Текст книги "Многочисленные Катерины"

Автор книги: Джон Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

[девять]

– Устраивайтесь поудобнее. Холлис предупредила, что вы придете взять у меня интервью, – сказал Старнс, и Колин сел на пыльный диван, похожий на тот, на котором он впервые поцеловался с K. XIX. В комнате не было кондиционера, и, положив цифровой диктофон на кофейный столик, Колин почувствовал, как по шее скатилась первая капля пота. День обещался быть длинным и жарким.

– Когда ты приехал в Гатшот? – спросила Линдси.

– Я родился здесь[45]45
  Колин быстро понял, что Старнс имеет в виду не Соединенные Штаты Америки, а южный район штата Теннесси.


[Закрыть] в тысяча девятьсот двадцатом. Родился, вырос, жил здесь, здесь и умру, – сказал старик и подмигнул Линдси.

– Ой, Старнс, не говори так, – покачала головой Линдси. – Что я без тебя буду делать?

– Полагаю, гулять с этим мальчишкой Лайфордом, – ответил Старнс. Развернувшись к ребятам, он добавил: – Я вообще-то невысокого мнения о его папаше.

– Да ты просто ревнуешь, – засмеялась Линдси. – Расскажи нам о фабрике, Старнс. Эти парни там не были.

– Фабрика открылась за три года до моего рождения, а я там работал с четырнадцати годков. Не будь ее, работал бы на ферме, как мой папаша. Тогда мы выпускали все: футболки, носовые платки, банданы – короче, трудились на износ. Но твоя семья всегда к нам хорошо относилась – сначала доктор Динцанфар, а потом Корвилл Уэллс, его зять. Да и этот прохиндей Алекс, который тебе приходится папашей, уж прости, Линдси. Теперь вот Холлис о нас заботится. Я проработал на фабрике шестьдесят лет. Это мировой рекорд. В честь меня даже назвали комнату отдыха, вот как. – Старнс улыбнулся верхней губой.

Дом уже напоминал баню – так было жарко. Да, не легко нам достанутся обещанные баксы, подумал Колин.

– Чаю хотите? – спросил Старнс и, не дожидаясь ответа, встал и прошел на кухню.

Чай у Старнса оказался горько-сладкий, немного похожий на лимонад, только для взрослых. Колину чай очень понравился, и он выпил несколько чашек. Старнс говорил и говорил, прерываясь только на то, чтобы выпить лекарство (один раз) и сходить в туалет (четыре раза; старики почему-то очень любят ходить в туалет).

– Во-первых, запомните, в Гатшоте мы никогда не бедствовали. Даже во время Великой депрессии я не голодал, потому что доктор Динцанфар увольнял с умом – не больше одного человека из каждой семьи.

Внезапно Старнс переменил тему:

– Этот городок зовется Гатшотом со времен царя Гороха, а ты, Линдси, наверное, и не знаешь почему?

Линдси кивнула, а Старнс, казалось, обрадовался:

– Ясное дело! Ну, тогда ты вообще ничего не знаешь! В старину, еще до моего рождения, бои за деньги были вне закона. А если кому чесалось нарушить закон, Гатшот для этого был самым подходящим местом. Я и сам пару раз попадал за решетку. В 1948-м напился, в 1956-м хулиганил, а в 1974-м угодил в кутузку на два дня за незаконное использование оружия, когда укокошил змеюку Кэролайн Клейтон. Ну откуда мне было знать, что она домашняя? Я зашел в дом Кэролайн, чтобы забрать молоток, который одолжил ей полгода назад, и вдруг вижу: по кухне ползет крысиная змея. Что бы ты сделал на моем месте, сынок? – спросил он Колина.

Колин задумался.

– Вы вошли в чужой дом, не постучавшись? – спросил он.

– Я стучался, но ее не было дома.

– Это тоже преступление, – заметил Колин. – Вторжение в частные владения.

– Хорошо, что тебя там не было, сынок, а то б ты меня арестовал, – заметил Старнс. – Видишь змею – убей ее. Так меня воспитали. Так что я ее пристрелил. Надвое перешиб. И в тот же вечер Кэролайн Клейтон заявилась ко мне в дом. Сейчас-то она уж померла, царствие ей небесное. Она кричала и причитала, что я, мол, убил Джейка, а я ей говорю, не трогал я никакого Джейка, я только пришиб чертову крысиную змею. Но оказалось, что Джейк – это змея, которую она любила как ребенка. Своего-то у ней не было, замуж она так и не вышла. Страшная была, как смертный грех, храни ее Господь.

– А змее, наверное, было все равно, что она страшная, – заметил Колин. – У них ведь очень плохое зрение.

Старнс повернулся к Линдси Ли Уэллс:

– Твой друг – просто ходячая энциклопедия.

– А то, – сказала она с выраженным южным акцентом.

– Так о чем я? – спросил Старнс.

– О Гатшоте. О боксе. О старых временах, – выпалил Колин.

– А, ну да. Пока здесь не появилась фабрика, в Гатшоте было несладко. Глухой фермерский городишко. Деревня, по сути. Моя мама говорила, что у него и названия-то не было. Я вам про боксеров рассказывал? Парни со всей Америки приезжали сюда и бились за пять – десять долларов. Чтобы хоть как-то обойти запрет, они придумали правило: нельзя бить ниже пояса и ниже плеч. Это был гатшотский[46]46
  Gutshot – дословно: «удар в живот». – Примеч. пер.


[Закрыть] бокс, небось слышали о таком. Город этим прославился, отсюда и название.

Колин вытер потный лоб тыльной стороной ладони, но только размазал влагу. Потом сделал несколько глотков чая.

– Мы с Мэри поженились в 1944-м, – продолжил Старнс, – я тогда должен был идти на фронт.

Колин подумал, что Старнсу не помешал бы урок мистера Холтсклоу, который учил их английскому в одиннадцатом классе и рассказывал о смысловых связках. Из самого Колина рассказчик был никудышный, но ему, по крайней мере, было известно о связках. Правда, слушать Старнса все равно было интересно.

– Воевать я так и не пошел, отстрелив себе два пальца на ноге. Да, я трус, но и что с того? Я уже старый, так что могу признаться честно. Но вообще-то войны я не боялся. Война меня никогда не пугала. Мне просто не хотелось ехать к черту на кулички, чтобы там воевать, вот и все. Тогда у меня была дурная репутация. Я, конечно, притворился, что прострелил пальцы случайно, но все знали правду. От этой репутации я так и не избавился, но теперь те люди, что укоряли меня, мертвы и не смогут вам ничего рассказать, так что верить вам придется мне: они тоже были трусами. Все люди – трусы. Но мы с Мэри поженились и, видит Бог, любили друг друга. До самого конца. Я ей не очень-то нравился, но она меня любила, если вы понимаете, о чем я.

Колин и Гассан переглянулись. Глаза у них были круглыми от ужаса. Они оба боялись, что поняли, о чем говорит Старнс.

– Она умерла в 1997 году. Инфаркт. Она была хорошая, а я дурной, но она умерла, а я вот живу.

Потом он показал им фотографии; они столпились за его спиной, а он медленно перелистывал морщинистыми руками страницы фотоальбома. Самые старые фотографии уже выцвели, и Колин подумал, что люди на карточках даже в молодости выглядят старыми. На глазах у Колина рождались и вырастали дети, а у их родителей появлялись морщины и выпадали волосы. И везде, со дня свадьбы и до ее пятидесятилетней годовщины, Старнс и Мэри на фотографиях были вместе.

В моей жизни будет так же, подумал Колин. Обязательно будет. В нашей с Катериной жизни. И не только это. После меня останется больше, чем фотоальбом, где на всех фотографиях я буду старым.

Колин понял, что шесть часов уже истекли, потому что Линдси Ли Уэллс встала и сказала:

– Ну, нам пора, Старнс.

– Лады, – сказал он. – Рад был вас видеть. И, Линдси, ты очаровательна.

– Кондиционер не нужен, приятель? Тут ужасно жарко, а Холлис его для тебя в два счета раздобудет, – сказала она.

– Мне и так неплохо. Холлис и без того много для меня сделала.

Старнс встал и проводил их к двери. Колин пожал трясущуюся руку старика.

Он открыл окна и разогнал свой Катафалк, чтобы стало хоть немного прохладнее.

– По-моему, с меня шестьдесят фунтов пота сошло, – сказал Гассан.

– Ты только что получил сто долларов почти на халяву, такого в Гатшоте отродясь не было, можно и попотеть, – засмеялась Линдси. – Эй, нет, Колин, не поворачивай! Довези меня до магазина.

– Мы будем тусоваться с Другим Колином под кондиционером?

Линдси мотнула головой:

– Еще чего! Вы меня высадите и сгинете куда-нибудь часа на два, а потом мы что-нибудь придумаем для Холлис.

– Жалко, – сказал Гассан слегка раздраженно. – Нам будет не хватать твоей красоты и веселых шуток.

– Ой, прости, – ответила она. – Я пошутила. Ты мне нравишься, Гассан, а вот этого умника я не выношу.

Колин взглянул на заднее сиденье через зеркало. Линдси улыбалась ему. Он знал, что она шутит, но все равно разозлился, и это было заметно по его глазам.

– Колин, я пошутила!

– Когда девчонка называет его невыносимым, обычно это ее последние слова, – объяснил Гассан, словно Колина не было рядом. – Он на такое обижается.

– Чупакабра, – сказал Колин.

– Согласен.

Высадив Линдси, они поехали в «Хардис» и перекусили двойными чизбургерами. Первые полчаса Колин читал Байрона, а Гассан, вздыхая, повторял «Ну ты и зануда», до тех пор, пока Колин не отложил книгу.

У них оставался еще целый час свободного времени. Стоя посреди парковки, от битумного покрытия которой поднимались волны жара, Гассан обтер лоб и сказал:

– Думаю, надо двигаться в сторону магазина.

Они приехали на пятьдесят минут раньше, чем условились, и поднялись по лестнице в зал, где работал спасительный кондиционер. Линдси Ли Уэллс сидела за прилавком. Не на стуле, а на коленях своего бойфренда.

– Привет, – сказал Колин.

Выглянул из-за спины Линдси, ДК кивнул и выдал дежурную фразу:

– Как жизнь?

– Так себе, – ответил Колин.

– Повезло вам, что с Линдси живете.

Линдси весело усмехнулась.

– Когда-нибудь мы будем жить вместе, – сказала она.

– Если вы ее тронете, убью, – внезапно сказал ДК.

– Ну, это клише, – прокричал Гассан из кондитерского отдела. – А если мы случайно до нее дотронемся? Ну, проходя мимо по коридору?

ДК нахмурился.

– Что ж, – сказал он, – было весело. Но у нас с Линдси важный разговор, так что, если вы не против…

Чтобы разрядить обстановку, Колин сказал:

– А, извините. Мы… э-э-э… пойдем погуляем.

– Держите, – сказала Линдси, бросив им ключи. – В грузовике Колина есть кондиционер.

– Только никуда не уезжайте, – буркнул ДК.

Уже в дверях Колин услышал, как ДК спросил:

– Кто из них гений – тощий или жирный?

Но что ответила Линдси, он не разобрал.

Когда они шли к пикапу, Гассан сказал:

– Ну и слон этот ДК, а? Слушай, жирный пойдет в поле пописать.

– А тощий подождет жирного в кабине, – ответил Колин.

Он забрался в машину, повернул ключ зажигания и на полную мощность включил кондиционер.

Гассан вернулся и сел ряд с ним.

– Слушай, она такая разная. С ним – милашка, с нами – свойская девчонка, матюгается только так, а со Старнсом почему-то разговаривает с южным акцентом.

– Ты что, в нее втрескался? – спросил Колин.

– Нет, просто мысли вслух. Повторяю в последний раз – я не хочу встречаться с девушками, на которых не собираюсь жениться. Встречаться с Линдси – это харам[47]47
  Харам – арабское слово, означающее «Запрещено исламом».


[Закрыть]. Ну и кроме того, у нее большой нос. Не люблю носатых.

– По-моему, ты и так все время харамствуешь.

Гассан кивнул:

– Да, но как. Вот, собаку завел. Я же не курю крэк, не обсуждаю других за спиной, не краду, не вру маме и не кувыркаюсь с девочками.

– Это моральный релятивизм.

– Ничего подобного. По-моему, Аллаху плевать, есть у меня собака или нет и ходит ли женщина в шортах. Ему важно, чтобы я был хорошим человеком.

Слова «хороший человек» тут же напомнили Колину о Катерине XIX. Скоро она должна была уехать из Чикаго в летний лагерь в Висконсине, где каждое лето работала консультантом. Это был лагерь для детей-инвалидов. Там их учили ездить на лошадях. Катерина была хорошим человеком, очень хорошим, и он по ней безумно ску[48]48
  Звучит глупо, но они всегда говорили друг другу «Я тебя лю», «Я по тебе ску» и т. д.


[Закрыть].

Однако пустота внутри говорила ему, что она не тоскует о нем. Наверное, даже облегчение почувствовала. Если бы она думала о нем, то позвонила бы. Если только…

– Я ей позвоню.

– Худшая идея в мире, – тут же отозвался Гассан. – Хуже некуда.

– Неправда. Что, если она ждет, пока я ей позвоню, как я жду, что позвонит она?

– Да, но ты – Брошенный. Брошенные не звонят. Ты сам это знаешь, кафир. Брошенные никогда, никогда не звонят. Исключений нет. Совсем. Не звони. Никогда. Нельзя.

Колин сунул руку в карман.

– Не делай этого, чувак. Ты выдергиваешь чеку гранаты. Ты облит бензином, а телефон – зажженная спичка.

Колин раскрыл телефон.

– Чупакабра, – сказал он.

Гассан воздел руки:

– Это нельзя зачупакабрить! Это какое-то злоупотребление чупакаброй! Я чупакабрю твой звонок Катерине!

Колин закрыл телефон и, погрузившись в раздумья, стал покусывать большой палец.

– Ладно, – сказал он, убирая телефон в карман. – Не буду.

Гассан тяжело вздохнул:

– Еле пронесло. Слава Аллаху за двойную обратную чупакабру.

Они недолго посидели молча, а потом Колин сказал:

– Я хочу домой.

– В Чикаго?

– Нет, к Линдси. Но нам еще сорок минут тут сидеть.

Гассан кивнул. Потом, помолчав немного, сказал:

– Ладно. Приступ астмы у жирдяя. Старый, но проверенный трюк.

– Чего-чего?

Гассан закатил глаза:

– Ты глухой? Приступ астмы у жирдяя. Самый старый трюк в жирдяйском арсенале. Подыграй мне.

Они вышли из машины, и Гассан начал громко хрипеть. Каждый его вдох был похож на крик умирающей утки. ИИИИХХХХХ; выдох; ИИИИХХХХХ; выдох. Он прижал руку к груди и забежал в гатшотский магазин.

– Что это с ним? – встревоженно спросила Линдси.

Продолжая хрипеть, Гассан ответил сам:

– ИИИИХХХХХ. Приступ. ИИИИХХХХХ. Астмы. ИИИИХХХХХ. Жуткий. ИИИИХХХХХ.

– О, черт! – воскликнула Линдси, спрыгнула с колен ДК, схватила аптечку и принялась искать лекарство от астмы.

Другой Колин молча сидел на стуле и, вне всякого сомнения, был не рад непрошеным гостям.

– Все будет хорошо, – сказал Колин. – С ним такое бывает. Нужно отвезти его домой, там есть ингалятор.

– Холлис не любит, когда гости отвлекают ее от работы, – сказала Линдси.

– Ничего, сделает исключение, – отрезал Колин.

Гассан хрипел по дороге домой и продолжал хрипеть, взбегая по лестнице Розового особняка.

Дожидаясь, пока он вернется из своей комнаты, Колин сидел в гостиной с Линдси. Они оба слышали, как Холлис на кухне говорит:

– Это американский продукт. Сделанный руками американских граждан. Это рыночное преимущество. Люди покупают то, что сделано в Америке. У меня есть исследование…

Раньше Колин думал, что Холлис целыми днями смотрит «Магазин на диване», поручив управление фабрикой другим, но, судя по всему, она все же работала.

Словно в подтверждение его мыслей Холлис вышла и сказала:

– Пожалуйста, не мешайте мне, когда я работаю, – хотя никто и не думал мешать.

Линдси сообщила, что у Гассана приступ астмы, а он забыл с утра прихватить свой аэрозоль. Холлис бросилась в его комнату, Колин бежал следом за ней и кричал:

– Надеюсь, тебе уже лучше, Гассан, – чтобы предупредить друга.

Когда они добрались до комнаты Гассана, тот уже мирно лежал в постели.

– Простите, забыл лекарство, – сказал он слабым голосом. – Больше такого не повторится.

Они поужинали гамбургерами и тушеной спаржей на заднем дворе. Задний двор дома Колина в Чикаго был размером двенадцать на десять футов, а этот – с целое футбольное поле. По левую руку от них тянулся густой лес с редкими просветами каменистых полян. По правую, до самого соевого поля (Колин узнал от Старнса, что здесь выращивают сою), тянулась ухоженная лужайка. Гатшот казался Колину бескрайним, и ему нравилось это. Солнце садилось, и Линдси поставила в центр стола ведерко с антимоскитной свечой. Закончив есть, она ушла, ушел и Гассан, а Колин снова вернулся к мыслям о К. XIX. Он взглянул на свой телефон, чтобы проверить, нет ли пропущенных вызовов, и решил, что пора звонить родителям.

В Чикаго, третьем по величине городе Америки, сигнал почему-то был слабым, но в Гатшоте, штат Теннесси, связь оказалась на пять баллов.

Трубку взял папа.

– Я в том же городе, что и вчера. В Гатшоте, – начал Колин. – Живу у женщины по имени Холлис Уэллс.

– Спасибо, что позвонил. Я ее знаю? – спросил папа.

– Нет, но она есть в телефонном справочнике. Я проверял. У нее тут своя фабрика. Наверное, мы тут еще пару дней поживем, – соврал Колин.

– Жить у незнакомых людей опасно, Колин.

Вообще-то Колин собирался соврать: снимаю комнату в отеле, работаю в ресторане, осваиваюсь потихоньку, – но он сказал правду.

– Она милая. Я ей доверяю.

– Ты каждому встречному доверяешь.

– Пап, я семнадцать лет прожил в Чикаго, и меня ни разу не ограбили, не пырнули ножом, не похитили, я не падал на рельсы, не…

– Поговори с мамой. – Папа Колина говорил так всегда.

Прошло немного времени (Колин ясно представил, как родители разговаривают и папа зажимает трубку рукой), и он услышал маму.

– Ты счастлив? – спросила она.

– Это слишком сильное слово.

– Счастливей, чем раньше? – уточнила мама.

– Чуточку, – признал Колин. – По крайней мере, я не лежу на полу лицом вниз.

– Мы с папой хотим поговорить с этой женщиной, – сказала мама.

Колин вошел в дом и передал трубку Холлис, сидевшей в гостиной.

После того, как папа поговорил с Холлис, было решено: ему можно остаться. Колин знал: мама всегда хотела, чтобы в его жизни были приключения. Она хотела, чтобы он рос нормальным ребенком. Колин подозревал даже, что она была бы рада, если бы он однажды приперся домой в три часа ночи, распространяя запах алкоголя, потому что это было нормально. Нормальные дети поздно приходят домой; нормальные дети пьют на улице с друзьями теплое пиво; у нормальных детей друзей больше одного. Но папа Колина хотел, чтобы его сын был выше всего этого, но, должно быть, теперь он осознавал, что гения из Колина не получится.

Колин зашел в комнату Гассана, чтобы сказать ему о разрешении родителей остаться, но Гассана там не оказалось. Тогда он принялся блуждать по огромному дому и в конце концов, спустившись на нижний этаж, очутился у закрытой двери, из-за которой доносился голос Линдси. Колин прислушался.

– Да, но как у него это получается? Он что, все на свете запоминает? – сказала Линдси.

– Нет, не совсем. Смотри. Представь, что мы с тобой сели читать книгу, например о президентах, и прочли в ней, что Уильям Говард Тафт был самым толстым президентом и однажды застрял в ванной[49]49
  Чистая правда.


[Закрыть]. Если нашим мозгам вдруг покажется, что это интересно, мы это запомним, так? – Линдси засмеялась. – Когда мы с тобой читаем книжку, то запоминаем из нее, например, три интересные вещи. Но Колину интересно все! Когда он читает книгу о президентах, то запоминает все, потому что ему вообще все интересно! Честное слово, я видел, как он читает телефонный справочник. Представь, он такой: «О! Двадцать четыре Тышлера. Как интересно!»

Колина охватило смятение. Получалось, что его талант одновременно и высмеивают и преувеличивают. Наверное, то, что говорил Гассан, было правдой. Но он мог запомнить телефонный справочник вовсе не потому, что считал его выдающимся литературным произведением. У его интереса было разумное объяснение. Например, взять историю про Тышлеров, которая была сущей правдой (Гассан все правильно запомнил). Tischler по-немецки – «плотник», и, когда они с Гассаном в тот день листали телефонный справочник, Колин подумал: как странно, что в Чикаго ровно двадцать четыре немецких плотника, а круглосуточный маникюрный салон на углу Оукли и Лоуренс называется «Ногти 24/7». Можно подумать, что это не ногти, а гвозди… Потом он подумал, нет ли в телефонном справочнике Чикаго семи плотников на каком-нибудь другом языке, и выяснилось, что Карпинтеро ровно семь. Это показалось ему интересным, но не потому, что он мог отличить интересное от скучного, а потому, что его мозг непроизвольно находил связи между самыми разными вещами.

– Однако это не объясняет, почему он хорошо играет в скрэббл, – заметила Линдси.

– Со скрэбблом у него сложилось, потому что он шарит в анаграммах. Но чем бы он ни занимался, он делает это с дьявольским усердием. Возьмем печатание. Он научился печатать только в девятом классе, когда мы уже дружили. Наш учитель английского требовал, чтобы мы печатали свои эссе, и Одинец выучился печатать за две недели. Но он не стал печатать всякую ерунду, потому что так виртуозно печатать не выучишься. Вместо этого он каждый день после школы садился за компьютер и перепечатывал пьесы Шекспира. И он их перепечатал все до единой. А потом перепечатал «Над пропастью во ржи». И продолжал перепечатывать и перепечатывать, пока не стал гением перепечатывания.

Колин подумал о том, что всю жизнь только этим и занимался: составлял анаграммы; плевался фактами, которые почерпнул из книг; запомнил девяносто девять знаков всем известного числа; перепечатывал то, что было написано другими. Его единственной надеждой на личное достижение была теорема.

Открыв дверь, он увидел, что Гассан и Линдси сидят на разных сторонах зеленого кожаного дивана в комнате, большую часть которой занимал бильярдный стол, покрытый розовым сукном. Они играли в компьютерный покер, глядя в огромный плоский экран, висевший на стене.

Колин сел между ними. Линдси и Гассан болтали о покере, о прыщах, о HD и DVD, а Колин достал блокнот и стал строить графики своего прошлого.

Усовершенствованная формула дала верный результат еще для двух K.: девятой и четырнадцатой. Продолжая писать, он не заметил, как ребята начали играть в бильярд. Ему нравилось, как карандаш скребет по бумаге. Когда он так сосредотачивается, это не могло не дать результата.

Часы пробили полночь. Колин поднял глаза и увидел, что Линдси, стоя на одной ноге, немыслимым образом перегнулась через стол, пытаясь загнать шар в лузу. Гассана в комнате не было.

– Привет! – сказал Колин.

– О, ты вернулся к жизни! – сказала Линдси. – Ну, как твоя теорема?

– Неплохо. Но я пока не знаю, работает она или нет. А где Гассан?

– Спать пошел. Я тебя спрашивала, не хочешь ли ты сыграть, но ты меня, похоже, не услышал, так что я решила поиграть сама с собой. И знаешь, я выигрываю с разгромным счетом.

Колин встал и принюхался:

– У меня, кажется, аллергия взыгралась.

– Может, это на Принцессу? Вообще-то это ее комната. Тише, она спит! – сказала Линдси.

Колин встал, заглянул под стол и обнаружил там большой лохматый клубок шерсти, казавшийся продолжением ковра.

– Она все время спит.

– У меня аллергия на шерсть, – предупредил Колин и сел на ковер, хотя это было нелогично.

Линдси ухмыльнулась:

– А, ну понятно. – Подогнув ноги, она села рядом с Колином и теперь казалась выше его. – Гассан сказал, что ты умеешь составлять анаграммы…

– Ага, – кивнул Колин.

Рука Линдси (ногти она теперь выкрасила в синий цвет) внезапно коснулась его предплечья, и Колин напрягся от удивления. Он повернулся к ней, но она снова положила руку на колени.

– Значит, – продолжила она, – ты гениально придумываешь слова из других слов, но не можешь выдумать новые слова, так?

Да, это была сущая правда. Наборщик, а не писатель. Вундеркинд, а не гений. Было так тихо, что он слышал, как дышит Принцесса. И он снова почувствовал, что внутри не хватает кусочка.

– Я хочу сделать что-нибудь значимое. Или быть кем-то значимым. Я просто хочу что-то значить.

Линдси наклонилась к Колину так, что он почувствовал запах ее фруктовых духов, а потом легла на спину рядом с ним, касаясь макушкой его шортов.

– Получается, что мы с тобой противоположности, – сказала она. – По-моему, быть значимым – это плохая идея. Я не хочу выделяться из толпы, потому что, стоит высунуться, и вся жизнь идет наперекосяк. И чем ты известнее, тем хуже живешь. Сам подумай, как плохо живется знаменитостям.

– Ты поэтому читаешь «Жизнь знаменитостей»?

Линдси кивнула:

– Именно! Это называется как-то по-немецки, слово на языке вертится…

– Schadenfreude, – подсказал Колин. – Наслаждение страданиями других.

– Да! Ну так вот, – продолжила Линдси, – например, возьмем наш Гатшот. Холлис вечно твердит, что, если я останусь в Гатшоте, со мной ничего хорошего не случится, и, возможно, она права. Но ничего плохого тоже не случится, и я на такой вариант согласна.

Колин не ответил, но подумал, что Линдси Ли Уэллс, несмотря на всю свою крутость, была какой-то… тряпкой. Но прежде чем он нашел нужные слова, чтобы это выразить, Линдси села и затараторила:

– Понимаешь, историям нужны начало, середина и конец. У твоих историй нет сюжетов. Они такие – вот я тут вспомнил, а вот еще подумал, и так далее. Так не пойдет. Ты, Колин Одинец, начинающий рассказчик, и тебе нужен стройный сюжет. Кроме того, тебе нужна мораль. Или тема, или как там это называется. А еще – любовь и приключения. Про это тоже не забудь. Если твоя история – про то, как ты писал в клетку льва, придумай себе подружку, которая заметит, какая огромная у тебя писька, и в самый последний момент оттолкнет льва, чтобы спасти твою восхитительную письку. – Колин покраснел, но Линдси продолжила: – В начале – ты хочешь писать; в середине – ты писаешь; в конце храбрая юная дева, которой движет горячая любовь к большим писькам, спасает твою письку от голодного зубастого льва. А мораль этой истории в том, что героическая подружка и большая пиписька – то, что выручит даже в самой сложной ситуации.

Закончив смеяться, Колин положил ладонь на руку Линдси, потом убрал и сказал:

– Моя теорема будет рассказывать истории. У графика тоже есть свое начало, середина и конец.

– Алгебра – это совсем не романтично, – ответила Линдси.

– Погоди, сама все увидишь.

Начало середины

Катерина I ему никогда особенно не нравилась. Он расстраивался из-за их расставания только потому, что так полагалось. Дети играют в домик, в войнушку, в любовь. Я хочу с тобой встречаться, ты меня бросила, мне грустно. Но все это было понарошку.

Папа Катерины был наставником Колина, и поэтому Колин и Катерина периодически виделись на протяжении нескольких лет. Они хорошо ладили, но он вовсе не пылал к ней жгучей любовью. Он не сох по ней, и ему совсем не хотелось снова, снова и снова[50]50
  И снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова…


[Закрыть] встречаться с девочками с таким же именем.

И все же именно это случилось. Сначала все это казалось чередой странных совпадений. Он встречал очередную Катерину, она ему нравилась. И он ей – тоже. А потом все заканчивалось. Но потом, когда это перестало быть простым совпадением, образовались две полосы, одну из которых (полосу свиданий с Катеринами) он хотел продлить, а другую (полосу расставаний) – прервать. Но отделить одно от другого оказалось невозможно. Это повторялось снова и снова и вскоре стало почти рутиной. Каждый раз его по очереди охватывали одни и те же чувства: злость, сожаление, тоска, надежда, отчаяние, тоска, злость, сожаление. Расставания, а особенно расставания с Катеринами, – монотонная штука.

Вот почему люди так быстро устают от рассказов Брошенных об их бедах: расставания – это предсказуемо и скучно. Они хотят остаться друзьями; хотят свободы; дело всегда в них и никогда в тебе; а потом ты чувствуешь боль, а они – облегчение; для них все кончено, а для тебя – только начинается. К тому же Колин заметил еще одну важную закономерность: Катерины каждый раз бросали его потому, что он им просто не нравился. Все они приходили к одному и тому же выводу: он был недостаточно крут, недостаточно красив или недостаточно умен – короче говоря, недостаточно значим. И это происходило с ним снова и снова, пока окончательно не наскучило. Но монотонность не избавляет от боли. В третьем веке нашей эры власти Рима наказали святую Аполлонию, раскрошив ее зубы щипцами. Колин часто вспоминал об этой истории, когда рассуждал о монотонности расставаний. У нас тридцать два зуба. Если выдирать их друг за другом, то скоро это станет предсказуемым, даже скучным. Но все равно будет больно.