но в детях. Можно ограждать излишне. Но они действительно не понимают.

– Я ведь стараюсь. Особенно с ними.

– Я знаю.

– Полная утрата силы воли. Ощущение зависимости от случайных слов. Пустяков. Все снова и снова под вопросом. Пытаться понять почему. Почему он. Почему я. Почему это. Почему что бы то ни было.

– Я бы хотел, чтобы ты попробовала записать все это.

– Не могу. Невозможно записывать то, чем живешь. – Она бросает окурок в воду, затем внезапно спрашивает: – Вы с Бел боитесь, что я тоже попытаюсь покончить с собой?

Он ничего не отвечает, и затем:

– А следует?

– Нет. Но вы думали, в чем причина, почему я не?

Против обыкновения он обдумывает вопрос.

– Мы надеялись.

– По-моему, это должно означать, что мне нравится то, что я есть. Чем я стала. – Она взглядывает на него, на римский профиль, обращенный к воде; мудрый сенатор; жалеет, что пошел ее разыскивать. – В сущности, мне требуется, чтобы меня хорошенько встряхнули, ударили. А не нежные уговоры.

Он выдерживает паузу.

– Жаль, что мы настолько разные люди.

– Я вовсе тебя не презираю, Пол.

– Только мои книги.

– Этому ты можешь противопоставить тысячи и тысячи счастливых читателей. – Она говорит: – И я бы так сильно не завидовала Бел, если бы презирала тебя.

Он смотрит вниз.

– Ну…

– Ложная скромность. Ты знаешь, у вас все в порядке.

– На наш лад.

– Я знаю, какая Бел деспот. В глубине.

– Иногда.

– На самом деле мы не сестры. Просто два стиля неуступчивости.

Он посмеивается.

– Заплечных дел мастерицы. Не допускать голодного к пище.

И как нельзя было не улыбнуться на расчетливую наивность Бел – розовые миленькие рубашки, еще бы! – так и теперь ты улыбаешься, пряча ту же обиду: на то же отскакивание, бросание тебя на произвол судьбы, раздраженную нетерпеливость. Говоришь о Преосуществлении, а он думает только о хлебе и вине.

Она встает, и он встает следом, ища ее глаза за темными очками.

– Мы все обговорим, Кэт. Когда они уедут.

Без предупреждения она обнимает его; и чувствует, как он вздрагивает от внезапности цепляния за него. Ее голова на мгновение прижимается к его плечу, его руки боязливо обхватывают ее. Он похлопывает ее по спине, потом касается губами ее затылка. Смутился. Бедняга. И она уже думает: стерва, актерка, интригантка – зачем я это сделала? И дура: какой епископ носит с собой динамит или одолжит его у себя в соборе?

Милый вол. Зверство – заколоть такого превосходного тельца.

Она отклоняется и скалится в его недоумевающие глаза, затем говорит, как зеленая девушка:

– Счастливы мусульмане.

Аннабель сидит, прислонясь спиной к стволу бука; председательствующая богиня-матерь, без шляпы, без туфель и чуть-чуть оплывшая. Кандида, которая выпила больше одного стаканчика вина, развалилась во сне головой у нее на коленях. И Бел часто прикасается к ее волосам. Салли отошла на солнце; назад в траву, с флаконом «Амбр солер» сбоку. Намеки на его аромат доносятся до двух мужчин – Питер лежит, опираясь на локоть, лицом к Полу, который все еще сидит. Двое младших детей у воды, строят плотину из камушков. Кэтрин сидит, опираясь на одну руку, между Питером и Аннабель, наблюдая, как бурый муравьишка пробирается между стеблями травы с крошкой хлеба. Их винные стаканчики теперь полны кофе из термоса.

Пол набрасывает возможный угол для программы: любопытная буржуазность в английских отношениях с Францией – с дней «милордов» и образовательных путешествий их юных наследников, типичный заезжий англичанин тут всегда бывал образованным, достаточно состоятельным и, разумеется, консервативным, и выносимые им впечатления всегда опирались на порядочное привольное житье, блюда и вина, возводимые в культ гурманства, и прочее в том же духе. Прекрасное место, чтобы забывать обо всех стеснениях жизни в глубоко пуританской стране, хотя, çа va de soi [20]20
  Само собой разумеется ( фр.).


[Закрыть], пуританский аспект дозволяет нам одновременно другой частью нашей натуры глубоко презирать их политику и их нелепый наполеоновски централизованный бюрократизм. Так что нечего удивляться нашей репутации коварности; мы не отдаем себе отчета, что самая архицентрализованная европейская нация – это Англия, то есть, хочет он сказать, кто еще так преклоняется перед понятиями о жизни, провозглашенными Лондоном, как сами британцы, – найдите хоть одного такого француза-лягушатника; кто еще, кроме нас, так нелепо и рабски выражает свой конформизм в манере вести себя, говорить и одеваться; возьмите для сравнения то, как французов заботит только качество пищи и ее приготовления, тогда как нас заботит, корректно ли одеты наши сотрапезники, изящно ли и надлежащим ли образом сервирован чертов стол, мы страшным образом путаем…

– Слушайте, – говорит Бел. – Иволга.

И на момент Пол умолкает, они слышат прозрачный переливчатый посвист на том берегу речки. Бел говорит:

– Они всегда невидимы.

– Продолжайте, – говорит Питер. Он тянется за сигаретой, спохватившись, предлагает Кэтрин, она качает головой. – Звучит интересно.

Пол имеет в виду, что мы мелено путаем идею, миф о Франции, централизированной со времен Версаля, и реальное пренебрежение француза ко всему, что препятствует его личным удовольствиям. Тогда как мы у себя дома с нашей верой в то, будто мы уже свободны и демократичны, и политически независимы, на самом деле, когда дело касается личных удовольствий, являем собой жутчайшую нацию конформистов. Вот почему (подготовив сымпровизированный парадокс) каждое французское правительство всегда изначально фашистское, а реальная французская нация изначально не способна сколько-нибудь долго терпеть фашизм; тогда как НАША любовь к конформизму настолько вездесуща и питает культуру, настолько готовую к фашистскому перевороту, что нам пришлось выработать все это конституционное смесиво (одно из его словечек), и одному Богу известно, сколько еще предохранительных общественных систем против нашей истинной натуры.

– Было бы замечательно ввести и это, – говорит Питер.

И еще, говорит Пол, наливая себе остатки гро-плана в стаканчик Кэнди (Питер жестом отказался), еще один результат того, что Франция это страна, которую наши представители рабочего класса вообще не посещают – никаких турпоездок, и теперь уже нельзя сослаться на пролетарскую ненависть к грязной иностранной кормежке и грязному ихнему сексу, если учесть то (столько приходится учитывать!), как они теперь валят на Майорку и Коста-Брава, в Италию и Югославию, и одному Богу известно куда еще, – гораздо больше это ненависть к стране, которая требует образованности и утонченности, чтобы получать от нее удовольствие, а это ты оставляешь чертовым снобам и буржуазным гедонистам; или по меньшей мере дело в нелепом представлении, о ней сложившемся, и – как он собирался сказать перед тем, как потерял нить, он немножко перепил, – это же объясняет параллельную французскую иллюзию касательно Англии как страны фанатических стоических монархоманьяков в котелках, живущих ради лошадей и собак, и le sport [21]21
  Спорт (фр.).


[Закрыть], и прославленная невозмутимость, и прочая гребаная ерунда. Возьмите, к примеру, известное им шато всего в нескольких милях отсюда, может ли Питер угадать, что красуется на почетном месте в их чертовой гостиной? Обрамленное письмо секретаря герцога Эдинбургского, благодарящего графа за соболезнования по поводу кончины тестя его высочества. Ну знаете, говорит Пол. Просто руки опускаются.

– А он говорит по-английски? Мы могли бы это использовать.

Бел говорит:

– Люди из рабочей среды не ездят во Францию, потому что это слишком дорого. Только и всего.

Питер ухмыляется.

– Вы шутите. Вы не отдаете себе отчета, сколько теперь многие из них зарабатывают.

– Вот именно, – говорит Пол. – Вопрос культуры. Здесь они считают, что клиент ожидает самого лучшего. А мы – что он предпочитает что подешевле.

− Пару лет назад мы сделали программу о турпоездках. Просто не верится, какие причины они называли. Помню, одна милая старушенция на Майорке объясняла, как ей больше всего нравится сознавать, что все они получают одинаковую еду и размещаются в одинаковых номерах.

Он хлопает себя по голове, будто его неспособность поверить доказывает глупость старушенции.

– Вот-вот. Проклята страна, где людям разрешено выбирать, как тратить свои деньги.

– Если они у них есть, – вмешивается Бел.

– Бога ради, деньги тут ни при чем. Я говорю о промывании мозгов. – Он снова поворачивается к Питеру. – Французский крестьянин, даже фабричный рабочий, уделяет своей еде и вину столько же внимания, как те, кто стоит гораздо выше на экономической лестнице. В отношении удовольствий они абсолютные эгалитаристы. Я о том, какие они, например, закатывают свадьбы. Простой, не слишком зажиточный фермер, почтальон. Великолепнейшее угощение, Питер, вы и вообразить не можете. И такая озабоченность, тщание, поход к мяснику и обсуждение мяса и patisserie, и charcuterie [22]22
  Выпечка (фр.).


[Закрыть].

Благодарение Богу за экономические надбавки.

Питер кивает, затем вскидывает глаза, охватывая взглядом и Пола и Аннабель.

– Значит, счастливцы? От этого не уйти?

– Ощущение привилегированности. Неизбежное.

– Но вы словно бы доказываете, что это следует изничтожить? Неужели вы правда хотите видеть здесь манчестерские и бирмингемские орды?

Бел ухмыляется.

– Отличный вопрос. Обратитесь к товарищу Роджерсу.

Пол машет ладонью на жену.

– Только потому, что такие турпоездки Франция вообще не предлагает. Тут вам все еще предлагается делать собственные открытия.

– А это требует образованного ума?

– Просто лишенного предубеждений. А не в смирительной рубашке пуританской этики.

– Этот угол мне тоже нравится. – Он улыбается Аннабель. – Но в какой мере он типичен, Аннабель?

– Я бы сказала: довольно стандартный экспатриант-реакционер. Верно, Кэт?

Кэтрин чуть улыбается и ничего не говорит.

– Ну давай же, свояченица. Защити меня от ударов в спину.

– Если кто-то счастлив, естественно, он не хочет ничего менять.

– Но ведь хотеть немножко это счастье разделить не возбраняется?

Бел отвечает за нее:

– Милый, почему не взглянуть правде в глаза? Ты величайший из когда-либо живших кресельных социалистов.

– Благодарю тебя.

– Бутылочка джолли, и ты перемаоишь всех в радиусе достижения.

Питер посмеивается.

− Послушайте, какое прелестное слово, Аннабель. Перемаоить. Я его запомню.

Пол грозит пальцем Линабель; этот жуткий русский монах в нем.

– Радость моя, цель социализма, как ее понимаю я, это содействовать подъему человечества, а не сведение его к наиболее низкому из всех общих знаменателей, дорогому каждому капиталистическому сердцу.

И они продолжают, и они продолжают; такого Пола ненавидишь, разглагольствующего, нескончаемо проповедующего великолепный культурный кисель из ревеня. Когда ты почему-то видишь только усталую волну вечерних людей, иссушенных работой автоматов, для которых вы можете быть только крайне удачливыми, недосягаемыми, избранными, беспомощными. Искать для них мотивацию, объяснять их – это запредельная вульгарность и запредельная ложь… своего рода людоедство. Ешь зарезанную свинину на обед; затем другие зарезанные жизни и нарубленную реальность на заедки. Урожай собран. Остались только обломки колосьев и осыпавшиеся зерна: аллюзии, фрагменты, фантазии, эго. Только мякина болтовни, бессмысленная отава.

И достаточно дремучая без всех этих кружащих, жужжащих словес; достаточно нереальная, о, вполне, вполне достаточно нереальная и без добавления всех этих скачущих, кишащих, перепрыгивающих друг друга мужских идей; и сознание, что это бактерии: они будут размножаться, и однажды в зимний вечерок бездумные миллионы будут созерцать их потомство и будут заражены в свою очередь… Ленивое раздражение Бел так понятно: не столько само величавое проповедование, но то, как он предается ему ради такого ничтожного повода, такого никчемного мелкотравчатого самодовольного прыща, который в деревьях не видит ничего, кроме материала, чтобы сколачивать из них свои хибары эфемерного вздора.

Ты знаешь: Пол мог бы сказать, что он хочет стереть французов с лица земли, ну, что угодно, прямо противоположное тому, что он сказал, а мерзкий, ничтожный человек-гроб кивал бы и сыпал бы своими «невероятно» и «фантастично» и искал бы подходящий угол.

И ты знаешь, это твоя собственная вина: не следовало называть Бел деспотом. И все это – в опровержение и, следовательно, в неопровержимое доказательство.

Это – и реальные деревья, двое детей у воды, молчащая девушка на солнце, лежащая теперь на животе, принаряженные маленькие индиго-белые ягодички. Деревья, и кусты, и вынырнувшие валуны, и безмолвные обрывы вверху, опаленная безжизненная планета, безветренное солнце, день, черствеющий, как концы недоеденных батонов, уже не прозрачный и парящий, но в чем-то матовый и недвижный; и все по вине мужских голосов, бесконечное, бессмысленное и негигиеничное расчесывание экземы голосами soi-disant [23]23
  Так называемые (фр.).


[Закрыть]серьезных мужчин. Теперь только женщины знали. Даже пустенькая девчонка знала лишь солнце у себя на спине, траву и землю под собой. Бел знала себя, и голову своей спящей дочери, и возню своей другой дочери внизу у речки; то, что она добавляла к разговору, даже ее подкалывания Пола, было балованием в ее роли колесной оси – придавать немного верчения спицам. Тебе однажды довелось увидеть, как Бел летним вечером дома – только они вчетвером – подколола Пола куда похлеще. Он резко вскочил и ушел в сад. Маленькое смущенное молчание. Затем Бел вскакивает так же резко, покидает комнату, идет прямо наружу – смеркалось, они видели все это через окно, – идет прямо туда, где Пол стоял у дальнего края газона. Она заставила его повернуться и порывисто обняла. Это выглядело почти назиданием. Они наблюдали из комнаты, и он улыбнулся. После они не обсуждали того, что произошло, ни словом не упоминали. Такое сберегаешь, как старые бусы и брошки; чтобы плакать над ними, над тем, что мода и собственное понятие о презентабельности так тебя изменили.

Быть бы Бел своей собственной, превыше всякой гордости.

Теперь Эмма медленно вернулась туда, где были четверо взрослых, и остановилась возле матери.

– Я хочу лечь, как Кэнди.

– Милочка, пусть она спит. Для тебя не хватит места.

Эмма искоса поглядывает на тетку, та протягивает руку. Девочка становится на колени, потом поникает и хлопается поперек ее колен. Кэтрин поглаживает ее светлые волосы, отбрасывает их шелковистые прядки с ее щеки.

Пол опирается на локоть и зевает.

– Вот кто тут самый разумный.

Питер улыбается вбок и вверх – Кэтрин.

– Извините. Чудовищно обсуждать дела в такой божественный день.

– Я слушала с большим удовольствием.

Она прикасается к воротничку желтой блузки девочки, избегая его взгляда.

Пол бурчит:

– Не соглашаясь ни с единым словом.

Кэтрин чуть пожимает плечами и глядит на него через клетчатую скатерть.

– Просто думала о том, что сказал Барт.

Питер спрашивает, кто такой Барт, и чувствуется, что он услышал эту фамилию как имя Барт. Пол объясняет. Питер прищелкивает пальцами.

– Кто-то мне что-то говорил о нем буквально на днях. – Он садится прямо и поворачивается к Кэтрин. – Так что же он говорит?

Она отвечает словно Эмме:

– Он анализировал туристические путеводители. В сборнике эссе. Как они внушают, что все современное и утилитарное однообразно. Интересны только древние памятники и живописность. Как живописность начала ассоциироваться исключительно с горами и солнечными пляжами. – Она добавляет: – Это все.

Перекроите это в невнятности.

Пол говорит:

– Ну, идея о горах, конечно, возникла с романтиками.

Она проводит пальцем по волосам Эммы. Началось с Петрарки, но не следует знать чересчур много.

− По-моему, он пытался показать, что манера путешествовать без воображения порождена в основном средними классами. Понятиями среднего класса о красоте. Как путеводители посвящают три параграфа собору в городке, а затем двумя строчками разделываются с самим живым городком.

Пол растягивается по другую сторону клетчатой скатерти и закладывает ладони за голову.

– Обычно по очень весомым причинам.

– Если вы считаете, что архитектура тринадцатого века стоит больше реальности двадцатого.

– А почему бы и нет? Когда ты в отпуске.

Она коротко взглядывает на распростертую фигуру Пола.

– Тогда отчего ты так ненавидишь ложные образы англичан и французов? Это же точно такая же форма селективной реальности.

– Не вижу почему.

Туповато. Спровоцируй ее немножко. Она почти человечна. Он улыбается.

– Ты одобряешь буржуазные стереотипы того, что достойно осмотра во время отпуска. Так какая же разница между ними и буржуазными стереотипами национальных характеров, так тебе претящими?

Он закрывает глаза.

– Если мне позволят чуточку вздремнуть, я сумею найти сокрушающий ответ.

Бел говорит:

– «Как пали сильные». [24]24
  Вт. Кн. Царств, 1,19.


[Закрыть]

– Кыш! – Он складывает руки на животе.

Питер откидывается на локоть лицом к ней.

– Этого типа ведь на редкость трудно понять? Так мне говорили.

– Общее положение достаточно ясно.

Бел журчит:

– Кэт редактировала перевод одной из его книг.

– Бог мой! Неужели?

– Не редактировала. Просто считывала верстку.

– Она практически переписала перевод.

– Ну, если так ты определяешь две-три небольшие поправки…

Она предостерегает Бел. Пытается предостеречь. От ее взгляда уклоняются. Бел так не поймаешь.

– Ну и в чем заключается общее положение?

Она колеблется, потом ныряет вниз головой.

– Что существуют всевозможные категории знаков, при помощи которых мы общаемся. И одна из наиболее подозрительных – это язык; для Барта главным образом потому, что язык был очень сильно испорчен и искажен структурой капиталистической власти. Но то же самое относится и ко многим другим несловесным системам знаков, с помощью которых мы общаемся.

Питер жует стебелек.

– Вы имеете в виду рекламу и все прочее?

− Это наиболее наглядная сфера манипулирования. Личное общение часто тоже, по сути, рекламирование. Неверное – или просто неловкое использование знаков. (Уже поздно остановиться, ты в ловушке.) Фраза есть то, что говорящий подразумевает, что она подразумевает. То, что он втайне подразумевает, что она подразумевает. Но это может быть и прямо обратным. То, что он не подразумевает, что она подразумевает. То, что она подразумевает, дает представление о его истинной натуре. Его истории. Его интеллекте. Его честности. И так далее.

Пол говорит будто бы во сне:

– Пока все, касающееся смысла, не приобретает значение. Кроме самого смысла. «Передайте мне соль» – превращается в многознаковую структуру. А злосчастную чертову соль так и не передают.

Кэтрин улыбается.

– Иногда.

– Немчура, – кряхтит Пол. – Не француз.

– Заткнись и спи, – говорит Бел.

Питер подает сигналы: я серьезный человек. Он даже говорит медленнее.

– Тип, ну, тот, который рассказывал о нем… что-то там плел про то, что религия средних классов – набор банальностей, это верно?

– По-моему, он сказал «этос».

– Потому что оригинальность разрушительна – так?

– Это зависит от контекста.

Бел смотрит на склоненную голову сестры. Взвешивающе.

– Как?

– Существуют контексты среднего класса, которые требуют, чтобы вы были оригинальны. Остроумны. Даже революционны. Но контекст – это своего рода контрзнак. Бьющий козырь.

Бел говорит:

– Например, как быстро вы засыпаете после обеда, кончив проклинать общество, которое позволяет вам засыпать после обеда.

Пол бормочет:

– Я это слышу.

Питер не дает отвлечь себя.

– То есть реальная оригинальность должна быть активно революционной? Так? Вот к чему подводил этот тип.

– Мне кажется, люди вроде Барта больше заинтересованы в том, чтобы заставить людей осознать, как именно они общаются и пытаются контролировать друг друга. Отношение между демонстрируемыми знаками, словесными или нет, и реальным смыслом того, что происходит на самом деле.

– Но прежде вы должны изменить общество, не так ли?

– Остается надеяться, что более глубокое осознание приведет к этому.

– Но я вот о чем… понимаете… если все сводится к выборке людских банальностей, то это просто наблюдение за словами. Ну, как наблюдение за птицами. Или нет?

– Полагаю, что даже от орнитологии есть своя польза.

– Но вряд ли первостепенная, верно?

– Была бы первостепенной, если бы птицы служили базисом человеческого общества. Каким является общение.

− Она видит уголком глаза – ведь все это время глядит она на Эмму, – что он кивает. Как если бы она что-то доказала. Она осознает, и это очень просто, что ненавидит его; хотя он порождение случая, невежда, как таковой он начинает зарабатывать свое право быть эмблемой, жутким знаком, потому что он испытывает – или дразнит – не Барта и семиотику, но ее. Он подразумевает детскости мелких мужчин вроде: почему ты мне не улыбнешься, что я такого сделал, пожалуйста, относись с уважением, когда я слежу за своим языком, я же знаю, что тебе не нравится мой язык.

Эмма внезапно приподнимается и садится, потом идет к матери и шепчет ей на ухо. Бел обнимает ее, целует в щеку, ей придется подождать.

– По-вашему, это может дойти по телеку?

– Что может?

– Ну, этот тип, Барт. То, что вы мне только что говорили.

– Мне кажется, по самой сути это надо читать.

– Вас не заинтересовало бы? Набросайте парочку-другую идей, я хочу сказать: если эти знаки не все словесные, они могут дать такой материальчик для иллюстраций…

Она бросает на него быстрый взгляд. Своим стебельком он подталкивает какое-то насекомое в траве, нагнув голову; длинные песочно-рыжие волосы. Она снова смотрит на Бел, а та улыбается ласково, смертоносно, обнимая Эмму одной рукой.

– Я вовсе не специалист по нему. Вовсе нет. Есть сотни…

Он ухмыляется ей.

– Специалисты пишут паршивые сценарии. Их используют для проверки. Ну, для интервью. Я всегда предпочту кого-то, кто знает суть. Кто сама до всего дошла.

Бел говорит:

– Тебе предлагают работу.

Питер говорит:

– Просто идея. Сейчас пришла в голову.

Кэтрин в панике.

– Но я…

Питер говорит:

– Нет, серьезно. Если захотите зайти обсудить, когда в следующий раз будете в городе. – Он копается в заднем кармане. – И скажите, как называется этот сборник эссе.

– Mythologies. – Она повторяет, переводя: – «Мифологии».

Он записывает в крохотный блокнотик. Кэтрин опять взглядывает на Бел, которая не то сухо посмеивается, не то одобряет. Невозможно решить; потом снова смотрит вниз на Питера.

– Нет, я правда не могу. Я в жизни не писала сценариев.

– Сценаристов наберется десяток за пенни. Никаких проблем.

– Так жутко отзываться о бедняжках, – говорит Бел и затем как бы между прочим: – Да и о ком угодно.

Стерва.

– Извините, но я…

Он засовывает блокнотик назад в карман и пожимает плечами.

– Если передумаете.

– Я честно не могу.

Он разводит ладонями; и она глядит на Бел, давая ей понять, что на отказ ее вдохновила отчасти она. Но Бел в непробиваемой броне непричастности. И подталкивает Эмму.

− Теперь можно.

Эмма бочком подходит к Кэтрин, потом нагибается и шепчет ей на ухо.

– Прямо сейчас?

Девочка кивает.

– Эмма, я не знаю, сумею ли придумать хоть одну.

– Сумеешь, если попробуешь. Как в прошлое лето.

– Я разучилась.

Бел говорит:

– Она нашла потайное место. Вас не подслушают.

– Оно такое красивое. И совсем потайное.

– Только ты и я?

Девочка отчаянно кивает. Затем шепчет:

– Пока Кэнди не проснулась.

Кэтрин улыбается.

– Ну хорошо.

– Идем же. Побыстрее.

Она протягивает руку за греческой сумкой, потом встает и берет Эмму за руку. Девочка уводит ее за бук к дорожке, по которой они пришли сюда, и ведет по ней дальше. Питер смотрит, как они скрываются из виду, краткий взгляд на Бел, затем вниз в землю перед собой.

– Боюсь, не слишком удачно вышло.

– Ах, Боже мой, не беспокойтесь. В данное время она вся оборонительно ощетинилась. С вашей стороны было жутко любезно предложить.

– Она вернется к…

– Думаю, да. Когда смирится с тем, что произошло.

– Чертовски ужасно, – говорит Питер.

– Полагаю, пока еще слишком рано.

– Да, конечно.

Пол начинает тихо похрапывать.

– Старый пьяница, – бормочет Бел.

Питер ухмыляется, выдерживает паузу.

– Я слышал, выйти должно еще много. Пол говорил.

– Да, они надеются, что хватит на последнюю книгу.

– Ужасно. – Он покачивает головой. – С кем-то подобным. И таким образом.

– Но они же всегда наиболее уязвимы, не правда ли?

Он кивает, а секунду спустя опять качает головой. Но теперь он оглядывается на раскинувшуюся Салли, потом находит взглядом сына.

– Ну что же. Мой знаменитый номер отцовства.

Он приподнимается на колени, потом встает, посылает воздушный поцелуйчик вниз Бел – супер-пикник – и спускается туда, где Том строит свою плотину.

– Ого-го, Том! Бог мой, ну просто замечательно.

Пол похрапывает во сне. Бел закрывает глаза и грезит о мужчине, которого когда-то знала, хотела, но в постель с ним почему-то так и не легла.

«Потайное» место не так уж и далеко – чуть-чуть вверх по склону от дорожки к одинокому валуну, который оказался в стороне от стада. Ложбина в кустарнике за ним; невидимый каменный уступ, который отражает солнце и маргаритки, и ярко-синие стрелки шалфея, немного клевера, единственный ярко-красный мак.

– Эмма, тут чудесно.

– Ты думаешь, они нас найдут?

– Нет, если мы будем сидеть тихо-тихо. Так идем же и сядем вон под тем деревцом. – Она садится, девочка выжидательно становится на колени рядом с ней. – Вот что: нарви цветочков, а я придумаю историю.

Эмма торопливо вскакивает.

– Всякие цветочки?

Кэтрин кивает. Она нашаривает в красной сумке сигареты, закуривает одну. Девочка спускается туда, где солнце заливает дно маленькой впадины, но оглядывается.

– Про принцессу?

– Конечно.

Ничего не приходит в голову; ни призрака даже самой простой сказочки; только призрак того последнего сокрушенного островка. Доброта, что еще? Пусть даже больше ради Бел, чем ради нее. И ничего, ничего, кроме бегства. К детству, к женственной фигурке в желтой блузке и белых шортиках, босоногой, сосредоточенно дергающей упрямые цветы, стараясь вести себя очень хорошо, тихо-тихо, не оглядываясь, будто они играют в прятки. Игра, не искусство. Твоя маленькая белокурая племянница, твоя любимица, твоя вера в невинность, нежная кожа, пухлые губки, доверчивые глаза. Которую следовало бы любить гораздо сильнее, чем ты ее любишь. Этот странный водораздел между маленькими детьми и не-матерями; Салли, неловкая попытка стать асексуальной, заботливой, почти няней. Вот почему и завидуешь Бел. Нельзя плакать, надо сосредоточиться.

Если бы только. Если бы только. Если бы только. Если бы только.

– Ты придумала, Кэт?

– Почти.

– Мне жарко.

– Ну так иди сюда.

И девочка взбирается в тень, где Кэтрин сидит под терновником, и снова становится на колени, держа сорванные цветы.

– Они очень милые.

– Синие такие противные. Не ломаются.

– Ну ничего.

Эмма пощипывает нераспустившуюся луговую ромашку, затем смотрит вверх на Кэтрин, затем снова вниз.

– Мне не нравится, когда ты несчастная.

– Мне тоже, Эмма. Но иногда ничего поделать нельзя.

Девочка смотрит на свои поникшие цветы.

– Я не обижусь, если ты не придумаешь историю. – Она добавляет: – Не очень.

– Только чуточку не очень?

Эмма кивает, радуясь такой градации. Выжидающее молчание. Кэтрин затягивается, выдыхает дым.

– Жила-была принцесса.

И Эмма меняет позу с той самой детской требовательностью к соблюдению ритуалов: кладет цветы, проползает немного вперед и поворачивается, чтобы сесть рядом с Кэтрин, которая обнимает ее одной рукой и притягивает к себе.

– Она была красивая?

– Конечно. Очень красивая.

– Она побеждала в кункросах красоты?

– Принцессы слишком знатны для конкурсов красоты.

– Почему?

– Потому что они для глупых девушек, а она была очень умной.

– Умнее тебя?

– Гораздо умнее меня.

– А где она жила?

– Вон за тем холмом, совсем близко. Очень давно.

– Это правдивая история?

– Вроде как.

– Если нет, то ничего, мне все равно.

Кэтрин бросает сигарету; хватается за единственную соломинку.

– А еще она была очень печальной. Ты знаешь почему? (Эмма качает головой.) Потому что у нее не было ни мамуси, ни папуси. Ни братьев, ни сестер. Никого.

– А конец будет счастливый?

– Подождем и узнаем.

– Наверное, счастливый, я так думаю. А ты?

Этот странный третий мир за пределами нашей власти. Кэтрин поглаживает плечо девочки.

– В один прекрасный день она отправилась на пикник со своими братьями и сестрами. И своими родителями, а они были король и королева. Они пришли сюда. Куда мы сегодня. (Эмма кивает.) Но она была непослушной, она решила подшутить над ними. Спрятаться, и чтобы они все ее искали. И вот она пришла сюда, где мы сидим сейчас, и села тут. Но было так жарко, что она легла, и ее сморил сон.