Текст книги "Восставшая Мексика"

Автор книги: Джон Рид

Она кивнула в сторону суровой фигуры Хулиана Рейеса.

– Потому что он пошел, – сказала она. – Кто стоит под хорошим деревом, того защищает хорошая тень.

– Хороший петух будет кукарекать в каком угодно курятнике, – заметил Исидро.

– Попугай весь зеленый, от головы до хвоста, – добавил еще кто-то.

– Лица мы видим, но сердец постигнуть не можем, – сентиментально резюмировал Хосе.

В полдень мы поймали быка и тотчас закололи его; раскладывать костер было некогда, и мы отрезали куски мяса от туши и ели сырым.

– Oiga, мистер! – закричал Хосе. – А американские солдаты едят сырое мясо?

– А это хорошо для солдат. В походе у нас нет времени готовить, и мы едим carne cruda.[39]39
  Сырое мясо.


[Закрыть] Оно придает храбрости.

К вечеру мы догнали карету, пересекли вместе с пей русло высохшей речки и подъехали к асиенде Ла-Сарка. В отличие от асиенды Ла-Мимбрера, Каса-Гранде стоит здесь на ровном месте, а хижины пеонов тянутся по обе его стороны. Перед Каса-Гранде расстилается двадцать миль голой пустыни, где нет даже чапарраля. Генерал Че Че Кампа побывал и здесь: от господского дома остались только обуглившиеся руины.

Глава V
Белые ночи в Сарке

Я, конечно, расположился на ночлег вместе с солдатами. И здесь я хочу упомянуть об одном факте. Американцы считают мексиканцев в высшей степени нечестным народом, и мне говорили, что у меня в первый же день украдут мою походную сумку со всеми вещами. Но вот уже две недели я жил среди самых отчаянных головорезов, подобных которым трудно было найти во всей мексиканской армии. Они были совершенно невежественны, не признавали никакой дисциплины. Почти все они ненавидели гринго. Им уже полтора месяца не выплачивали жалованья, и многие из них были настолько бедны, что не могли купить себе ни сандалий, ни серапе. А я был чужой, хорошо одет и невооружен. При мне было сто пятьдесят песо, которые я на глазах у всех клал себе под подушку, когда ложился спать. И у меня ни разу ничего не пропало. И даже больше – мне не разрешали платить. И хотя у них не было денег, а табак считался драгоценностью, compañeros снабжали меня всяческим куревом. А любая моя попытка заплатить воспринималась как оскорбление. И мне было разрешено только нанять музыкантов для baile.

Мы с Хуаном Санчесом давно уже завернулись в наши одеяла, а музыка и громкие возгласы танцующих по-прежнему не затихали. Была, должно быть, уже полночь, когда кто-то открыл дверь и закричал:

– Мистер! Oiga, мистер! Вы спите? Идемте танцевать! Arriba! Andale![40]40
  Поднимайтесь! (ucn.)


[Закрыть]

– Я хочу спать! – ответил я.

После некоторого пререкания посланный ушел, но минут через десять вернулся.

– Капитан Фернандо приказывает вам явиться немедленно. «Vamonos!»[41]41
  Идем! (исп.)


[Закрыть]

Теперь проснулись и остальные.

– Идите плясать, мистер! – кричали они.

Хуан Санчес уже натягивал сапоги.

– Мы идем, – сказал он. – Мистер будет танцевать! Капитан приказывает. Идемте, мистер!

– Я пойду, если пойдет весь эскадрон, – сказал я. Мои слова были встречены дружными воплями и хохотом. Все начали одеваться.

Всей толпой, человек в двадцать, мы подошли к дому. Пеоны, сгрудившиеся у дверей и окон, расступились, чтобы дать нам дорогу.

– Мистер! – слышались крики. – Мистер будет плясать!

Капитан Фернандо обхватил меня за плечи и закричал:

– Пришел, пришел, compañero! Давай танцуй! Давай, давай! Сейчас сыграют хоту!

– Но я ведь не умею танцевать хоту!

Патричио, весь раскрасневшись и тяжело дыша, схватил меня за руку:

– Идемте! Это нетрудно. Я познакомлю вас с лучшей девушкой в Сарке!

Мне ничего больше не оставалось. Окно было залеплено любопытными, человек сто толпились у дверей. Танцы были устроены в хижине пеона – обыкновенная выбеленная комната с неровным земляным полом. Две свечи освещали музыкантов. Раздались звуки «Puantes a Chihuahua».[42]42
  «Мосты в Чиуауа» (исп.).


[Закрыть] Наступила тишина, полная затаенных усмешек. Я обнял девушку и начал с ней ходить вокруг комнаты, что всегда предшествует танцам. Мы неловко провальсировали с ней минуты две, как вдруг раздались крики:

– Ого! Ого! Пора!

– Что нужно делать теперь?

– Vuelta![43]43
  Поворот (исп.).


[Закрыть] Vuelta! Отпусти ее! – оглушительно кричали все.

– Я ведь не умею.

– Этот дурак не умеет танцевать! – взвизгнул кто-то. Другой затянул насмешливую песенку:

 
Гринго все – дураки,
Они никогда не бывали в Соноре,
И когда им надо сказать: «Десять реалов»,
Они говорят: «Доллар с четвертью»…
 

Вдруг на средину пола выскочил Патричио, а за ним – Сабас, и каждый выхватил себе партнершу из ряда женщин, сидевших в одном конце комнаты. И когда я отвел свою даму на место, они начали выделывать «vueltas». Сделав несколько па вальса, мужчина завертелся один, отступив от девушки, закрыв лицо одной рукой и щелкая пальцами другой; девушка, упершись одной рукой в бок, приплясывая, шла за ним. Они подходили друг к другу, отступали, кружились. Все девушки были коренасты и неуклюжи, с тупыми лицами и плечами, сгорбленными от вечной стирки и перемалывания кукурузы. Некоторые мужчины были обуты в сапоги, другие – босы, почти при всех были револьверы и патронные ленты, а у некоторых за плечами висели винтовки.

Перед каждым танцем пары обходили вокруг комнаты, делали два тура и опять начинали обход. Помимо хоты танцевали еще тустеп, вальс и мазурку. Все девушки упорно глядели в землю, не говорили ни слова и тяжело прыгали вслед за своими партнерами. Прибавьте к этому земляной пол с выбоинами на каждом шагу, и вы поймете, что это была утонченнейшая пытка. Мне казалось, что я танцую уже вечность, подгоняемый хором голосов:

– Пляши, мистер! Держись! No gloje! He отставай!

Потом опять танцевали хоту, и тут я чуть не попал в беду. На этот раз я танцевал удачно – с другой дамой. Потом, когда я пригласил мою первую партнершу на тустеп, она пришла в бешенство.

– Ты опозорил меня перед всеми, – сказала она. – Ты… ты сказал, что не умеешь плясать хоту!

Когда мы начали обычный обход кругом, она вдруг крикнула своим друзьям:

– Доминго! Хуан! Отнимите меня у этого гринго! Он не посмеет дать сдачи.

С полдюжины молодцов бросились ко мне, а остальные с интересом ждали, что будет дальше. Момент был щекотливый. Но вдруг меня заслонил милейший Фернандо с револьвером в руке.

– Американец – мой друг! – воскликнул он. – А ну назад! Убирайтесь на свои места!..

Лошади наши были измучены переходом, и мы остались в Сарке на день. Позади Каса-Гранде лежал заброшенный сад, в котором росли серебристые деревья аламо, инжир, виноград и кактусы-питайа. Сад с трех сторон был окружен высокой глинобитной стеной, за которой в синее небо поднималась древняя белая колокольня. С четвертой стороны к саду примыкал пруд с желтой водой, а за ним до самого горизонта тянулась унылая бурая пустыня. Я лежал под фиговым деревом рядом с кавалеристом Марино и следил за парившими в небе грифами. Внезапно тишина была нарушена громкой быстрой музыкой.

Пабло отыскал в церкви пианолу, которую в прошлом году там не заметил генерал Че Че Кампа, при ней был только один валик – вальс из «Веселой вдовы». Разумеется, пианолу немедленно вытащили во двор, и все по очереди запускали ее. Рафаэлито сообщил мне, что «Веселую вдову» в Мексике любят больше всего остального и что ее написал мексиканец.

Находка пианолы подала мысль устроить вечером еще одно baile на террасе Каса-Гранде. К колоннам были прикреплены свечи, слабый свет, мерцая, освещал разбитые стены, черные зияющие провалы дверей и окон, дикий виноград, без помехи вившийся по балкам потолка. Внутренний дворик был забит пеонами, которые, несмотря па праздничное настроение, чувствовали себя неловко в господском доме, куда им раньше не разрешалось и ногой ступить. Как только оркестр кончал танец, немедленно начинала играть пианола, и танцы следовали один за другим без малейшего перерыва. Sotol, которого притащили целый бочонок, добавил жару. Настроение повышалось с каждым часом. Сабас, ординарец Пабло, открыл танцы с его подругой, потом ее пригласил я. Едва мы кончили, как Пабло ударил девушку по голове рукояткой револьвера и сказал, что он застрелит ее и всякого, кто теперь пригласит ее. Сабас после некоторого размышления вдруг вскочил, вынул револьвер и закричал арфисту, что он взял фальшивую ноту. Затем он выстрелил в арфиста. Несколько compañeros разоружили Сабаса, и он, свалившись на пол посредине террасы, мгновенно заснул.

Танцы «мистера» уже не вызывали любопытства. Зато оказалось, что он интересен и в других отношениях. Я сидел рядом с Хулианом Рейесом, солдатом, у которого на сомбреро были изображения богоматери и Христа. Он был сильно пьян, глаза его горели фанатическим огнем.

Он вдруг повернулся ко мне:

– Ты будешь воевать вместе с нами?

– Нет, – сказал я. – Я корреспондент. Мне запрещено сражаться.

– Врешь! – закричал он. – Ты просто трусишь. Как перед богом – наше дело правое.

– Да, я знаю. Но мне приказано не принимать участия в боях.

– Какое мне дело до того, что тебе приказано! – закричал он. – Нам не нужно корреспондентов. Не нужно, чтобы о нас писали в книгах. Нам нужны винтовки, нужно убивать, а если мы погибнем, то станем святыми в раю! Трус! Уэртист!..

– Хватит! – сказал кто-то, и, подняв взгляд, я увидел, что надо мной наклонился Лонгинос Терека. – Хулиан Рейес, ты ничего не понимаешь. Этот compañero приехал за тысячи миль по суше и по морю, чтобы рассказать своим землякам правду о том, как мы боремся за свободу. Он идет в сражение безоружным, значит, он храбрее тебя, потому что у тебя есть винтовка. Уходи отсюда и оставь его в покое!

Он сел на то место, где сидел Хулиан, улыбнулся своей простой, мягкой улыбкой и взял меня за руки.

– Будем compadres, хорошо? – сказал Лонгинос Терека. – Будем спать под одним одеялом и всегда будем вместе. А когда приедем в Кадену, я поведу тебя к своим, и мой отец назовет тебя моим братом… Я покажу тебе золотые прииски испанцев, богатейшие в мире, о которых никто, кроме меня, не знает… Вместе мы начнем их разрабатывать, хорошо? Мы разбогатеем, да?

С этой минуты и до конца Лонгинос Терека и я всегда были вместе.

Baile становился все шумнее и беспорядочнее. Оркестр и пианола беспрерывно сменяли друг друга. Теперь уже все были пьяны. Пабло громко хвастался, как он убивал беззащитных пленных. Изредка один бросал другому оскорбительное слово, и тогда во всех углах зала раздавалось щелканье затворов винтовок. Измученные женщины начинали потихоньку уходить, но тут же слышался грозный окрик: «No vaya! He уходить! Сейчас же возвращайтесь и пляшите!»

И женщины, пошатываясь, брели на прежнее место. В четыре часа утра, когда кто-то пустил слух, что среди них находится гринго – шпиоп уэртистов, я решил пойти спать. Но baile продолжался до семи утра.

Глава VI
Quien vive?[44]44
  Кто идет? (исп.)


[Закрыть]

На рассвете меня разбудила стрельба и дикие завывания разбитой трубы. Хуан Санчес стоял перед домом и трубил побудку, но, не зная, какой именно это сигнал, он сыграл все сигналы подряд.

Патричио заарканил на завтрак быка. Мыча, животное бросилось бежать в пустыню, Патричио скакал рядом. Остальные кавалеристы, по самые глаза закутанные в серапе, припав на одно колено, подняли винтовки. Трах! Утренняя тишина нарушилась трескотней частых выстрелов. Бык пошатнулся, до нас слабо донеслось его жалобное мычание. Трах! Он уткнулся мордой в землю. Его ноги судорожно задергались в воздухе. Лошадка Патричио, рванув лассо, сразу остановилась, его серапе захлопало, как знамя. В это мгновение из-за восточных гор выплыло огромное солнце, и на бесплодную равнину хлынул океан света…

На пороге Каса-Гранде показался Пабло. Он с трудом передвигал ноги, опираясь на плечо жены.

– Мне скоро будет очень плохо, – простонал он, подтверждая свои слова делом. – Пускай Хуан Рид поедет на моем коне.

Он сел в карету, ослабевшими руками взял гитару и запел:

 
Я остался у подножья зеленой горы,
Моя милая бежала с другим, неблагодарная.
Пенье жаворонка меня разбудило.
Голова трещит с похмелья, а трактирщик в долг не дает!
Господи, избавь меня от этой тошноты,
Неужто пришла пора мне умереть?
Святая дева пульки и виски, спаси меня,
Ах, как трещит голова, а опохмелиться нечем!..
 

От Сарки до асиенды Ла-Кадена, будущих квартир эскадрона, примерно шестьдесят пять миль. Это расстояние мы проехали в один день, ни разу не остановившись, чтобы поесть или напиться. Карета скоро оставила нас далеко позади. Голая равнина не замедлила смениться колючими зарослями кактусов и мескитового кустарника. Мы ехали гуськом по тропинке между гигантскими кустами чапарраля, задыхаясь в облаках солончаковой пыли, а острые шипы царапали нас и рвали одежду. Иногда, выехав на поляну, мы видели впереди прямую дорогу, уходящую по холмам пустыни к самому горизонту, но мы знали, что до нее еще далеко-далеко. Воздух был неподвижен. Солнце, стоявшее в зените, с такой яростью обрушивало на нас свои вертикальные лучи, что начинала кружиться голова. Кавалеристы, пьянствовавшие всю прошлую ночь, невыносимо страдали. Губы их пересыхали, трескались, становились синими. Я не слышал ни одной жалобы, но не было и намека на то оживление и шутки, которыми сопровождалось наше путешествие в другие дни. Хосе Валиенте научил меня жевать веточки мескита, но это мало помогало.

Так мы ехали уже несколько часов, как вдруг Фиденчио, указав рукой вперед, произнес хрипло: «Вот едет cristiano».[45]45
  Христианин (исп.).


[Закрыть] Вспоминая, когда именно слово «христианин», которое теперь означает здесь просто «человек», проникло в язык индейцев, и слыша, как его произносит человек, который, возможно, как две капли воды похож на Гуатемосина, испытываешь странное чувство. Этот «cristiano» оказался дряхлым индейцем, гнавшим перед собой ослика. Нет, сказал старик, у пего с собой нет воды. Но Сабас соскочил на землю и снял вьюк с осла.

– Ага! – вскричал он. – Прекрасно! Tres piedras! – И он поднял вверх корень, из которого гонят sotol, напоминающий столетник и полный опьяняющего сока. Мы поделили его между собой, словно артишок. Вскоре все почувствовали себя лучше…

Под вечер, перевалив через отрог, мы увидели впереди огромные серые деревья аламо, окружающие родник асиенды Санто-Доминго. Над загоном, где вакеро ловили лошадей, поднимался столб бурой пыли, словно дым над пожарищем. В стороне виднелись мрачные руины Каса-Гранде, год назад сожженного Че Че Кампа. Возле родника, под деревьями аламо, сидели у костра бродячие торговцы – человек десять. Их ослы стояли рядом, жуя кукурузу. Между родниками и глинобитными хижинами двигалась бесконечная вереница женщин с кувшинами на головах – символ Северной Мексики.

– Вода! – радостно закричали мы и галопом понеслись с холма в долину. Патричио со своей каретой и лошадьми уже был у родника. Соскочив с коней, весь эскадрон улегся плашмя на берегу. Люди и лошади вместе окунали губы в воду и пили, пили без конца… Это было самое восхитительное ощущение, какое мне когда-либо пришлось испытать.

– У кого есть закурить? – крикнул кто-то. Несколько блаженных минут мы лежали на спине и курили. Но вдруг звуки музыки – веселой музыки – заставили меня подняться. Невдалеке проходила удивительно странная процессия. Впереди всех выступал оборванный пеон, неся усыпанную цветами ветку какого-то дерева. За ним другой пеон нес на голове небольшой ящик, похожий на гроб, покрытый синими, красными и серебряными полосами. Дальше четверо мужчин несли нечто вроде балдахина, сшитого из разноцветных тряпок. Под этим балдахином шла женщина, голова и грудь которой были скрыты балдахином, а на нем лежало тело босоногой девочки, маленькие ручки были скрещены на груди. Волосы покойницы были украшены венком из бумажных цветов, и все ее тело было засыпано этими цветами. Шествие замыкал арфист, игравший популярный вальс «Recuerdos de Du rango».[46]46
  «Воспоминания о Дуранго» (исп.)


[Закрыть] Погребальное шествие медленно подвигалось вперед и, миновав открытую площадку возле Каса-Гранде, где игроки в мяч и не подумали прервать игры, направилось к кладбищу.

– Тьфу! – злобно сплюнул Хулиан Рейес – Это же надругательство над усопшими!

На закате пустыия пылала огнем. Мы проезжали по безмолвной, волшебной земле, чем-то похожей на подводное царство. Вокруг высились огромные кактусы, залитые красным, голубым, пурпуровым и желтым светом, напоминая кораллы на дне океана. Позади нас на западе, в облаке золотистой пыли, катилась наша карета, словно колесница пророка Илии… На востоке под темным небом, на котором уже загорелись звезды, виднелись гребни гор; за ними лежала Ла-Кадена – аванпост мадеристской армии. Это была земля, которую можно было любить, за которую можно было сражаться. Эскадронные певцы затянули вдруг бесконечную песню «Бой быков», в которой федеральные полководцы сравниваются с быками, мадеристские генералы – с тореадорами, и, глядя на этих веселых, милых, простых ребят, готовых отдать за революцию все, вплоть до жизни, я невольно вспомнил ту небольшую речь, которую произнес Вилья перед иностранцами, покидавшими Чиуауа в первом поезде для беженцев.

– Я вам сообщу последние новости, – сказал Вилья, – и прошу передать их всем у себя на родине. В Мексике больше не будет дворцов. Лепешки бедняков лучше хлеба богачей. Поезжайте!..

Было уже поздно, около полуночи, когда на каменистой дороге между высокими горами у нашей кареты сломалась ось. Я остановился, чтобы достать свое одеяло; когда я опять двинулся дальше, comapaneros уже скрылись за изгибом дороги. Я знал, что Ла-Кадена была где-то поблизости. Каждую минуту из кустов чапарраля мог вынырнуть часовой. Примерно с милю я спускался по крутой дороге, которая в большей своей части была руслом пересохшей речки, извивавшейся среди высоких гор. Царил глубокий мрак, на небе не было ни звездочки, и веяло ледяным холодом. Наконец горы кончились, дальше расстилалась широкая равнина, за которой я с трудом разглядел крутые отроги Кадены и горный проход, который предстояло охранять эскадрону. В каких-нибудь пяти милях от этого прохода был расположен город Мапими, где находились тысяча двести федералистов. Но асиенда все еще была скрыта за возвышенностью.

Я увидел ее, когда подъехал уже совсем вплотную, – маячившие во мраке белые постройки на другой стороне глубокого оврага. И тем не менее я все еще не встретил ни одного часового. «Странно, – подумал я. – Они тут, по-видимому, не очень бдительны». Я нырнул в овраг и перебрался на другую сторону. В одном из залов Каса-Гранде виден был свет, и оттуда доносились звуки музыки. Подойдя ближе и заглянув в дверь, я увидел неутомимого Сабаса, кружившегося в хоте, а с ним – Исидро Амайо и Хосе Валиенте. Опять baile! Как раз в эту минуту на пороге освещенного входа показался человек с винтовкой в руках.

– Quien vive? – лениво крикнул он.

– Мадеро! – прокричал я в ответ.

– Да не коснется его смерть! – ответил часовой и вернулся в зал…

Глава VII
Аванпост революции

В Ла Кадене, авангарде мадеристской армии на западе, нас было сто пятьдесят человек. На нашей обязанности лежало охранять горный проход, Пуэрта-де-ла-Кадена; но войска были расквартированы в асиенде, в десяти милях от прохода. Асиенда стояла на небольшом плоскогорье, по Одну сторону которого был глубокий овраг; на дне этого оврага, на протяжении примерно ста ярдов, выходила на поверхность подземная речка и затем опять исчезала. Кругом расстилалась угрюмая пустыня – высохшие русла речек и заросли чапарраля, кактусов и испанского штыка.

Прямо на восток лежал горный проход Пуэрта, пробивший высокую горную цепь, которая, наполовину заслонив небо, уходила в бесконечность на север и на юг, вся в огромных складках, словно одеяло великана. Пустыня поднималась до самого прохода, а за ним была видна лишь яростная синева безоблачного мексиканского неба. Но с Пуэрты открывался вид па Piano de los Gigantes[47]47
  Равнина гигантов (исп.).


[Закрыть] – так испанцы назвали огромную безводную равнину, прорезанную невысокими горными кряжами и тянувшуюся миль на пятьдесят. Примерно в шести милях от прохода виднелись низкие серые домики Мапими. Там находился неприятель – тысяча двести colorados,[48]48
  «Colorado» означает «ярко-красный»


[Закрыть] или федеральных нерегулярных войск, которыми командовал недоброй славы полковник Аргумедо. Colorados – бандиты, устроившие переворот генерала Ороско. Назвали их так потому, что у них был красный флаг, а их руки были к тому же красны от крови. Они ураганом пронеслись по Северной Мексике, грабя бедноту, отмечая свой путь поджогами и убийствами. В Чиуауа они срезали подошвы на ногах одному бедняку и гнали его по пустыне несколько миль, пока он не умер. И я видел городок, в котором после налета colorados из четырех тысяч населения в живых осталось всего пять человек. Когда Вилья взял Торреон, его солдаты не давали пощады colorados, их всех до одного расстреляли.

В первый же день нашего прибытия в Ла-Кадену мы встретились с конным разъездом colorados – их было двенадцать человек. Двадцать пять наших кавалеристов охраняли проход. Они захватили одного Colorado, отобрали у него лошадь, винтовку и раздели его донага. Затем приказали ему бежать между кустами чапарраля и кактусами, посылая ему вслед пули. Наконец Хуан Санчес положил его на месте и получил винтовку убитого, которую подарил мне. Colorado был оставлен на съедение огромным мексиканским грифам, весь день лениво кружащимся над пустыней.

В тот же день мой compadre капитан Лонгинос Терека, кавалерист Хуан Валехо и я, попросив у полковника карету, отправились на маленькое пыльное ранчо Брукилья, принадлежащее родителям Лонгиноса. Ранчо это было расположено в пяти милях на север, где из небольшого мелового холма каким-то чудом бил подземный ключ. Старик Терека оказался седовласым пеоном, обутым в сандалии. Когда-то он был крепостным богатого асиендадо, но многие годы невообразимо тяжелого труда сделали его независимым владельцем маленького ранчо, что случалось в Мексике очень редко. У него было десятеро детей – кроткие смуглые дочери и сыновья, чем-то напоминавшие батраков на фермах Новой Англии. И еще одна дочь умерла.

Члены семейства Терека показались мне гордыми, уважающими себя и добросердечными людьми. Лонгинос сказал:

– Это мой любимый друг и брат Хуан Рид.

Старик и его жена крепко обняли меня и принялись хлопать по спине – мексиканская манера выражать нежность и любовь.

– Моя семья ничем не обязана революции, – гордо сказал Гино. – Другие брали деньги, лошадей, фургоны. Армейские jefes[49]49
  Начальники (исп.).


[Закрыть] разбогатели, захватывая имущество на больших асиендах. А Гереки все отдали мадеристам, не взяв себе ничего, только вот я получил чин.

Однако старик сердито проворчал, показывая мне лассо из конского волоса:

– Три года назад у меня было четыре таких riatas. А теперь осталось одно. Одно забрали colorados, другое – солдаты Урбины, а третье – Хосе Браво… Какая разница, кто тебя грабит?

Но он говорил не вполне серьезно. Он очень гордился своим младшим сыном, храбрейшим офицером в армии.

Мы сидели в большой глинобитной хижине, ели вкуснейший сыр и лепешки со свежим козьим маслом. Глухая старуха мать громко извинялась за столь скудное угощение, а ее воинственный сын рассказывал свою эпопею – девятидневное сражение под Торреоном.

– Мы подошли так близко к неприятелю, – повествовал он, – что нам порохом обжигало лица. Стрелять было уже нельзя, и мы пустили в ход приклады…

Внезапно громко залаяли все собаки. Мы вскочили на ноги. В то время в Ла-Кадене можно было ожидать всего. К хижине подскакал мальчуган, крикнул, что colorados занимают проход, и помчался дальше.

Лонгипос закричал, чтобы мулов запрягали в карету. Вся семья яростно взялась за дело, и через пять минут Лонгинос, упав на одно колено и поцеловав руку отцу, вскочил в карету, и мы понеслись.

– Да минует тебя пуля, сынок! – донеслось до нас причитание матери.

Нам повстречался фургон, нагруженный кукурузными стеблями, целой кучей женщин и детей, двумя жестяными сундучками и железной кроватью, привязанной кверху. Глава семейства ехал верхом на осле. Да, colorados наступают – тысячи их ворвались в горный проход. При последнем налете colorados убили его дочь. Вот уже три года ведется война в этой долине, но он терпел и не жаловался. Потому что все это для родины. А теперь он думает бежать с семьей в Соединенные Штаты, где…

Но тут Хуан жестоко хлестнул мулов, и мы не дослушали фразы. Дальше нам повстречался босоногий старик, спокойно гнавший стадо коз. Слыхал ли он о colorados? Да, как будто что-то о них болтали. А не знает ли он, заняли они проход и сколько их.

– Pues, quien sabe, senor?[50]50
  Ну, кто может сказать, сударь? (исп.).


[Закрыть]

Наконец, крича на шатавшихся от усталости мулов, мы подъехали к лагерю как раз в ту минуту, когда наш победоносный эскадрон возвращался по пустыне, расстреливая в воздух гораздо больше патронов, чем они потратили в бою. Всадники на маленьких лошадках мчались между кустами мескита, все в высоких сомбреро, в пестрых развевающихся серапе, и последние лучи солнца сверкали на поднятых вверх винтовках.

Вечером того же дня от генерала Урбины прискакал гонец с извещением, что генерал очень болен и немедленно требует к себе Пабло Сеанеса. Огромная карета тотчас пустилась в путь. В ней разместились Пабло с подругой, горбун Рафаэлито, Фиденчио и Патричио. Пабло сказал мне:

– Хуанито, если хочешь вернуться, то будешь сидеть рядом со мной в карете.

Патричио и Рафаэлито упрашивали меня ехать с ними. Но я, добравшись наконец до фронта, не хотел возвращаться. А на следующий день мои друзья-кавалеристы, с которыми я так близко сошелся во время перехода в пустыне, получили приказ отправиться в Харралитос. На месте остались лишь Хуан Валехо и Лонгинос Терека.

Новый гарнизон Кадены состоял из людей совсем другого рода. Бог знает откуда они явились, но, во всяком случае, их там буквально морили голодом. Таких бедняков пеонов мне еще не приходилось встречать, – половина из них не имели даже серапе. Среди них было около пятидесяти nuevos,[51]51
  Новобранцев (исп.).


[Закрыть] никогда не нюхавших пороха; приблизительно столько же сражалось раньше под командой в высшей степени бездарного майора Саласара, а остальные пятьдесят человек были вооружены старыми карабинами с очень ограниченным количеством патронов. Начальником гарнизона был лейтенант-полковник Петронило Эрнандес, который в течение шести лет служил майором в федеральной армии, пока убийство Мадеро не заставило его перейти на другую сторону. Это был храбрый и честный человек со сгорбленными плечами, но многие годы армейской канцелярщины сделали его непригодным командовать тем войском, во главе которого его теперь поставили. Каждое утро он издавал приказ, устанавливавший распорядок на день: кто должен быть дежурным офицером, где должны быть расставлены часовые, патрули и т. д. Но никто не читал его приказов. Офицеры в этой армии не занимаются приучением солдат к дисциплине и порядку. Они стали офицерами потому, что показали свою храбрость в деле, и их обязанность – драться в первых рядах, вот и все. Солдаты считают генерала, под команду которого они завербовались, своим феодальным сеньором. Они называют себя его gente – его людьми, и офицер чужих gente для них не авторитет. Петронило был gente генерала Урбины, но две трети гарнизона в Кадене принадлежали к дивизии генерала Арриета. Вот почему не было часовых ни на западе, ни на севере. Лейтенант-полковник Альберто Редондо охранял другой проход в шести милях к югу, и поэтому в этом направлении мы считали себя в безопасности. Правда, двадцать пять человек несли сторожевую службу в проходе Пуэрта, и Пуэрта была укреплена…