Текст книги "Свидание в Самарре"

Автор книги: Джон О'Хара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

– Нет, – заверил его Джулиан, – я вообще никто. Мне, наверное, следовало стать врачом.

– Видите ли… – Священник замолк, но его тон возбудил любопытство Джулиана.

– Что, отец мой?

– Надеюсь, вы не сочтете мои слова богохульством? Нет, конечно, не сочтете. Вы же протестант. Так вот что я вам скажу. У меня тоже бывают минуты, когда я жалею, что я священник. Вам это не кажется богохульством, ибо вас не учили верить, что призвание человека определяется свыше. Пойду-ка я, пожалуй, обратно в дом. Все забываю, что я уже старик.

– Не хотите ли выпить? – спросил Джулиан.

– С удовольствием, если еще не поздно. Наступает пост. – Он посмотрел на свои большие серебряные часы. – Все в порядке, время есть. Один стаканчик вместе с вами.

Удивительно, но никто не утащил бутылку виски, оставленную Джулианом на столе. Воры, а ворами могли здесь быть все без исключения, по-видимому, решили, что хозяин бутылки зашел в туалет и может застать их врасплох за кражей спиртного, что считалось большим преступлением.

– Шотландское виски? Превосходно, – оживился священник. – А ирландское виски вам нравится?

– Еще бы, – заверил его Джулиан.

– Я пришлю вам бутылку «бушмиля». Это не лучшее из ирландских виски, но и неплохое. А главное, чистое. Эд Чарни подарил мне на рождество целый ящик, одному богу известно почему. Мне нечем отплатить ему за этот подарок. Что ж, за ваше здоровье, и пусть этот год будет для вас счастливым. Обождите. Завтра день святого Стефана. Он был первым великомучеником. Нет, лучше выпьем за счастливый новый год.

– За ваше здоровье, – отозвался Джулиан.

Старый священник – интересно, сколько ему лет, подумал Джулиан – осушил свой стакан почти залпом.

– Хорошее виски, – заметил он.

– Тоже от Эда Чарни, – объяснил Джулиан.

– Бывает и он полезен, – сказал священник. – Спасибо и до свиданья. Завтра или послезавтра я пришлю вам «бушмиль».

Он пошел к выходу, немного сутулый, но крепкий на вид и хорошего сложения. Разговор с ним подбодрил Джулиана, а на воздухе он немного протрезвел. Фалды его фрака, рукава и штанины брюк все еще были холодными от пребывания на террасе, но чувствовал он себя отлично. И поспешил обратно в зал потанцевать с Кэролайн и другими.

Оркестр играл «Три словечка». Он отыскал взглядом Кэролайн, которая танцевала – подумать только – с Фрэнком Горманом. Джулиан без излишних церемоний перехватил ее.

– Мы с вами знакомы? – спросила Кэролайн.

– А как же! Неужто не помните? Удивительно.

– Где ты был? Я тебя везде искала, когда вышла из туалета. Куда ты делся? Почему не подождал меня у лестницы? Почему не пригласил на первый танец? Почему? Тебя целый час не было.

– Я очень мило беседовал с отцом Кридоном.

– С отцом Кридоном? Ничего подобного. Во всяком случае, недолго. Он почти весь вечер сидел с миссис Горман и ее гостями. Ты пил и угостил его, чтобы потом можно было, не солгав, сказать, что ты был с ним. Я тебя знаю, Инглиш.

– Ты очень ошибаешься. Он долго разговаривал со мной. И я узнал кое-что интересное.

– Что именно?

– Он считает Гарри Райли хорошим дерьмом, – сказал Джулиан.

Она промолчала.

– В чем дело? Я тоже так считаю. В этом вопросе у нас с Римом полное единодушие.

– К чему он это сказал? Что ты такое наболтал, что заставило его это сказать?

– Ничего я не наболтал. Я сказал только… Не помню, с чего началось. А, да. Он спросил меня, как у меня дела, я ответил – превосходно, а потом поправился, – нет, далеко не превосходно. Я стоял на террасе, а он вышел подышать свежим воздухом. Мы разговорились, и я сказал, что он, наверное, слышал про мою ссору с Гарри. Я рассказал ему, что заходил извиниться, но Гарри, мол, отказался меня принять. Тут-то Кридон и сказал, что, по его мнению, Гарри – хорошее дерьмо.

– Что-то не очень похоже на монсеньора.

– Я тоже так подумал, но он мне все объяснил. Он сказал, что разговаривает со мной не как священник, а просто как мужчина с мужчиной. В конце концов, моя дорогая, ведь он не обязан горячо любить всех своих прихожан, не так ли?

– Так. Что ж, остается только сожалеть, что ты все ему разболтал! Если даже он не пошел сразу к ним и не рассказал…

– О господи, сроду ты так не ошибалась! Отец Кридон – отличный мужик.

– Да, но он католик, а они поддерживают друг друга.

– Глупости. Ты из всего делаешь событие.

– Вот как? А что делаешь ты? Притворяешься, будто ваша ссора ничего не значит. Так, маленький обмен любезностями – и все. Ты очень ошибаешься, Джулиан.

– Понятно. Мы дошли до той стадии, когда я становлюсь Джулианом. Все ясно.

– Можешь ты меня выслушать? Ссора ваша не выветрится, как дым, и не забудется, и пора бы тебе перестать на это надеяться. Я стараюсь втолковать тебе то, «что ты сам должен понимать: Гарри Райли в качестве врага страшен.

– Откуда ты знаешь? Откуда тебе столько известно о характере Гарри Райли, его мстительности и прочем? Извини меня, но ты мне порядком надоела с этим дерьмом.

– Как угодно, – сказала Кэролайн.

– Прости. Поверь, я не хотел тебя обидеть. Пожалуйста, прости меня. – Он обнял ее. – Свидание в полночь остается в силе?

– Не знаю.

– Не знаешь? Из-за того, что я так сказал?

– Ты ведешь нечестную игру, Джулиан. Впрочем, ты всегда так поступаешь. Сначала злишь меня, а потом отказываешься продолжать разговор и как ни в чем не бывало вспоминаешь про любовь и постель. Это – нечестно, потому что, как только я перестаю говорить, что люблю тебя, ты строишь из себя обиженного. Ты поступаешь гадко и делаешь так каждый раз.

Музыка смолкла, но почти тотчас же оркестр грянул «Может, это была любовь?». У музыкантов что-то не ладилось с темпом, и Джулиан с его превосходным слухом сразу же это уловил.

– Вот видишь? – спросила Кэролайн.

– Что?

– Я была права. Ты надулся.

– Ничего я не надулся. Хочешь знать, о чем я сейчас думал?

– Ну?

– Ты, конечно, разозлишься, но я думал о том, какой у нас отвратительный оркестр. Ну что, обиделась?

– Немного, – ответила Кэролайн.

– Я думал, как глупо экономить деньги на оркестре. Ведь для танцев самое важное – это музыка, правда?

– Больше нам не о чем говорить?

– Без музыки нет танцев. Это все равно, что играть в гольф дешевыми битами или в теннис долларовыми ракетками. Все дешевое никуда не годится, например, дешевая еда. – Он отстранился, чтобы насладиться впечатлением, которое произвели на нее его слова. – Или возьмем, к примеру, «кадиллак»…

– Хватит, Джу. Прошу тебя.

– Почему?

– Потому что я так хочу. Потому что нужно знать меру.

– В чем дело? Господи боже мой, до чего же ты сегодня кислая. Просишь меня не пить, я не пью. Ты…

– Что я?

– Ты просила меня не напиваться, и я ни в одном глазу. Хотя ты говорила, что пить вообще-то можно. Давай выйдем из зала. Я хочу с тобой кое-что обсудить.

– Не хочу я никуда выходить.

– Почему?

– Во-первых, холодно. А потом, просто не хочу.

– Вот это ты правду сказала. Означает ли это также, что наше свидание отменяется?

– Не знаю. Пока не знаю, – тихо сказала она.

Он молчал. Тогда вдруг она сказала:

– Ладно. Пойдем.

Они, танцуя, добрались до холла и, выбежав, бросились к ближайшему от террасы неизвестно кому принадлежащему автомобилю. Влезли в него, она села, плотно обхватив себя руками. Он зажег для нее сигарету.

– В чем дело, дорогая? – спросил он.

– Холодно.

– Ты намерена поговорить или будешь рассказывать, как тебе холодно?

– О чем ты хочешь говорить?

– О тебе. О твоем отношении. Я хочу понять, что тебя грызет. Я сегодня ничего такого не натворил, на что ты могла бы рассердиться.

– Только обозвал меня дерьмом.

– С ума сошла! Вовсе я тебя не обзывал. Это старик назвал Гарри дерьмом. Я же сказал, что ты мне порядком надоела с этим дерьмом, что вовсе не одно и то же.

– Ладно.

– И я извинился, причем совершенно искренне. Но дело не в этом. Мы уклоняемся от главного.

– Ты хочешь сказать, я уклоняюсь.

– Если угодно, да, именно это я имел в виду. О господи, в чем дело? Объясни, пожалуйста. Скажи, что произошло. Накричи на меня, сделай что-нибудь, но не сиди с видом великомученицы. Как святой Стефан.

– Кто?

– Святой Стефан был первым великомучеником, сказал мне отец Кридон.

– Вы, значит, беседовали на серьезные темы?

– В последний раз прошу тебя сказать, на что ты дуешься… В чем дело?

– Я замерзаю, Джулиан. Давай вернемся в дом. Надо было надеть пальто.

– Я поищу шубу в других машинах.

– Не надо. Пойдем в дом, – сказала она. – И зачем мы только вышли?

– Ты и не собиралась беседовать со мной, когда вышла.

– Да, не собиралась, но боялась, что ты устроишь сцену прямо в зале.

– Сцену прямо в зале! Ладно, можешь идти. Я тебя не задерживаю. Один вопрос только. Что я сделал? На что ты разозлилась?

– Ничего. Ни на что.

– Еще вопрос. Правда, может, лучше его не задавать?

– Задавай, – сказала она, положив руку на дверцу машины.

– Может, ты что-нибудь натворила? Влюбилась в кого-нибудь?

– Обнималась с кем-нибудь? – продолжила она. – Или переспала с кем-нибудь, пока ты тайком пил в раздевалке? Нет. Мое отношение, как ты выражаешься, – вещь гораздо более сложная, Джулиан, но об этом мы сейчас говорить не будем.

Он обнял ее.

– Я так люблю тебя. И всегда буду любить. Всегда любил и буду любить. Не делай этого.

Она подняла голову, пока он целовал ее шею и прижимался лицом к ее груди, но как только он положил руку ей на грудь, сказала:

– Нет, нет. Не надо. Пусти меня.

– Ты что, нездорова?

– Перестань об этом говорить. Ты отлично знаешь, что я здорова.

– Знаю. Я просто подумал, может, началось не в срок.

– Ты считаешь, что только этим и можно объяснить мое поведение?

– По крайней мере, это хоть какое-то объяснение… Может, все-таки скажешь, что с тобой?

– Слишком долго объяснять. Я ухожу. Как ты можешь держать меня здесь, когда на улице ниже нуля?

– Даешь мне отставку? Ладно, пойдем.

Он вылез из машины, в последний раз попытался обнять ее и, взяв на руки, донести до террасы, но она очутилась на ступеньках, словно не поняв его намерения. Она вошла в дом и тотчас поднялась наверх в дамскую комнату. Он знал, что может не ждать ее, она на это и не рассчитывает, а потому пошел в зал и присоединился к другим кавалерам. Он заметил Милл Эммерман и принялся дожидаться, когда можно будет пригласить ее или когда она очутится достаточно близко, чтобы перехватить ее у ее партнера, как вдруг с ним случилось что-то похожее на внезапный приступ мигрени: он перестал видеть людей и вещи, и тем не менее свет и все в зале жгли ему глаза. А причина этому заключалась в том, что в одно и то же мгновенье он вспомнил, что так и не добился у Кэролайн ответа по поводу свидания, и понял, что добиваться его незачем.

Затем он обрел если не зрение, то какое-то другое чувство, которое помогло ему добраться до раздевалки, где кому угодно на свете хватило бы спиртного, чтобы упиться.

5

Когда Кэролайн Уокер влюбилась в Джулиана Инглиша, он ей уже немного надоел. Случилось это летом 1926 года, года одного из самых незначительных в истории Соединенных Штатов Америки, в течение которого Кэролайн Уокер убедилась, что жизнь ее достигла предела бессмысленности. Прошло уже четыре года, как она окончила колледж, ей исполнилось двадцать семь лет, что считалось – ею, по крайней мере, – уже далеко не первой молодостью. Она заметила, что все больше и больше и в то же время все меньше и меньше думает о мужчинах. Такова была ее собственная оценка, как она знала, абсолютно верная и справедливая по существу. (Она не заботилась о том, чтобы выразить ее яснее.) «Я думаю о них чаще и думаю о них менее часто». Она прошла через различные стадии любви, взаимной и безответной, причем второй реже, чем первой. Мужчины, и притом интересные мужчины, постоянно влюблялись в нее, что не могло не доставлять ей удовольствия, и у нее хватало с этим всякого рода забот, чтобы не считать себя, положа руку на сердце, непривлекательной. Она жалела, что некрасива, но лишь до той поры, пока один милый пожилой филадельфиец, который писал портреты дам из общества, не сказал ей, что ему никогда не доводилось видеть красивой женщины.

В то лето у нее были три различных мнения по поводу собственной жизни после окончания колледжа. Она жила как одноклеточное существо, но вовсе не как амеба. Дни были похожи один на другой и все вместе составляли жизнь. И еще она думала об этих четырех годах как о листочках из календаря с праздниками на Новый год, День независимости, пасху, 31 октября, День труда. Взятые вместе, они насчитывали четыре года, то есть столько же, сколько она провела в Брин-Море, и, как и годы в колледже, они одновременно и тянулись и бежали, но тем не менее вовсе не были похожи на годы в колледже, потому что, как она чувствовала, колледж ей кое-что дал. Последние же четыре года казались пустыми и потраченными зря.

Они действительно ушли ни на что. Как и другие девицы, она начала учительствовать в гиббсвиллской миссии, помогать итальянским и негритянским детям овладевать знаниями, которые им давала начальная школа. Но работа эта ей не нравилась. У нее не было ни уравновешенности, ни уверенности в общении с этими детьми и вообще с детьми, и она чувствовала, что не способна быть учительницей. Она почти полюбила двух-трех учеников, но в глубине души сознавала, в чем кроется причина этой привязанности: дети, которые ей нравились, были больше похожи на детей с Лантененго-стрит, детей ее друзей, чем на других учеников этой школы. Было, правда, одно исключение: рыжий мальчишка-ирландец, который, она не сомневалась, проколол шины в ее машине и спрятал ее шляпу. Он никогда не называл ее мисс Уокер или мисс Кэролайн, как делали другие маленькие подхалимы. Ему было лет одиннадцать – миссия оказывала помощь только детям до двенадцати лет, – а физиономия у него была такая, какой ей предстояло быть, когда ему исполнится самое меньшее двадцать лет. Она его любила и в то же время ненавидела. Она боялась его, боялась его взгляда, который он не сводил с нее, когда не был занят какими-нибудь проказами. Дома, задумываясь о нем, она убеждала себя в том, что он ребенок, огромную энергию которого можно и должно направить на пользу общества. Он просто шалун, и его следует «исправить». В этом практически заключались все ее знания по социологии. Ей предстояло узнать кое-что новое.

Гиббсвиллская миссия занимала старое трехэтажное кирпичное здание в самой бедной части города и существовала за счет подаяний с Лантененго-стрит. С утра туда приносили малышей, за которыми в течение дня приглядывали девицы вроде Кэролайн и профессиональная медсестра. Затем во второй половине дня, когда в приходских и городских школах уроки заканчивались, туда спешили играть и читать дети в возрасте до двенадцати лет, а в шесть часов их отсылали домой, испортив перед ужином аппетит стаканом молока.

В один прекрасный день 1926 года Кэролайн попрощалась с детьми и обошла здание, проверяя, все ли заперто. Она надевала шляпу, стоя перед зеркалом в комнате администрации, как вдруг услышала шаги. И не успела она разглядеть, кто это – она заметила только, что ребенок – как две руки, обхватив ее за бедра, скользнули к ней под юбку, а рыжая головка зарылась в ее живот. Она шлепнула его и попыталась оторвать от себя, но прежде чем сумела это сделать, он уже потрогал ее своими гадкими пальцами. Она вышла из себя, принялась бить его, свалила на пол и пинала ногами до тех пор, пока он с плачем не выполз из комнаты и не убежал.

В последующие дни ее больше всего пугала мысль о том, что от этих грязных пальцев она могла подхватить какую-нибудь венерическую болезнь. Мальчишка перестал ходить в миссию, а она на следующей неделе ушла с работы, но еще долго думала, что у нее либо сифилис, либо еще что-нибудь. В конце концов, умирая от унижения, она обратилась к доктору Мэллою, рассказав о том, что произошло. Он очень внимательно осмотрел ее – он не был их семейным врачом – и велел прийти через день за результатами лабораторного анализа. А затем спокойно сообщил ей, что она имеет полное право выходить замуж и рожать детей, ибо ничем не больна. Когда она настояла на том, чтобы заплатить ему, он взял с нее пятнадцать долларов. Эти деньги он отдал, без ведома Кэролайн, матери рыжего мальчика, ибо был уверен, что мать такого ребенка возьмет любой подарок, не любопытствуя, чем он, собственно, вызван.

Это было первое в жизни Кэролайн неприятное столкновение с мужским полом. В последующие дни она много передумала и, когда спрашивала себя: «Почему он это сделал?», всегда приходила к одному и тому же ответу: именно этого и следует ждать от мужчин, ее и воспитывали, пугая именно этим. До нее дотрагивалось уже много мужчин, и некоторым она сама разрешала это делать. Но ни с одним мужчиной она еще не была близка и до этого странного случая с ребенком считала, что вполне владеет собой. После этого случая она полностью пересмотрела свои взгляды на мужчин и на любовь в целом, придя к выводу в результате неоднократного мысленного анализа «этого дня в миссии», как она его называла, что ей необходимо избавиться от своего невежества в вопросах секса. Она поняла, что у нее совершенно нет никакого опыта, и впервые начала задумываться над случаями, приведенными у Хейвлока Эллиса, Крафта-Эбинга и других психологов, а не считать их просто порнографией.

До того лета Кэролайн была серьезно влюблена два раза, хотя с той поры, как стала носить волосы наверх, постоянно была кем-нибудь увлечена. Первым объектом был ее дальний родственник Джером Уокер. Он родился и получил образование в Англии и появился в Гиббсвилле в 1918 году. Ему было лет двадцать пять, и он имел чин капитана в английской армии. Что же касается войны, то он, так сказать, с ней покончил: у него уже несколько раз укорачивали кость в левой ноге, заменяя ее сплавом серебра. В Соединенные Штаты, где ему не доводилось бывать прежде, его прислали обучать призывников современным приемам ведения войны. Когда он появился в доме Кэролайн, он был в отпуске, и гиббсвиллские девицы бросались ему на шею, его приглашали во все дома как завидного жениха. Он носил брюки чуть не по форме, а на набалдашнике трости у него была кожаная петля, которой он обматывал кисть руки. На нем был отлично сшитый мундир, а бело-голубая ленточка военного креста, который здесь был неизвестен, служила ему очень милым украшением. Небольшой рост его искупался тем, что он был инвалид, или «раненый», как выражались гиббсвиллские дамы и мужчины. Он бросил один внимательный взгляд на Кэролайн и тут же решил, что эта девушка в треугольной шляпе, высоких серых гетрах и хорошего покроя костюме представляет для него интерес. Он не сомневался, что месяца отпуска ему для этого вполне хватит.

Почти так и получилось. Отец Кэролайн давно умер, а мать ее была глухой, из тех глухих, что, не желая покориться своему недугу, отказываются научиться читать по губам или носить слуховой аппарат. В доме Уокеров на Саут-Мэйн-стрит обитали Кэролайн, ее мать, кухарка и горничная. И Джерри.

К тому времени, когда он впервые поцеловал ее, он почти было отчаялся завести с ней роман. Эта теплая комната в Гиббсвилле, штат Пенсильвания, была далеко-далеко от тех мест, где шла война, и ничего воинственного не было в словах «О Мари, ничего не говори», которые повторял и повторял патефон. Кэролайн, если не прислушиваться к ее ужасному акценту, вполне могла бы сойти за англичанку, сестру приятеля там, дома. Но когда она встала, чтобы сменить иголку и пластинку, он потянулся к ней и, взяв ее за руку, привлек к себе, посадил на правое колено и поцеловал. Она не сопротивлялась, в голове мелькнуло только: «Почему бы и нет?» Но поцелуй получился не очень удачным, ибо, стараясь держать голову под нужным углом, они столкнулись носами, и он отпустил ее. Она остановила патефон, вернулась и села возле него. Он взял ее за руку, она посмотрела на свою руку и, наконец, подняла глаза. Они молчали, и, когда она снова взглянула на него, на его лице играла ласковая улыбка. Она тоже улыбнулась, но несколько робко, а затем придвинулась к нему и сама его поцеловала. Но его уже терзали угрызения совести. Она вся была во власти чувства, а ему не давала покоя мысль, что все, что он ни пожелает, будет позволено.

Это продолжалось минуту, две, может, пять минут прежде, чем она овладела собой и склонила голову к нему на плечо. Она была смущена и преисполнена благодарности, потому что никогда прежде не испытывала ничего подобного.

– Может, закурим? – предложила она.

– Ты куришь?

– Тайком, но курю. Я только затянусь, а потом ты возьмешь сигарету.

Он достал из кармана серебряный портсигар, и она закурила, не очень умело держа сигарету, но отчаянно затягиваясь. Такая милочка она была, когда, сидя на диване, выпускала дым изо рта и ноздрей, слишком быстро расправляясь с сигаретой. Он забрал у нее сигарету и погасил, и в этот момент они услышали, как, подъезжая к гаражу, тормозит «бейкер-электрик», машина ее матери. Кэролайн встала и поставила на патефон «Бедную бабочку».

– Это довольно старая пластинка, – сказала она, – но я ее люблю, потому что в ней отличные синкопы.

Места, где вступал барабан, считались синкопами.

После этого они часто целовались: в прихожей, в буфетной, в ее двухместном «скриппс-буте», в котором сиденья размещались весьма своеобразно: водитель сидел почти на целый фут впереди пассажира, из-за чего целоваться было крайне неудобно.

Он уехал, так и не признавшись ей в любви и не добившись близости с ней. А через полгода умер от гангрены, и только спустя два месяца его семья вспомнила о необходимости известить их. Это обстоятельство чем-то умалило горе Кэролайн: он уже лежал мертвый в могиле, в то время как она продолжала думать о нем как о своем возлюбленном на всю жизнь и развлекалась с другими молодыми людьми, вернувшимися из Франции и Пенсаколы, Бостонского технического колледжа и военно-морской учебной базы на Великих озерах. Она пользовалась большим успехом и целовалась со многими с таким же пылом, с каким целовала Джерома Уокера, только теперь она знала, как и когда остановиться. Она вела весьма светскую жизнь, не нарушая заветы Брин-Мора, в отлично проводила время с молодыми людьми из колледжей. Те снова веселились вовсю, ибо война закончилась и не надо было испытывать угрызений совести из-за того, что ты не в действующей армии. Теперь можно было развлекаться в открытую. Она собиралась провести конец недели в Истоне, где учился в колледже Джу Инглиш, когда мать прочла ей письмо из Англии, которое в основном было изъявлением благодарности семьи Джерома Уокера за гостеприимство, оказанное, как они выражались, их мальчику в Гиббсвилле. Один раз упоминалась Кэролайн: «…и если вы и ваша милая девочка приедете в Англию, мы…» Ладно. Нет, не ладно. Она знала, вернее надеялась, что он не рассказал своей матери о ней хотя бы потому, что не хотел, чтобы его мать вообразила невесть что. Тем не менее по пути в Истон она была в угнетенном состоянии. А когда человек угнетен, ему свойственно делить свою жизнь на определенные периоды, и Кэролайн позднее всегда считала поездку в Истон окончанием детства. И, пока не влюбилась в Джулиана Инглиша, думала, что, развернись события по-иному, она вышла бы замуж за своего кузена и жила бы в Англии, а потому питала к Англии нежность. Тем не менее, когда в 1925 году она побывала в Европе, то не навестила родных Джерома. Ее путешествие было рассчитано всего на два месяца, и, кроме того, к тому времени она была влюблена в живого человека.

Джо Монтгомери можно было аттестовать по-разному. Пьяница. Змей-искуситель. Состоятельный молодой человек. Модник. Любимчик барышень. Пройдоха. Приказчик из «Бонда», Ветеран войны. Отличный парень. И так далее. Все это, в общем, не противоречило одно другому. А главная же его отличительная черта состояла в том, что в Принстоне он был знаком со Скоттом Фицджеральдом, и это делало его в глазах Кэролайн пришельцем из необыкновенной страны, населенной необыкновенными людьми, которых ей так хотелось увидеть и узнать. Она, разумеется, не понимала, что и сама была представительницей того круга, который, по ее мнению, олицетворял Джо Монтгомери и описывал Фицджеральд. Она лишь знала, что Гиббсвилл – ее родной город, но никак не считала его и его жителей достойными пера мастера.

Дом Джо Монтгомери был в Рединге, который отделяет от Нью-Йорка целый штат, но в действительности расстояние между ними не больше, чем между Хартфордом или Нью-Лондоном и Нью-Йорком, о чем, по-видимому, не ведает большинство жителей Рединга, не говоря уж о нью-йоркцах, но что считал само собой разумеющимся Джо Монтгомери. Его отец был так богат, что утонул на «Титанике», и о Генри Монтгомери, как, впрочем, о почти каждом втором мужчине из списка пассажиров судна, говорили, что он а) вел себя как герой и б) что капитану пришлось застрелить его, потому что он лез в спасательные шлюпки, предназначенные для женщин и детей. Про самого Джо Кэролайн смутно припомнилось только, что у него есть «статс-бэркэт», енотовая шуба, костюмы от «Братьев Брукс» и репутация неплохого в местном масштабе игрока в гольф. Он был приятелем Уитни Хофмана, был знаком еще с несколькими людьми в Гиббсвилле, но появлялся там редко.

Кэролайн знала его лишь понаслышке, когда в 1925 году, как раз перед ее поездкой за границу, они случайно столкнулись на свадьбе в Ист-Ориндж, где празднества длились целую неделю. Она была подружкой невесты, а он шафером, и у нее сразу поднялось настроение, когда он сказал: «Господи боже мой, меня вовсе не надо представлять Кэролайн Уокер. Мы с ней старые друзья. Правда, Кэролайн?» Самое лучшее из всего празднества был он, и она целовала его чаще и более пылко, чем других шаферов. Должно быть, и он это приметил, ибо провел в Нью-Йорке всю неделю перед ее отъездом в Европу. Свадебная суета закончилась в последнее воскресенье мая, а в следующую субботу ей предстояло отплыть на «Париже». Он попытался завладеть всем ее оставшимся временем, и это ему почти удалось. Он водил ее на спектакли – «Леди следует вести себя хорошо» с четой Астеров и Уолтером Кэтлетом, который она уже видела в Филадельфии, «Цена славы», «Роз-Мари», «Они знали, чего хотят» с Ричардом Бенетом и Полин Лорд, и на «Гарриковские вечера». Стояла удушливая жара, хотя шла всего первая неделя июня. Вся страна, казалось, жаждала умереть, и под водительством бывшего вице-президента, который однажды высказался по поводу того, чего Америке не хватает, многие действительно отправились на тот свет. Джо не мог примириться с жарой и то и дело взывал: «Господи!» – и после первого акта «Цены славы» без особого труда уговорил ее уйти. У него был с собой в городе автомобиль, красный спортивный «джордан», и он предложил ей поехать на Лонг-Айленд, в Уэстчестер, куда угодно.

– Я буду выкрикивать ругательства и расскажу несколько истории про войну, – сказал он, – и тебе будет казаться, что ты все еще на спектакле.

У него хватило ума или интуиции помалкивать, пока они не миновали черту города. Жара была страшной, нечем было дышать, и на лицах людей, встречавшихся с Кэролайн взглядом, играла глупая улыбка, словно они извинялись за погоду. Она догадывалась, что и сама расплывается в такой же улыбке.

Наконец они добрались до места на Лонг-Айленде, которое, по словам Джо, называлось «Джонс бич».

– Что на тебе надето внизу?

– Боже! О чем ты говоришь?

– Как о чем? Я полезу в воду только вместе с тобой.

Сердце ее стучало, колени дрожали, но она сказала: «Ладно». Ей ни разу не приходилось видеть взрослого мужчину обнаженным, поэтому, когда он вышел из-за машины со своей стороны и направился к воде, она с облегчением вздохнула, заметив, что на нем надеты трусы. «Входи, не жди меня», – сказала она. Ей хотелось, чтобы он был уже в воде, когда она выйдет из-за машины в лифчике и панталонах. Он понял ее и не смотрел в ее сторону, пока она не отплыла на расстояние в несколько метров.

– Что теперь будет с моей прической?! – сказала она.

– Теперь уж ничего не поделаешь, – ответил он. – Тебе не холодно?

– Сейчас нет.

– Жаль, что мы не развели костер. Я не сообразил.

– Ни в коем случае. Чтобы люди увидели костер и со всех сторон сбежались к нему. Слава богу, что ты этого не сделал.

Он вышел из воды первым.

– Не сиди в воде слишком долго, – посоветовал он. – Вытрешься моей нижней рубашкой. – Он пошел к машине, включил зажигание и подержал свою влажную от пота нижнюю рубашку возле мотора. – Выходи, – позвал он.

Она вышла, оттягивая, чтобы соблюсти максимум приличия, прилипшие к телу панталоны. Лифчик совсем не держал, и она была до слез зла на свою колышущуюся грудь. Как ни мило он ведет себя, наверняка он заметит ее «бюст».

– Брось стесняться, – сказал он. – Что я, никогда не видел голой женщины?

– Ну все-таки, – промямлила она, – ведь меня ты не видел.

– Чепуха. А то пропадет все удовольствие от купания. Иди поплавай еще, а потом вылезай без всякого стеснения. Или, по крайней мере, без стыда. Иди.

Она последовала его совету, и ей стало легче. Она вдруг почувствовала себя четырнадцатилетней девочкой. Или даже еще моложе. Смущение ее не покинуло, но страх исчез. Она вытерлась его теплой рубашкой.

– Не знаю, что делать с волосами, – пожаловалась она.

– Возьми. – Он бросил ей чистый носовой платок. – Может, это пригодится. – Но от платка толку было мало.

Он заставил ее надеть поверх вечернего платья свой смокинг. А потом они закурили и почти забыли про все неудобства.

– Если бы мы поехали на настоящий пляж или в бассейн, там, наверное, все было бы проще, – сказал он.

– Нет, хорошо, что не поехали, – ответила она.

– Хорошо? Мне так хотелось, чтобы именно это ты сказала.

– Да? Значит, хорошо, что сказала.

Он обнял ее и попытался поцеловать.

– Нет, – сказала она.

– Как хочешь, – согласился он.

– Не порть вечера, – сказала она.

– Этим не испортишь. Сейчас, по крайней мере. Я ведь подождал, пока ты оделась.

– И хорошо сделал. Поэтому ты мне и нравишься, Джо. Но даже сейчас не надо. И ты знаешь почему?

– Честно говоря, не знаю. Я не понимаю, о чем ты говоришь.

– Нет, понимаешь. Ты… Черт побери!

– Ты хочешь сказать, потому что я видел тебя раздетой?

– Ага, – ответила она, хотя до этой минуты считала, что в общем-то он не видел ее совсем раздетой. Теперь она жалела, что не разделась донага. Рано или поздно застенчивость нужно преодолеть, и с Джо случай был как раз подходящий!

– Ладно, – сказал он и убрал руку.

Они заговорили про ее путешествие в Европу. Это была ее первая поездка. Он сказал, что хотел бы поехать с ней, мог бы поехать через некоторое время, поводить ее по Парижу и так далее, но сейчас не может: должен быть примерным мальчиком, потому что пора добиваться чего-то и зарабатывать деньги. Жулик адвокат и глупость его матери значительно уменьшили состояние, оставленное его отцом. Поэтому он работает в отделении «Нэшнел Сити» в Рединге, получая такое жалованье, которое лишь демонстрирует ему его ничтожество. Но она не могла испытывать к нему большой жалости: она видела их дом и «роллс» миссис Монтгомери.