Текст книги "Утраченная скрипка Страдивари"

Автор книги: Джон Фолкнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Annotation

Богатый студент Оксфорда Джон Малтраверз, страстный любитель музыки, обнаруживает однажды, к своему ужасу (не лишенному, впрочем, доли любопытства), что послушать его скрипку является незримый гость. Притом появление его вызывает лишь одна мелодия – гальярда. Знакомство с этой мелодией, а затем находка уникальной скрипки Страдивари стали настоящим испытанием для Джона.

Роман Дж. Мида Фолкнера «Утраченная скрипка Страдивари» был опубликован в сборнике «Отель с привидениями».

Дж. Мид Фолкнер

История, написанная Софией Малтраверз

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IX

Глава X

Глава XI

Глава XII

Глава XIII

Глава XIV

Глава XV

Записки мистера Гаскелла

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

Дж. Мид Фолкнер

Утраченная скрипка Страдивари

«Не вовремя рассказ – что музыка во время печали».

Екклезиастикус. XXII, 6

Письмо мисс Софии Малтраверз племяннику, сэру Эдварду Малтраверзу, в бытность его студентом колледжа Церкви Христовой в Оксфорде.

13 Понсфорт Билдингз, Бат

21 октября 1867 года

Дорогой Эдвард,

Мне предстоит выполнить волю твоего покойного отца, завещавшего рассказать тебе о событиях последних лет его жизни, когда ты достигнешь совершеннолетия. Я написала эту историю, отчасти полагаясь на свои воспоминания, которые – увы! – до сих пор живы в моей памяти, отчасти используя записи, сделанные вскоре после смерти брата. Теперь, когда ты стал взрослым, посылаю тебе свой рассказ. О многом на этих страницах мне было мучительно больно писать, но, по моему разумению, тебе лучше узнать правду от меня, чем услышать небылицы от людей, которым твой отец не был так бесконечно дорог, как мне.

Любящая тебя тетушка

София Малтраверз.

Сэру Эдварду Малтраверзу, баронету.

История, написанная Софией Малтраверз

Глава I

Твой отец, Джон Малтраверз, родился в 1820 году и унаследовал титул и родовое поместье после кончины нашего батюшки, которого мы лишились еще совсем малыми детьми. В положенный срок Джона отдали учиться в Итон, а когда ему минуло девятнадцать, было решено, что он продолжит образование в Оксфорде, в колледже Церкви Христовой. Однако доктор Сардсделл, гостивший в Уорте летом 1839 года, уговорил нашего опекуна, мистера Торесби, отправить своего воспитанника в колледж Магдалины, ректором которого он в то время был. Обещая взять Джона под свое покровительство, он утверждал, что в таком большом заведении, как колледж Церкви Христовой, молодой человек, еще порой по-юношески застенчивый, будет чувствовать себя одиноко. Мистер Торесби, неизменно пекущийся о благе своего подопечного, сразу же отмел все прочие соображения, и осенью 1839 года брат поступил в колледж Магдалины.

Доктор Сардсделл сдержал слово и предоставил в распоряжение брата прекрасные комнаты на втором этаже – спальню и гостиную, окна которой выходили на Нью-Колледж-лейн.

Не буду писать о первых двух годах, проведенных братом в Оксфорде, – они никак не связаны с нашей историей. Скажу только, что прошли они в обычной череде занятий и развлечений, традиционных для Оксфорда той поры.

С детских лет Джон страстно увлекался музыкой и достиг немалого мастерства в игре на скрипке. Осенью 1841 года он познакомился с мистером Уильямом Гаскеллом, необычайно одаренным студентом Нью-Колледжа и к тому же прекрасным музыкантом. В те годы занятия музыкой еще не были столь популярны в Оксфорде, как впоследствии, когда возникли многочисленные кружки, способствующие распространению этого увлечения среди студентов. Можно представить, как обрадовались молодые люди, узнав, что один из них не мыслил себе жизни без фортепьяно, а другой без скрипки. Общее увлечение сблизило их, и вскоре взаимная симпатия переросла в тесную дружбу. Хотя мистер Гаскелл был человеком состоятельным, он не обзавелся фортепьяно в университете и потому с радостью принял предложение Джона, у которого в гостиной стоял прекрасный инструмент работы д'Альмена, подаренный ему опекуном ко дню рождения.

Отныне молодые люди проводили вместе почти все свободное время. Осенью 1841 года и весной 1842 они каждый вечер встречались у Джона и подолгу музицировали – брат играл на скрипке, а мистер Гаскелл на фортепьяно.

Если не ошибаюсь, в марте 1842 года Джон приобрел одну вещь, которой суждено было сыграть роковую роль в его жизни. Это было низкое плетеное кресло – подобный стиль только начинал входить в моду в Оксфорде, а ныне он повсеместно принят в жилых помещениях университета. Сиденье было снабжено подушкой, обтянутой ярким мебельным ситцем; Джон купил кресло у обойщика на Хай-стрит, правда, как совершенно новое.

На пасхальные каникулы дядя мистера Гаскелла увез его с собой в Рим. Получив разрешение начальства колледжа, мистер Гаскелл продлил свое пребывание в Италии и вернулся в Оксфорд в середине мая, когда летний триместр давно начался. Ему не терпелось поскорее увидеться с другом, и в первый же вечер после приезда он поспешил к Джону. Молодые люди, не зажигая огня, просидели за беседой допоздна. Мистер Гаскелл много рассказывал о путешествии по Италии и особенно восторгался чудесной музыкой, которая звучала на Пасху в тамошних храмах. Живя в Риме, он брал уроки игры на фортепьяно у знаменитого итальянского профессора и настолько увлекся музыкой XVII века, что привез с собой сочинения композиторов той эпохи, написанные для скрипки и клавесина.

Пробило одиннадцать, когда мистер Гаскелл отправился к себе в Нью-Колледж. Ночь выдалась на удивление теплой. Светила почти полная луна. Джон немного посидел на диване у раскрытого окна, вспоминая рассказы своего друга об итальянской музыке. Спать ему не хотелось, он зажег свечу и начал листать ноты, оставленные мистером Гаскеллом на столе. Его внимание привлекла продолговатая тетрадь в старом кожаном переплете, на котором золотом был оттиснут какой-то неясный герб. Оказалось, что это рукописная копия ранних сюит Грациани для скрипки и клавесина, судя по всему, сделанная в Неаполе в 1744 году, много лет спустя после смерти композитора. Хотя чернила пожелтели и выцвели, копия была выполнена с большим тщанием, и хороший музыкант мог читать ее без особых затруднений, несмотря на старинное нотное письмо.

То ли по чистой случайности, то ли повинуясь некоему таинственному повелению, которое человеческому уму не дано постичь, взгляд Джона остановился на сюите из четырех частей с basso continuo, или цифрованным басом. Все остальные сочинения в тетради были обозначены номерами, и только эту сюиту автор выделил особо, дав ей название «Ареопагита». Джон почти машинально поставил ноты на пюпитр, вынул из футляра скрипку и, быстро настроив ее, проиграл первую часть, стремительную куранту. Одинокая свеча бросала слабый свет на нотные листы, и на их неровной поверхности колебались тени. Дело в том, что страницы тетради довольно сильно покоробились, как бывает со старинными книгами из толстой бумаги, пролежавшими под спудом с незапамятных времен. Джон с трудом разбирал ноты, но старинная музыка захватила его, и ему не хотелось отвлекаться, чтобы зажечь свечи в канделябре на письменном столе. За курантой следовала сарабанда, а за нею – гальярда. Джон играл, повернувшись лицом к окну, спиной к комнате, где стояло большое плетеное кресло, о котором я упоминала. Гальярда начиналась с задорной, полной огня мелодии, и едва прозвучали первые такты, Джон услышал, как у него за спиной заскрипело кресло. В самом этом звуке ровным счетом не было ничего необычного – так скрипит сиденье, когда опускаются в кресло не спеша, опершись на подлокотники, а потом устраиваются поудобнее. Между тем вокруг царила мертвая тишина, ее нарушали лишь звуки музыки, и скрип раздался с поразительной явственностью. Ощущение постороннего присутствия было несомненным, и брат, прервав игру, оглянулся, решив, что поздний гость – кто-то из его друзей, привлеченный звуками музыки и незаметно вошедший в комнату, или же вернувшийся мистер Гаскелл. Джон опустил смычок, и все замерло в безмолвии. Свет одинокой свечи, еще более подчеркивая темноту, сгустившуюся в углах, падал прямо на кресло, и не составляло труда убедиться, что в нем никого не было. Это происшествие слегка позабавило брата, но в то же время он досадовал на себя, что прервался из-за такого пустяка, и вновь взялся за смычок. Однако он зажег свечи в канделябрах, и в комнате стало светлее. Доиграв гальярду и в завершение сюиты менуэт, Джон закрыл партитуру, собираясь отправиться спать, поскольку час был уже поздний. В это самое мгновение вновь раздался явственный скрип плетеного кресла. На сей раз впечатление было такое, что кто-то вставал с него. Опомнившись от испуга, брат задумался о причинах подобного явления и решил, что скорей всего натянутые ивовые прутья, из которых сделано кресло, удивительным образом воспринимают колебания скрипичных струн, подобно тому, как порой звучание органа отдается звоном в церковных витражах. Между тем, хотя разум готов был удовольствоваться таким объяснением, воображение никак не унималось, ибо более всего поразило брата то обстоятельство, что во второй раз кресло заскрипело после того, как он закрыл партитуру. Его не покидало странное ощущение, будто некто неизвестный, дослушав сюиту до конца, встал и удалился.

Однако все эти размышления не лишили Джона душевного покоя, ночью он хорошо спал и даже не видел снов. Поутру он проснулся с ясной головой, готовый посмеяться над фантазиями своего разыгравшегося воображения. Хотя загадочный эпизод минувшей ночи не изгладился у него из памяти, брат пришел к окончательному выводу, что вызван он тем акустическим эффектом, о котором я упоминала. Встретившись с мистером Гаскеллом, брат даже не счел нужным рассказывать ему об этом происшествии, по всей видимости, ничтожном. Они условились по обыкновению вместе поужинать, а затем посвятить час-другой итальянской музыке.

Минуло девять, когда после ужина мистер Гаскелл сел за рояль. Вечер не располагал к прогулкам – днем прошел сильный ливень с грозой, и теперь в воздухе висел густой влажный туман. Издалека доносились глухие размеренные удары колокола на колледже Церкви Христовой. После того как он пробьет 101 раз, ворота колледжа закрывались. Молодые люди начали с сюиты Чести, ^[1]а затем сыграли две ранние сонаты Бонончини. ^[2]Оба были превосходными музыкантами, и чтение с листа нисколько не затрудняло их, напротив, доставляло истинное наслаждение, тем более что мистер Гаскелл, весьма сведущий в теории музыки, знал, как исполняется basso continuo. Наконец мистер Гаскелл взял продолговатую тетрадь с сочинениями Грациани и, пролистав ее, предложил исполнить ту самую сюиту, которую Джон играл накануне вечером. Выбор его был совершенно случаен, поскольку брат умышленно не привлекал внимание друга к этому сочинению. Они сыграли куранту и сарабанду. Отдавшись музыке, Джон совершенно забыл о ночном происшествии, и вдруг при первых звуках задорной гальярды до его слуха вновь долетел загадочный скрип плетеного кресла. Все повторилось в точности, как накануне, и сиденье столь явно заскрипело под тяжестью человеческого тела, что Джон уставился на кресло, недоумевая, почему там никого нет. Мистер Гаскелл мельком оглянулся, однако промолчал, и брат счел неуместным выказывать удивление или беспокойство, и они доиграли гальярду до конца. Перед тем как перейти к менуэту, мистер Гаскелл, не вставая со стула, повернулся лицом к комнате и задумчиво сказал:

– Странно, Джонни. – Молодые люди были так дружны, что обращались друг к другу без церемоний. – Как странно! Когда началась гальярда, мне почудилось, будто кто-то сел в это кресло. Я даже оглянулся, не пришел ли к нам кто-нибудь.

– Это всего лишь скрипнули прутья, – ответил мой брат с деланным безразличием. – Похоже, они реагируют на определенную высоту звука. Однако приступим к менуэту.

Доиграв сюиту до конца, мистер Гаскелл предложил повторить гальярду, которая очень ему понравилась. Пробило одиннадцать, пора было расходиться. Мистер Гаскелл задул свечи и, закрыв фортепьяно, отложил ноты. Впоследствии брат не раз уверял меня, что готов был к тому, что произошло в следующий момент, и даже ждал повторения знакомого звука. Не успел его друг убрать ноты, раздался отчетливый скрип кресла, как накануне ночью, когда Джон закончил музицировать. Молодые люди невольно переглянулись, и первым нарушил молчание Гаскелл:

– Не понимаю, почему скрипит кресло. Ведь прежде ничего подобного не случалось во время наших музыкальных занятий. Я допускаю, что сегодня прекрасная музыка необъяснимым образом подействовала на мое воображение, но мне кажется, будто все то время, пока мы играли, кто-то сидел в комнате и слушал нас, а когда концерт окончился, он встал и удалился.

Мистер Гаскелл говорил шутливым тоном, но в голосе его чувствовалась напряженность, ему явно было не по себе.

– Давай еще раз сыграем гальярду, – предложил мой брат. – Похоже, только первые такты вызывают резонанс в прутьях. Проверим, повторится ли скрип.

Однако мистер Гаскелл уклонился от подобного опыта и вскоре, простившись, отправился к себе в Нью-Колледж.

Глава II

Не стану докучать тебе, дорогой Эдвард, рассказом о всех подобных случаях, ибо они происходили каждый вечер, который молодые люди проводили за музицированием. Они уже привыкли к этим звукам и ждали их. Каждый уверял другого, что объяснить их можно только акустическим эффектом взаимодействия между натянутыми прутьями и вибрирующими струнами музыкальных инструментов, и, по правде говоря, это представлялось единственно правдоподобной причиной столь странного явления. И все же втайне их не покидало впечатление, что кто-то неизменно опускается в кресло, а потом встает с него, и постоянное повторение скрипа нисколько не ослабляло этого ощущения. Друзья никому не рассказывали об этом казусе, опасаясь насмешек товарищей, – что-то удерживало их от того, чтобы предать осмеянию загадочное явление, которому каждый из них в глубине души придавал серьезное значение. Вскоре они заметили, что скрип слышался только когда начинала звучать гальярда из «Ареопагиты», и во второй раз раздавался лишь после того, как они закрывали инструменты. Молодые люди встречались каждый вечер. Стоял июнь, ночи были по-летнему светлые, и всякий раз, словно по молчаливому уговору, они играли напоследок «Ареопагиту». С первыми же тактами гальярды неизменно раздавался скрип кресла. Даже между собой молодые люди старались не обсуждать эту тему, но как-то раз после долгого музицирования, когда Джон уже отложил скрипку, не предложив сыграть «Ареопагиту», и мистер Гаскелл поднялся было из-за фортепьяно, он внезапно передумал и снова сел за инструмент.

– Джонни, подожди, не убирай скрипку. Скоро полночь, и я рискую оказаться перед закрытой дверью, но я не могу уйти, не сыграв гальярду. Что, если мы заблуждаемся, и все наши предположения о некоем взаимодействии вибрирующих струн и натянутых прутьев не соответствуют действительности? Что, если каждый вечер некий таинственный гость посещает нас, какая-нибудь неприкаянная душа, которую точно магнитом притягивает эта мелодия? Не будет ли невежливым с нашей стороны обмануть ее ожидания, не исполнив произведение, которое доставляет ей такое наслаждение? Не оскорбим же ее неучтивостью, порадуем нашего гостя.

И они заиграли гальярду с особым чувством, и тотчас же послышался знакомый звук – скрип кресла под тяжестью садящегося человека. В тот вечер Джон, устремив пристальный взгляд на кресло, увидел – или ему это почудилось – не то смутное пятно, полутень, не то дымку, в зыбких очертаниях которой будто бы проступала человеческая фигура. Джон остановился и провел рукой по глазам, но дымка уже исчезла, и в кресле никого не было. Когда замолчала скрипка, мистер Гаскелл тоже оборвал игру и спросил, что случилось.

– Так, померещилось что-то, – ответил Джон.

– Давай на сегодня закончим, – предложил мистер Гаскелл. – Я опоздаю в колледж.

Он закрыл фортепьяно, и тотчас же часы начали бить двенадцать раз. Мистер Гаскелл чуть не бегом кинулся из комнаты, но не успел до закрытия, и был наказан за опоздание – ему на неделю запретили покидать колледж. В те годы оказаться в полночь за стенами колледжа считалось серьезным проступком.

Так что поневоле в музыкальных занятиях наступил перерыв, и возобновились они сразу же как закончился срок заключения мистера Гаскелла. В тот вечер друзья сыграли несколько сюит Грациани и по обыкновению закончили «Ареопагитой». Когда отзвучала последняя нота, мистер Гаскелл погрузился в глубокую задумчивость. Наконец он произнес:

– Не могу передать, какое необъяснимое воздействие оказывает на меня старинная музыка. Нам иногда пытаются доказать, что сюиты, отдельные части которых носят названия различных танцев, писались как самостоятельные произведения и предназначались для инструментального исполнения, а не как танцевальный аккомпанемент, что естественно предположить, судя по названиям. Но, по-моему, критики заблуждаются, по крайней мере, когда речь идет о некоторых произведениях. Не могу поверить, что такое сочинение, как, например, жига Корелли, ^[3]которую мы с тобой не раз играли, не служила прежде всего сопровождением к танцу. Мне так и слышится топот ног в такт музыки, ведь, насколько я знаю, во времена Корелли на балах танцевали гораздо более вольно – хотя и не в ущерб изяществу, – чем это допускается приличиями в наши дни. Вот и в гальярде, которую мы постоянно играем, заключена некая удивительная сила, вызывающая в воображении картину далекого прошлого. Не знаю почему, но передо мной возникает одно и то же видение, быть может, в памяти оживает когда-то виденное живописное полотно. Мне чудится, как несколько пар свободно танцуют в длинной зале, освещенной свечами в серебряных низких канделябрах по моде конца XVII века. Быть может, виной тому впечатления, полученные мной во время недавнего путешествия по Италии, но мне представляется, что у танцующих смуглая кожа, темные волосы, яркие глаза. На дамах и кавалерах пышные одежды из богатых тканей. Воображение причудливо рисует мне и саму залу, вдоль одной ее стены тянется галерея, построенная в том фантастическом стиле эпохи Возрождения, на котором сказалось влияние языческой культуры. Галерея заканчивается балконом для музыкантов, на его резном фронтоне изображен необычный герб – на золотом поле щита голова херувима, трубящего, как в фанфары, в три раскрытые лилии. Я, несомненно, видел его во время путешествия по Италии, вот только не могу припомнить, где именно. Для меня эта картина столь неразрывно связана с гальярдой, что едва зазвучат первые ноты, как она тут же возникает перед моим взором и день ото дня все явственней. Вот танцующие сближаются, замирают на месте, отступают назад, движения их столь вольны и развязны, что мне неловко их вспоминать. И странное дело, среди чужеземных лиц мне видится молодой человек, похожий на англичанина. Я хочу вглядеться в него, но черты его всегда ускользают от меня. Вероятно, вступительная тема композиционно образует некую вершину гальярды, поскольку только первые шестнадцать тактов это видение из прошлого предстает моему взору. С последней нотой шестнадцатого такта внезапно падает занавес, все исчезает, оставив ощущение какого-то непоправимого несчастья. Я могу объяснить это лишь тем, что вторая тема гальярды уступает по замыслу первой и, создавая дисгармонию, разрушает то волшебство, которое придает вступлению такую магическую силу.

Мой брат с интересом выслушал мистера Гаскелла, однако ничего не высказал в ответ, и разговор на этом закончился.

Глава III

Тем же летом 1842 года, где-то в середине июня, я получила письмо от брата Джона с приглашением приехать в Оксфорд в День поминовения на торжества, посвященные памяти основателей колледжей. Я тогда гостила у миссис Темпл, нашей дальней родственницы, в ее имении Ройстон в Дербишире. Джон и ее просил приехать в Оксфорд, чтобы сопровождать свою дочь Констанцию и меня на балах и прочих увеселениях, которыми отмечается окончание летнего триместра. Из-за того что Ройстон находился в двухстах милях от Уорта, поместья Малтраверзов, наши семьи нечасто навещали друг друга, но в тот раз, когда я жила в усадьбе миссис Темпл, я всем сердцем привязалась к этой добрейшей женщине и искренне полюбила ее дочь Констанцию. В ту пору ей минуло восемнадцать лет. Ее редкая красота сочеталась с высокими добродетелями и замечательными душевными качествами, что во мнении людей здравомыслящих ценится неизмеримо выше самых неотразимых прелестей. Констанция была начитана, остроумна и воспитана в правилах истинной веры, она не изменила им до самого конца своей слишком короткой жизни, полной самоотречения и тихого благочестия. Смерть унесла твою мать, дорогой Эдвард, когда ты был еще крохотным малюткой, и, естественно, ты не можешь помнить ту, что дала тебе жизнь, ее облик и черты, и потому в двух словах опишу тебе ее портрет. Она была высокого роста, со слегка удлиненным овальным лицом, темно-каштановыми волосами и карими глазами.

Миссис Темпл с удовольствием приняла приглашение сэра Джона Малтраверза. Ей не случалось бывать в Оксфорде, и она обрадовалась возможности отправиться с нами в столь восхитительную поездку. Джон снял для нас удобные комнаты у известного в городе торговца гравюрами на Хай-стрит, и мы прибыли в Оксфорд в пятницу вечером 18 июня 1842 года. Не буду описывать тебе, какими торжествами отмечается День поминовения, ибо с той поры они почти не изменились, и ты хорошо с ними знаком. Скажу только, что брат позаботился, чтобы мы побывали на всех праздничных церемониях, и мы действительно прекрасно провели время и веселились от души, как может веселиться только молодость, еще не пресытившаяся удовольствиями. От меня не скрылось, что красота Констанции Темпл произвела огромное впечатление на Джона, и она со своей стороны, хотя держала себя с подобавшей сдержанностью, явно не осталась к нему равнодушной. Я ужасно гордилась своей наблюдательностью, позволившей мне сделать столь важное открытие, и в то же время радовалась тому, что оно сулило в будущем. Как особа романтическая, я в свои девятнадцать лет полагала, что моему двадцатидвухлетнему брату давно пора подумать о женитьбе. И если бы он остановил свой выбор на моей подруге, наделенной столь высокими достоинствами и красотой, то я бы обрела нежную сестру, а Джон любящую жену. Что касается миссис Темпл, то она вряд ли стала бы возражать против такого союза, ибо помимо того, что молодые люди казались созданными друг для друга, Джон был полноправным владельцем Уорта Малтраверза, а Констанция – единственной наследницей поместья Ройстон.

В завершение праздничных торжеств университетская ложа франкмасонов давала большой бал в Музыкальном собрании на Холиуэлл-стрит. Джон и мистер Гаскелл – а мы с удовольствием познакомились с ним сразу же по приезде в Оксфорд – появились на балу в шелковых голубых шарфах и белых фартуках. Точно так же были одеты все их друзья, которым они представляли нас, и эти исполненные загадочного значения символы нисколько не казались неуместными при взгляде на юные лица студентов. Бал удался на славу и продолжался допоздна. Мы решили, что останемся в Оксфорде до следующего вечера, уедем в половине одиннадцатого, в Дидкоте пересядем на почтовый дилижанс и отправимся дальше на запад. Утром мы встали поздно и после завтрака бродили по городу, любуясь колледжами и парками этого красивейшего из городов Англии. Вечером мы устроили прощальный обед на Хай-стрит, а затем брат предложил в этот чудесный вечер погулять в парке колледжа Святого Иоанна. Мы с радостью согласились и тотчас же отправились туда. Джон шел впереди с Констанцией и миссис Темпл, а мы с мистером Гаскеллом следовали за ними. Как сказал мне мой спутник, этот парк считается самым живописным в университете, но обыкновенно вечерами посторонних сюда не пускают, и тут мистер Гаскелл многозначительно процитировал латинское изречение «Aurum per medios ire satellites». ^[4]Я с понимающим видом улыбнулась, словно прекрасно знала латынь, но, по правде говоря, сама догадалась, что Джон заплатил привратнику, чтобы он пропустил нас. Вечер был теплый и очень тихий, луна еще не взошла, но в светлых сумерках отчетливо проступали силуэты зданий, за которыми начинался парк. Это были невысокие дома, построенные в эпоху Карла I, – их красивая панорама и поныне стоит у меня перед глазами, хотя с тех пор мне больше не довелось увидеть эти изящные окна эркерами и увитые плющом стены. На лужайку легла обильная роса, и мы гуляли только по дорожкам. Все хранили молчание, очарованные окружавшей нас красотой, но в то же время удрученные предстоявшей разлукой, которая казалась еще горше после такой чудесной прогулки. Весь день Джона не покидала тихая задумчивость, мистер Гаскелл тоже больше помалкивал. Констанция и мой брат, немного отстав от нас, шли сзади. Мистер Гаскелл предложил мне, если я не боюсь росы, пройти через лужайку и обозреть оттуда всю панораму парка. Миссис Темпл, не рискуя промочить ноги, осталась поджидать нас на дорожке. Мистер Гаскелл не зря привел нас на свое заветное место, оттуда действительно открывался восхитительный вид, нам даже посчастливилось услышать чарующие трели соловьев, которыми этот парк славился с незапамятных времен. Мы внимали им, замерев в молчании, и, когда вдалеке в небольшом эркере зажгли свечу, освещенное окно еще больше подчеркнуло романтическую прелесть картины.

Час спустя экипаж увозил нас по темным безлюдным улочкам в Дидкот. Я заметила, что Констанция и мой брат нежно простились, и когда карета отъехала, мне показалось, что моя подруга всплакнула, но я могла и ошибиться, поскольку была занята своими мыслями.

С каждым мгновением мы удалялись от спящего города, оставив в нем наши сердца, и тем не менее, мне кажется, события, о которых я собираюсь сейчас рассказать, происходили у меня на глазах – так часто я слышала о них из уст моего брата. Проводив нас, двое молодых людей отправились по домам. Когда Джон вернулся к себе, стрелки часов приближались к одиннадцати. Два чувства равно владели его душой – грусть и в то же время радость. Опечаленный разлукой с нами, он вместе с тем пребывал в состоянии неизъяснимого блаженства. Да, мой брат страстно полюбил Констанцию Темпл, и доселе неведомое ему чувство, нахлынув, как волна, увлекало его за собой далеко от обыденной жизни. Любовь подняла его над землей и вознесла в те возвышенные сферы, где ему открылись одухотворенные стремления и благородные помыслы. Джон запер тяжелую дубовую дверь, чтобы никто ненароком не нарушил его уединения, и бросился на диванчик у раскрытого окна. Он просидел там довольно долго, высунув голову наружу, так как лицо его пылало словно в лихорадке. В голове теснились возбужденные мысли, а в душе рождались столь отрадные мечты, что он совершенно забыл о времени и лишь потом припомнил, как из сада напротив доносился до него запах жасмина да летучая мышь неторопливо кружила над лужайкой. Когда он очнулся, часы пробили три. Первый слабый отблеск зари едва заметно высветлил ночное небо, стали видны древние статуи на крышах колледжей, и серый свет проник в темный полумрак комнаты. Он блеснул на полированной поверхности футляра со скрипкой, на кувшине с водой и хлебом, который каждый вечер слуга, уходя, оставлял на столе. Джон отпил из кувшина и направился было в спальню, но внезапно вернулся. Он достал скрипку и, настроив ее, начал играть «Ареопагиту». В голове его была та пронзительная ясность, какая наступает с приближением рассвета у тех, кто всю ночь бодрствовал за чтением или в раздумьях, а брат переживал упоение первой любви со всей страстью впечатлительных натур. Никогда еще не играл он эту сюиту с таким вдохновением, и, казалось, даже без сопровождения фортепьяно мелодия звучала как-то иначе, обретала небывалую доселе, скрытую глубину. Когда началась гальярда, по обыкновению скрипнуло кресло, но Джон стоял спиной и даже не оглянулся на привычный звук. И лишь когда начался повтор темы, у него вдруг возникло новое отчетливое ощущение. У всех нас бывали моменты, когда вдруг чудится, что ты не один в комнате. Брат продолжал играть, но через несколько мгновений ощущение чужого присутствия сделалось столь сильным, что он оцепенел от страха и не смел оглянуться. Понемногу овладев собой, он, не отрывая смычка, повернулся в пол-оборота и посмотрел через плечо. Тусклый серый свет занимавшегося утра струился в комнату, придавая всем вещам странную прозрачность, словно набрасывал на них серебристо-перламутровую пелену. И в этом холодном, но уже ясном свете брат увидел в кресле мужскую фигуру.

Джон помертвел от ужаса и был неспособен разглядеть детали – черты лица, одежду, внешний облик. Его просто ошеломило сознание, что вместе с ним в закрытой комнате, где, кроме него, никого не могло быть, присутствовал кто-то еще. Первую минуту он еще надеялся, что мираж исчезнет, оказавшись всего лишь обманом его возбужденного воображения, но человек продолжал сидеть. Тогда брат опустил смычок, и, как он признавался мне впоследствии, чудовищный страх приковал его к месту. Я не берусь судить о природе того, что ему привиделось, было ли это наваждением или явью, – ты сам решишь, когда дойдешь до конца моего повествования. Полагаясь на наш несовершенный опыт, мы склонны приписывать подобные явления загадочной игре возбужденного ума. Однако нельзя отрицать, что в природе встречаются чудеса, перед которыми в растерянности отступает человеческий разум, и можно допустить, что в силу неких непостижимых причин, подвластных Провидению, душам, уже покинувшим этот мир, изредка дается позволение принимать ненадолго свою прежнюю телесную форму. Нам лучше воздерживаться от суждений на подобные темы, однако в данном случае невозможно объяснить все, что произошло потом, если не предположить, что взору моего брата предстал земной образ давно умершего человека. Как он рассказывал мне много времени спустя, пытаясь разобраться в своих тогдашних ощущениях, страх, сковавший его, мог объясняться двумя причинами. Во-первых, он почувствовал смятение, которым всегда сопровождается внезапный переворот в устоявшихся представлениях, внезапное отступление от привычного, любое неожиданное обстоятельство, выходящее за рамки нашего повседневного опыта. Я сама замечала, как угнетающе действует внезапная смерть, трагический случай или, как это было в недавнем прошлом, объявление войны на душевное состояние любого человека, если он не относится к особо стойким натурам или же ему небезразлично все на свете. Во-вторых, брата внезапно подавило ощущение своей ничтожности, разум его был парализован столь близким присутствием существа из другого мира. Перед лицом видения, хотя и облеченного в человеческую форму, но наделенного сверхъестественными качествами, недоступными смертным, он ощутил священный трепет и в то же время отвращение – так дикие звери, впервые столкнувшись с человеком, отступают в благоговейном страхе. Я убеждена, что пережитое потрясение оставило неизгладимый след в душе брата, он так никогда и не оправился от него.