Текст книги "Гнев ангелов"

Автор книги: Джон Коннолли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Глава 18

Когда мне было семнадцать, мы с матерью после смерти отца жили в Мэне, в доме моего деда в Скарборо. Туда к нему захаживал в гости Лэмбтон Эверетт-четвертый, и они с дедом, сидя на скамейке во дворе, потягивали пиво, а в холодную погоду принимали и кое-что покрепче. В основном купажированный виски, главным образом потому, что предпочитали его односолодовому, а если даже и не предпочитали, то не могли позволить себе пить его постоянно и поэтому не видели смысла в том, чтобы обманываться, дразня свой вкус более дорогим зельем.

Жизнь Лэмбтона Эверетта-четвертого представляла собой длинную череду напастей, к коим относилось и то обстоятельство, что он не мог подобрать себе подходящую одежду. Отчасти потому, что тело его имело несуразные пропорции: из всех брюк, нормально сидящих на поясе, у него постоянно торчали носки, а рукава пиджаков подходящего размера заканчивались, едва прикрывая локти. Рубашки болтались на нем, как обвисшие паруса на мачтах, и любой костюм сидел на нем так, словно его случайно позаимствовали у покойника. Однако даже если бы его костюмы шились из прекрасной итальянской шерсти, а ткань для рубашек выткали из обожаемого королевскими особами шелка, Лэмбтон все равно выглядел бы тощим и помятым пугалом, которое, покачиваясь из стороны в сторону, блуждает по полям в поисках новых угодий. Будучи обладателем конусообразной головы, огромных ушей и рта с трагически опущенными уголками, он являл собой оригинальное страшилище во время Хэллоуина и гордился тем, что ему не надо наряжаться вурдалаком, чтобы напугать детишек.

Его появлению на свет вовсе не предшествовало три поколения Лэмбтонов Эвереттов: придуманное им числительное после фамилии он считал замаскированной шуткой, не понятой даже моим дедом. Цифра придавала Лэмбтону Эверетту определенный статус среди тех, кто знал его недостаточно хорошо, чтобы уличить в жульничестве, и позволяла его друзьям и соседям недоуменно покачивать головой, а также обсуждать эту крайне удачную тему в своих кругах.

Но мой дед знал Лэмбтона Эверетта-четвертого весьма давно. Он всегда любил его и считал вполне благонадежным при всех его причудах и недостатках. Этот чудак, казалось, сроду не помышлял о женитьбе и являл собой образец закоренелого холостяка. Женщины, похоже, мало его возбуждали, впрочем, как и мужчины. Некоторые уверяли, что Лэмбтону суждено умереть девственником. Дед мой, однако, полагал, что, вероятно, разочек этот парень все-таки решился на коитус, с тем чтобы вычеркнуть данный пункт из краткого списка деяний, которые счел необходимым совершить в этой жизни.

Но в итоге обнаружилось, что мой дед вовсе не знал Лэмбтона Эверетта-четвертого. Вернее, он знал только того Лэмбтона, каким тот предпочитал казаться миру, и это обличье не имело ничего общего с сущностью человека, носившего маску. Лэмбтон мало рассказывал моему деду о своем прошлом. Дед знал его лишь по пребыванию в Мэне, принимая этот факт без какой-либо затаенной обиды. Он всем сердцем чувствовал, что Лэмбтон – хороший человек, и этого ему вполне хватало.

Лэмбтон Эверетт был обнаружен мертвым в своем собственном доме в Уэллсе пасмурным декабрьским утром во вторник. Он не явился в понедельник на свою обычную утреннюю партию в боулинг и не реагировал на поступающие к нему телефонные сообщения. Два члена из его команды по боулингу заглянули к нему на следующий день вскоре после завтрака. Они безрезультатно давили кнопку дверного звонка, а потом обошли вокруг дома и, глянув в кухонное окно, увидели, что Лэмбтон лежит на полу с прижатой к груди рукой. На лице его застыла мучительная гримаса. Как позднее сообщил судебный следователь, старик умер быстро: от тяжелого, но короткого сердечного приступа.

Мой дед и еще трое мужчин вынесли его гроб из церкви после утреннего отпевания. Дед был очень удивлен, когда адвокат Лэмбтона сообщил, что покойный назначил его душеприказчиком. Адвокат также передал личное письмо усопшего, нацарапанное его неряшливым неразборчивым почерком. Оно оказалось коротким и вполне уместным: он извинялся за то, что возложил на деда обязанности душеприказчика, но обещал, что роль его будет необременительной. Указания Лэмбтона по распоряжению имуществом выглядели относительно простыми, в основном подразумевая распределение доходов от продажи дома и имущества среди нескольких благотворительных организаций. Десять процентов предназначались моему деду, чтобы он употребил их по собственному усмотрению, наряду с золотыми карманными часами, украшенными ониксом, которые принадлежали семье Лэмбтона уже три поколения. Деду также достался альбом с фотографиями и газетными вырезками из шкафа в спальне Лэмбтона, содержанием коего покойный просил поделиться только с теми, кто будет способен это понять.

В наши дни мужчинам и женщинам трудно хранить тайны, особенно относительно тех дел, что в какой-то момент просочились в средства массовой информации. Шустрый поиск в Интернете может пролить свет на самые сокровенные истории, и целое поколение людей уже привыкло с помощью элементарного щелчка мышки получать доступ к подобной информации. Но так было не всегда. Я представляю сейчас, как мой дед в тусклом свете зимнего дня сидел перед открытым альбомом за кухонным столом усопшего и чувствовал, что дух Лэмбтона витает где-то поблизости, пристально наблюдая за тем, как наконец срывается покров тайны с его страданий. Позднее дед рассказывал мне, что, рассматривая этот альбом, чувствовал себя хирургом, вскрывающим нарыв, выпускающим жидкий гной и очищающим рану от инфекции, чтобы Лэмбтону Эверетту-четвертому позволили упокоиться с миром, в чем было ему отказано при жизни.

Альбом открыл нам другого Лэмбтона Эверетта. Это был молодой человек с женой Джойс и сыном Джеймсом. Сам он выглядел вполне узнаваемо, по мнению деда. Долговязый парень, нескладный, однако, как ни странно, по-своему красивый, радостно улыбался рядом со своей прелестной миниатюрной женой и смеющимся ребенком. На последней общей фотографии его жене и сыну было, соответственно, двадцать девять и шесть лет. Лэмбтону тогда стукнуло тридцать два. Этот снимок, сделанный в городе Анкени, штат Айова, датировался четырнадцатым мая тысяча девятьсот шестьдесят пятого года. Спустя три дня Джойс и Джеймс Эверетт погибли.

Харман Трулав прожил на земле двадцать три года. Его уволили со скотобойни за чрезмерную жестокость по отношению к животным. Садистские наклонности этого типа бросались в глаза даже в профессии, где случайная жестокость считалась нормой среди ущербных мужчин с задержкой в умственном развитии, издевавшихся над животными, которые, вероятно, были смышленее своих убийц и определенно больше заслуживали право на жизнь. В отместку за увольнение Харман Трулав поджег свинарник, где в ожидании забоя содержались свиньи, и две сотни животных сгорели заживо, а после этого пустился в бега, прихватив лишь одну смену одежды, шестьдесят семь долларов да набор мясницких ножей. До Бондуранта его подбросил на попутке Роджер Мэдден, который соврал пассажиру, сказав, что дальше не поедет, просто чтобы избавиться от присутствия Хармана в своем грузовичке, поскольку, как он позже объяснил в полиции, «парень был ненормальный».

Трулав подкрепился супом в закусочной «Голодный филин», оставив четвертак в качестве чаевых, и пошел дальше. Он решил, что будет останавливаться на ночевку на закате солнца, что и сделал, когда достиг дома Джойс и Лэмбтона Эверетт и их сына Джеймса. Лэмбтон уехал в Кливленд на совещание по оценке страховых убытков, но его жена и сын были дома.

И они провели длинную ночь с Харманом Трулавом и его ножами.

На следующий день Лэмбтону сообщили в Кливленд о трагедии. Полиция схватила Хармана Трулава на северо-западной дороге. По его словам, он направлялся в Полк-Сити. Парень даже не потрудился сменить одежду, так и шел, заляпанный кровью. Он наследил в спальне Эвереттов, по всему дому и на садовой дорожке. Любопытно, что перед уходом он тщательно вымыл свои ножи.

Все это мой дед узнал из альбома Лэмбтона Эверетта, сидя за его кухонным столом. Позднее он вспоминал, как слегка касался пальцами лица той женщины и мальчика на фотографии, прикрывая рукой изображение Лэмбтона, словно представляя, что его приятель сейчас сидит перед ним, и стремился выразить ему свою печаль и сожаление, не забывая при этом, что Лэмбтон обычно избегал необязательных физических контактов. Даже его рукопожатие казалось настолько легким, будто вас коснулись крылышки бабочки. Раньше дед считал это одной из обычных причуд Лэмбтона, наподобие его отказа от любой мясной пищи и особой ненависти к запаху бекона или свинины. Теперь странности личности Лэмбтона наполнились новым содержимым, и каждая из них обретала ужасный смысл в контексте выпавших на его долю страданий.

– Да, друг мой, тебе следовало все мне рассказать, – громко произнес мой дед, прислушиваясь к тишине, и шторы за его спиной слегка всколыхнулись под прохладным зимним ветром, хотя за окном стояло полное безветрие. – Тебе следовало рассказать мне, и я бы смог тебя понять. И не упомянул бы об этом ни одной живой душе. Я сохранил бы твою тайну. Но тебе следовало все мне рассказать.

Его ужасно расстроила история страданий старого друга, но он радовался, что они закончились… вернее, почтизакончились, потому как сама эта история продолжается, и нам предстоит перелистать еще несколько страниц. Не много, но достаточно.

Харман Трулав отказался признаться в преступлении. Он не пожелал говорить ни с полицейскими, ни с назначенным ему государственным защитником. Не ответил даже на вопрос о происхождении синяков на его лице и теле, появившихся вследствие усиленных стараний полицейских добиться признания. И хотя в суд удалось вызвать мало свидетелей, в виновности Хармана Трулава никто не сомневался. В ходе расследования открылись некоторые подробности прошлого Хармана, однако большая их часть осталась скрытой, в них посвятили только горстку людей. Годы физического насилия начинались с пребывания в материнском чреве, когда его отец, алкоголик, разнорабочий, кочующий с места на место, виновный в многочисленных надругательствах над женщинами, пытаясь спровоцировать выкидыш, частенько избивал беременную ногами по животу. Результатом побоев стала смерть матери, когда Харману исполнилось два года. Она якобы сама лишила себя жизни в ванне с теплой водой, хотя вызванный судебный следователь удивился, почему у женщины, вознамерившейся вскрыть себе вены бритвой, в легких оказалось полно воды. Все годы, проведенные в странствиях с отцом, мальчик постоянно терпел побои и в итоге начал заикаться. И когда наконец этот ужасный человек умер, захлебнувшись собственной блевотиной, валяясь без сознания, будучи мертвецки пьяным, двенадцатилетнего Хармана обнаружили рядом с ним. Его удерживала окоченевшая отцовская рука, вцепившаяся в запястье ребенка с такой силой, что пальцы трупа отпечатались на коже мальчика. Полицейским пришлось сломать пальцы мертвеца, чтобы освободить руку его сына. По общему согласию прокурор и защитник решили, что нет необходимости делиться с присяжными такой информацией, и ее предали гласности только после того, как Харман Трулав покинул эту землю.

Перед вынесением приговора Лэмбтон Эверетт попросил разрешения поговорить с судьей, суровым, но справедливым Кларенсом Пи Дугласом, который, несмотря на то что от пенсии его отделяли еще пара десятков лет, так вжился в свою многотрудную роль, что выглядел как человек, готовый бросить все хоть на следующий день, заявив о своих заслугах для получения пенсии и не планируя в дальнейшем ничего более утомительного, чем рыбалка, выпивка и чтение книг. Судью, казалось, не волновало, кого могут обидеть его решения или манеры, поскольку все предпринимаемые им действия согласовывались, насколько это возможно, с требованиями закона и правосудия.

Запись их разговора просочилась в местные газеты незадолго до неизбежной отставки Дугласа, поскольку Лэмбтон не просил судью сохранить разговор в тайне, а Дуглас, очевидно, осознал, что огласка ничем не грозит потерпевшему, скорее наоборот. Упомянутая статья стала одним из последних открытий альбома, хотя мой дед почувствовал, что ее поместили туда с некоторой неохотой. В отличие от других ее вырезали и наклеили кое-как, и от предыдущих вырезок она отделялась двумя пустыми страницами. Дед пришел к выводу, что статью эту добавили из желания полностью отразить судебное дело, хотя она и смущала Лэмбтона.

В тишине обитого дубовыми панелями кабинета Лэмбтон Эверетт попросил судью Дугласа сохранить Харману Трулаву жизнь, смягчив приговор, грозивший смертью через повешение в Форт-Мэдисон, государственной тюрьме штата. Он пояснил, что ему не хочется, чтобы «этого мальчика» казнили. Судья пребывал в изумлении. Он спросил Лэмбтона, почему тот полагает, что Хармана Трулава не следует наказать по всей строгости закона.

– Мне не надо напоминать вам, сэр, – сказал судья Дуглас, – что я еще не слышал о таком зверском преступлении, какое совершил Харман Трулав.

И Лэмбтон, которого посвятили далеко не во все подробности прошлой жизни Хармана, ответил:

– Да, ваша честь, его преступление находится на грани невероятной жестокости, но ведь сам мальчик не может быть так жесток. Он даже еще не начал жить той нормальной жизнью, какая выпала на долю всех нас. И будущее для него выглядело не намного лучше; именно это, по-моему, сводило его с ума. Бывает, люди усыновляют ребенка и так терзают его неокрепшую душу, что в итоге он теряет всякое сходство с человеком. Я присмотрелся к нему в зале суда и полагаю, что он страдает еще больше меня. Не поймите меня неправильно, ваша честь: я ненавижу его за то, что он совершил, и никогда не смогу простить, но мне не хочется, чтобы смерть парня лежала на моей совести. Изолируйте его от общества, посадите туда, где он больше не сможет никому причинить вреда, но только не убивайте. Ради моего спокойствия.

Судья Дуглас откинулся на спинку кожаного кресла, сложил руки на животе и подумал, что, вполне возможно, Лэмбтон Эверетт – самый необычный индивид, когда-либо входивший в его кабинет. Гораздо чаще он выслушивал кровожадные просьбы любителей жестокой расправы, готовых разорвать обвиняемых собственными руками, если закон не способен покарать преступника. Мало агнцев переступало порог зала суда, но еще меньше там бывало склонных к милосердию.

– Я понял вас, мистер Эверетт, – сказал судья. – Более того, я восхищен вашими чувствами. Возможно, в ваших словах есть доля справедливости, однако закон требует вынести этому преступнику смертный приговор. Предложи я иное, мое имя будут проклинать до того дня, пока не сведут в могилу меня самого. Если это поможет вам спать спокойнее, то скажу – его кровь будет не на ваших, а на моих руках. И подумайте еще вот о чем: если этот парень действительно так страдает, как вы полагаете, то не будет ли милосерднее раз и навсегда покончить с его страданиями?

Когда Лэмбтон Эверетт скользил взглядом по обстановке судейского кабинета, кожаной мебели и заставленными книгами стенным шкафам, Кларенс Дуглас заметил следы глубокого горя на его лице. Он не встречался с Лэмбтоном до этого судебного разбирательства, но был весьма сведущ в людских травмах и утратах.

«Каким же нужно быть человеком, – размышлял он, – чтобы просить за жизнь того, кто расчленил твою жену и ребенка? Не просто добрым, – решил он, – но человеком, вместившим в свою душу что-то от самого Христа». И Кларенс вдруг почувствовал себя неловко в присутствии этого страдальца.

– Мистер Эверетт, я могу сообщить парню, что вы просили сохранить ему жизнь. А если пожелаете, то могу также устроить вам свидание, и вы сможете сами поговорить с ним. Если у вас есть какие-то вопросы, то вы сможете задать их ему, и посмотрим, что он ответит.

– Вопросы? – удивился Лэмбтон, взглянув на судью. – Какие у меня могут быть к нему вопросы?

– Ну, скажем, вы могли бы спросить его, почему он решился на преступление, – предположил Кларенс. – Он так никому и не сказал, почему убил ваших близких. Он вообще ничего не говорил, за исключением одного слова «нет», когда его спрашивали, не он ли лишил жизни ваших жену и ребенка, несмотря на то, что нет никаких сомнений в том, что это его рук дело. Одно-единственное слово – вот и все, что смогли от него добиться. И скажу вам начистоту, мистер Эверетт: врачи и разнообразные психиатры также чертовски интересовались мотивами этого парня, но он до сих пор остался для них такой же непостижимой загадкой, какой впервые предстал перед ними в наручниках. Даже учитывая его прошлое, невозможно дать объяснение тому, что он совершил. Нам знакомы преступники, получившие более дурное воспитание, чем он, неизмеримо более извращенное, но никто из них не убивал невинную женщину и ее ребенка.

Он неловко поерзал в кресле, заметив открывшуюся во взгляде Лэмбтона Эверетта чудовищную глубину, и тогда пожалел, что вообще завел разговор об этом убийце, Хармане Трулаве; пожалел даже, что согласился принять Лэмбтона Эверетта у себя в кабинете.

– Не существует никаких объяснений, – медленно и задумчиво произнес Лэмбтон. – Их просто не может быть. Даже если он придумает какой-то ответ для меня, это не будет иметь никакого значения, никакого смысла ни в этом, ни в ином мире, поэтому я не хочу с ним говорить. Я не захочу даже взглянуть на него после нынешнего суда. Мне просто не хочется усугублять ни его, ни мои страдания. Не хочется усугублять страдания самого нашего мира. Полагаю, их и так в нем предостаточно. И они, увы, неизбывны.

– Сожалею, мистер Эверетт, – сказал Кларенс Дуглас. – Мне хотелось бы сделать для вас нечто большее, но я не представляю, чем могу вам помочь.

Итак, Лэмбтон вернулся в зал суда, присяжные огласили решение, судья Кларенс вынес приговор, и через некоторое время Харман Трулав испустил последний вздох.

Позже Лэмбтон Эверетт отправился путешествовать на северо-восток, держа путь к морским просторам, и осел наконец в Уэльсе. Никогда не упоминая о своем прошлом, он хранил его в сердце, в душе и в альбоме со старыми фотографиями и пожелтевшими газетными вырезками.

Мой дед вернулся к снимку семьи Лэмбтона. Да, парень на фото был узнаваемой версией того человека, которого знал дед, но годы усугубили нескладность его фигуры и несуразную длину конечностей. Деда поразило, что люди, иногда говоря о мужчинах и женщинах, сломленных горем утрат, подразумевают именно психологический или душевный надлом, но Лэмбтон Эверетт походил на человека, сломленного физически, словно его разобрали и, собирая обратно, что-то напутали, поэтому весь остаток жизни ему пришлось бороться с постигшими его физическими изъянами.

Отложив альбом, дед закрыл глаза, ощущая присутствие Лэмбтона Эверетта, почти слыша привычные запахи его курительного табака и одеколона «Олд Спайс».

– Теперь иди, – произнес дед. – Иди к ним. Они так давно тебя ждали.

Ему показалось, что шторы за его спиной опять всколыхнулись, и после легкого шевеления кто-то словно опять испустил последний вздох. Привычные запахи начали ослабевать, и кухня опустела, став безликой. Дед открыл глаза и услышал тихое тиканье.

– Вот оно что, – проговорил он.

На столе перед ним лежали карманные часы Лэмбтона Эверетта, те самые, которые перешли к нему по завещанию. Но дед не приносил их сюда из шкафа, где они лежали вместе с этим альбомом. Он оставил их на кровати Лэмбтона. И об этом он мог сказать с полной уверенностью, как о самом своем существовании в этом мире.

Опустив часы в карман, дед взял альбом под мышку и в тот же вечер на моих глазах сжег архив боли Лэмбтона, устроив погребальный костер за его домом. Когда я спросил, что он делает, дед поделился со мной историей Лэмбтона Эверетта, и вышло так, что этот рассказ словно предсказал мою собственную жизнь. Ведь так же, как Лэмбтону, мне пришлось увидеть расчлененные трупы моих жены и ребенка, и я тоже отправился в этот северный штат, где моя боль могла найти некое выражение.

А сейчас, сидя за темным столиком в квартале Нижнего Ист-сайда, я крепко сжимал в руке предложенный мне Эпстайном листок и вновь вспомнил Лэмбтона Эверетта. И та связь, что, по моим представлениям, связывала наши жизненные пути, вдруг оборвалась. Когда-то судья Дуглас задался вопросом, человек какого плана может просить сохранить жизнь того, кто забрал у него жену и ребенка. Праведник, решил он, человек, достойный спасения души.

Но какого склада человек способен забрать жизнь того, кто убил его жену и ребенка? Яростный мститель? Человек, исполненный гнева и охваченный горем? Лэмбтон Эверетт, очевидно, сломался физически, но лучшее в его душе осталось невредимым. Именно его тело приняло на себя всю силу удара судьбы, дабы его дух, его душа остались незапятнанными.

Я не такой, как Лэмбтон Эверетт. Я забрал много жизней. Я убивал снова и снова, в надежде облегчить собственную боль, но вместо этого, разжигая страсти, лишь усиливал ее. Неужели своими действиями я навлек на себя проклятие? Или был проклят изначально? Не потому ли мое имя включили в этот список?

– Лиат, налей-ка мистеру Паркеру бокал вина, – сказал Эпстайн. – И я, пожалуй, тоже выпью.

Список содержал восемь имен. В отличие от машинописного документа, врученного мне Мариэль Веттерс, этот распечатали на принтере. В этом списке также значилось имя Дэвиса Тейта, но остальных, кроме самого себя, я не знал. Фамилии не сопровождались никакими дополнительным словами или буквами, никакими цифрами, то есть возможными датами или числами. Просто список имен, правда, напечатанный не черными, а красными чернилами.

Лиат поставила на стол два бокала и наполнила их не белым, а красным вином. И оставила нам бутылку.

– Где вы раздобыли этот список? – спросил я Эпстайна.

– Какая-то женщина связалась с нами через посредника, юриста из нашей конторы, – пояснил Эпстайн. – Она заявила, что долгие годы занималась шантажом, взяточничеством и подкупом. Сказала, что ей известны сотни имен и что она предоставила нам пока лишь короткий пробный список. Сказала, что на ней лежит ответственность за разрушение семей, карьер, даже жизней.

– И кому же это было выгодно?

– Одной организации, не имевшей реально подтвержденного названия, хотя некоторые из подобных ей упоминали некое «Воинство Тьмы».

– И что же нам известно о нем?

– Нам?

Я осознавал, что меня окружают потенциальные убийцы и моя жизнь по-прежнему висит на волоске, но я не доставлю им удовольствия, признав правоту их сомнений в моей персоне.

– Ах, простите, неужели «мы» продолжаем вести опасную игру?

– Вы пока не объяснили, почему ваше имя стоит в этом списке, – заметил блондин.

– Извините, не расслышал вашего имени, – откликнулся я.

– Йонатан, – ответил парень.

– Что ж, Йонатан, я недостаточно знаю вас, чтобы послушно ответить на ваши вопросы. И также я мало вас знаю, чтобы переживать за то, что может случиться с вами по окончании этого вечера, поэтому, по-моему, вам лучше просто успокоиться и дать поговорить взрослым людям.

Мне показалось, что по губам Лиат скользнула улыбка, хотя она мгновенно исчезла и у меня не было шанса в этом убедиться. Йонатан возмущенно вспыхнул, лицо его приобрело цвет спелого помидора. Если бы не присутствие Эпстайна, он набросился бы на меня с кулаками. И хотя присутствие рабби являлось сдерживающим фактором, гневный блондин все же мог улучить момент и разделаться со мной. Я порадовался, что Лиат оставила на столе бутылку вина. Я еще не притронулся к наполненному бокалу, но бутылка стояла в удобной близости от моей правой руки. И если Йонатан или кто-то еще попытается наброситься на меня, то, по моим прикидкам, я успею размозжить кое-кому голову, прежде чем сдам позиции.

– Помолчи, – велел Эпстайн. Он сурово взглянул на Йонатана и вновь переключил внимание на меня. – Вопрос все равно остается: почему ваше имя попало в этот список?

– Понятия не имею, – ответил я.

– Он врет, – проворчал Йонатан. – Наверняка знает, да не хочет нам говорить.

У этого парня явно избыток тестостерона. Гормоны омрачили его разум.

– Убирайся, – грозно бросил ему Эпстайн.

– Но… – начал было Йонатан.

– Я уже просил тебя помолчать, ты не послушался. Выйди, составь компанию Адиву. Поразмышляете там на пару, успокоитесь.

Судя по виду, Йонатан собирался спорить с рабби, но хватило одного строгого взгляда Лиат, чтобы заставить его передумать. Парень направился к выходу с явной неохотой, при этом, проходя мимо, все-таки не преминул пихнуть меня локтем.

– В выходные вам надо бы заняться воспитанием персонала, – посоветовал я Эпстайну. – Вывести их из пустыни, потерять и начать все по-новой.

– Он слишком молод и горяч, – согласился Эпстайн. – Да все они еще юнцы. Но они встревожены, так же как и я. Вам удалось подобраться к нам слишком близко, мистер Паркер, а сейчас у нас возникли сомнения в вашей подлинной сущности.

Атмосфера сложилась крайне напряженная. Я ощущал это напряжение с каждым вздохом. Немного помолчав, попытался успокоиться. Учитывая ситуацию, это далось мне с огромным трудом.

– Помимо Тейта, кто те остальные, что занесены в этот список? – спросил я.

– Личности некоторых нам удалось установить: два человека являются членами Палаты представителей, соответственно из Канзаса и Техаса. Обоих убрали за серьезные преступления. Есть еще корпоративный юрист. Насчет остальных мы еще выясняем, но они кажутся, за неимением лучшего определения, нормальными людьми.

– А та женщина как-то пояснила, почему для начала предоставила вам сведения именно об этих людях?

– Наши юристы получили послание по электронной почте с какого-то временного адреса на «Яху». Там было указано, что трое из этого списка брали значительные взятки. Еще двое занимались шантажом: один – из-за скрытого гомосексуализма, другой – из-за серии романов с весьма юными женскими особами. К письму прикреплены документы, очевидно, подтверждающие обвинения.

– Значит, счет предъявлен пятерым. А что она приписала мне?

Я подметил фальшивый блеск в глазах Эпстайна. Он пытался скрыть его, но не смог.

– Она не упомянула обо мне, верно?

– Нет, – признал он. – Сначала нет.

– Но когда ваш юрист передал вам список, вы велели ему спросить ее обо мне?

– Да.

– И что же она сказала?

– Она не смогла подтвердить никаких связанных с вами контактов. Сказала, что не вносила вашего имени в список и у нее за вами ничего не числится.

– Тогда кто же добавил туда мое имя?

– Это неважно.

– А для меня важно, ведь из-за этого я оказался под прицелом. Вы понимаете. Кто же так заботится о моей смерти?

– Брайтуэлл, – заявил Эпстайн. – Она сказала, что вместо вас в списке стоял Брайтуэлл.

– Когда?

– Незадолго до того, как вы убили его.

Вот это уже кое-что. Мы подобрались к самой сути, к истинной причине сомнений Эпстайна во мне.

– Неужели вы думаете, что я убил Брайтуэлла, потому что знал, что он внесет мое имя в этот список?

– А разве не так?

– Не так. Я убил его, потому что он был чудовищем; и если бы я потерпел неудачу, то он убил бы меня.

Эпстайн недоверчиво покачал головой:

– Не думаю, что Брайтуэлл хотел убить вас. Подозреваю, он убедился, что вы с ним одного поля ягоды. Брайтуэлл полагал, что вы падший ангел, восставший против Бога. Вы забыли вашу собственную природу или восстали против нее, но вас еще могли убедить вновь примкнуть к своим. Он видел в вас потенциального союзника.

– Или врага.

– Вот это мы и пытаемся установить.

– Правда? Но ваши попытки напоминают какое-то пародийное судилище. Не хватает только петли, чтобы завершить суд Линча.

– Вы слишком драматизируете.

– А я так не думаю. В разбирательстве участвовало слишком много пушек, и ни одна из них не принадлежала мне.

– Осталось лишь еще несколько вопросов, мистер Паркер. Мы почти закончили.

Я кивнул. Что еще я мог сделать?

– Та женщина сказала о вас еще кое-то. Сказала, что ваше имя недавно вновь всплыло и что некоторые в ее организации считают вас важной персоной. Именно поэтому она решила послать нам этот именной список.

Эпстайн перегнулся через стол и завладел моими руками. Подушечки его указательных пальцев прижались к пульсирующим на моих запястьях точкам. Справа я почувствовал напряженное внимание Лиат. Меня словно проверяли на своеобразном живом детекторе лжи. Разница лишь в том, что этих людей не одурачишь.

– Они когда-нибудь делали вам какие-то предложения или пытались подкупить?

– Нет.

– Они угрожали вам?

– Люди уже лет десять угрожают мне, особенно Брайтуэлл и ему подобные.

– И как вы реагировали на их угрозы?

– Вам известно, как. На моих руках их кровь. И в отдельных случаях так же поступали вы.

– Вы вступили в «Воинство Тьмы»?

– Нет.

Слева до меня донеслось странное жужжание. Какая-то оса ползала по зеркалу над моей головой. Судя по заторможенности ее движений, она собиралась сдохнуть. В памяти всплыла другая встреча с Эпстайном, когда он рассказывал мне о паразитирующих осах, откладывающих личинки в пауках. Такой паук таскал в себе эти развивающиеся личинки, и они изменяли его поведение, заставляя переделать паутину так, что когда личинки наконец отделялись от его тела, то могли отдохнуть на этих спутанных участках, набираясь сил, пока поедали остатки выносившего их паукообразного. Эпстайн пояснил мне, что среди людей также бывают подобные существа – тайные попутчики души человека. Годами, даже десятилетиями он может не осознавать этих паразитов, пока они наконец не проявляют свою истинную натуру, поглощая разум и самосознание своего хозяина.

Я видел, что Эпстайн следит за этим умирающим насекомым, и догадался, что ему вспомнился тот же разговор.

– Я бы догадался, – сказал я. – Уж к этому времени наверняка догадался бы, что таскаю в себе каких-то паразитов.

– Вы уверены?

– Если они поселились во мне, то у них уже была масса возможностей проявиться, слишком много раз они могли бы изменить ход событий к своей выгоде. Если бы какая-то нечисть жила во мне, она обязательно вмешалась бы, чтобы спасти своих собратьев. Но ничто не отвращало мою руку и ничто не спасало их. Ничто.

И вновь взгляд Эпстайна переместился на Лиат. Я понял, что именно от ее реакции зависит, что будет со мной дальше. Оставшиеся стражи тоже следили за ней, и я заметил, как они, предвкушая развязку, положили пальцы на спусковые крючки. Со лба Эпстайна скатилась крошечная капля пота, словно слеза из скрытого третьего глаза.

Лиат кивнула, и я напрягся, ожидая, что сейчас получу пулю.

Вместо этого Эпстайн освободил мои руки и откинулся на спинку стула. Пистолеты исчезли вместе с оставшимися громилами. Мы остались втроем: Лиат, Эпстайн и я.