Текст книги "Пробуждение"

Автор книги: Джон Голсуорси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Мать пошла с ним в детскую, и он стал раздеваться нарочно медленно, чтобы она подольше не уходила. Оставшись наконец в одной пижаме, он сказал:

– Обещай, что не уйдешь, пока я молюсь.

– Обещаю.

Встав на колени и уткнувшись лицом в постель, маленький Джон торопливо зашептал, время от времени приоткрывая один глаз, чтобы взглянуть, как она стоит – совсем тихо, с улыбкой на лице. "Отче наш, – так вышла последняя молитва, – иже еси на небесех, да святится Мама твоя, да Мама царствие твое яко на небеси и на земли. Маму насущный даждь нам днесь и остави нам долги наши на небеси и на земли и должником нашим; ибо твое есть рабствие и сила и слава во веки веков Амам! Берегись!" Он подскочил и на целую минуту замер у нее на груди. Улегшись, он все не выпускал ее руку.

– Дверь не будешь закрывать, да? Ты скоро придешь, мамочка?

– Надо пойти вниз поиграть папе.

– Это хорошо, я буду слушать.

– Надеюсь, что не будешь. Тебе надо спать.

– Спать я каждый вечер могу.

– Что ж, сегодня такой же вечер, как и всегда.

– Ну нет, сегодня совсем особенный.

– В совсем особенные вечера всегда спится крепче.

– Но если я засну, мама, я не услышу, как ты придешь.

– А я тогда зайду поцеловать тебя, и если ты еще не будешь спать, ты меня увидишь, а если уже заснешь, все равно будешь знать, что я приходила.

Маленький Джон вздохнул.

– Ну что ж, – сказал он, – Придется потерпеть. Мама!

– Да?

– Как ее зовут, в которую папа верит? Венера Анна Диомедская?

– Ох, родной мой, Анадиомейская!

– Да. Но у меня есть для тебя имя гораздо лучше.

– Какое, Джон? Маленький Джон робко ответил:

– Гуинивир. Это из "Рыцарей Круглого стола" – я это только что придумал, только у нее были распущенные волосы.

Глаза матери смотрели мимо него, словно уплывали куда-то.

– Не забудешь зайти, мама?

– Нет, если ты сейчас заснешь.

– Ну, значит, сговорились.

И маленький Джон зажмурил глаза.

Он почувствовал ее губы у себя на лбу, услышал ее шаги, открыл глаза, увидел, как она проскользнула в дверь, и со вздохом снова зажмурился.

Тогда потянулось время.

Минут десять он честно старался заснуть, применяя давнишний рецепт "Да" – считать уложенные в длинный ряд репейники. Казалось, он считал уже много часов. Наверное, думал он, ей время прийти. Он откинул одеяло,

– Мне жарко, – сказал он, и его голос в темноте прозвучал странно, как чужой.

Почему она не идет? Он сел. Надо посмотреть! Он вылез из кроватки, подошел к окну и чуть-чуть раздвинул занавески. Темно не было, но он не мог разобрать, наступил ли день, или это от луны, которая была очень большая. У нее было странное, злое лицо, точно она смеялась над ним, и ему не хотелось смотреть на нее. Но, вспомнив слова матери, что лунные ночи красивы, он продолжал смотреть. Деревья отбрасывали толстые тени, лужайка была похожа на разлитое молоко, и было видно далеко-далеко – ой, как далеко, через весь свет! – и все было необычное и словно плыло. И очень хорошо пахло из открытого окна.

"Вот был бы у меня голубь, как у Ноя", – подумал он.

Луна была лунистая, светила из-за тучи,

круглая и светлая, бросала яркий луч.

После этих стихов, которые пришли ему в голову совершенно неожиданно, он услышал музыку, очень тихую – чудесную. Мама играет! Он вспомнил, что у него в комоде припрятано миндальное пирожное, достал его и вернулся к окну. Высунувшись наружу, он то жевал пирожное, то переставал, чтоб лучше слышать музыку. "Да" говорила когда-то, что ангелы небесные играют на арфах, но это, наверно, куда хуже, чем вот как сейчас: мама играет в лунную ночь, а он ест миндальное пирожное. Прожужжал жук, у самого лица пролетела ночная бабочка, музыка кончилась, и маленький Джон втянул голову в комнату. Наверно, она идет! Он не хотел, чтобы его застали на полу, залез опять в постель и натянул одеяло до самого носа. Но в занавеске осталась щель, и сквозь нее вошел лунный луч и упал на пол в ногах кровати. Маленький Джон следил, как луч двигается к нему медленно-медленно, как будто живой. Снова зазвучала музыка, но теперь он еле-еле слышал ее; сонная музыка, славная... сонная музыка... сонная... сон...

А время шло, музыка звучала то громче, то тише, потом смолкла, лунный свет подполз к его лицу. Маленький Джон ворочался во сне, наконец лег на спину, вцепившись загорелыми пальцами в одеяло. Уголки его глаз подрагивали – он видел сны. Ему снилось, что он пьет молоко из сковородки, и сковородка – это луна, а напротив него сидит большая черная кошка и смотрит на него со странной улыбкой, как у его отца. Он услышал ее шепот: "Не пей слишком много". Молоко ведь было кошкино, и он дружески протянул руку, чтобы погладить ее; но она уже исчезла; сковородка превратилась в кровать, на которой он лежал, и когда он захотел вылезти, то никак не мог найти края, не мог найти его, никак-никак не мог вылезти. Это было ужасно!

Он тихо заплакал во сне. И кровать начала вертеться; она была и внутри его и снаружи; ходила все кругом и кругом и становилась как огонь, и старуха Ли из "Выброшенных морем" вертела ее. Ух, какая она была страшная! Быстрее, быстрее, пока он, и кровать, и старуха Ли, и луна, и кошка – все не слилось в одно колесо и кружилось, кружилось, поднимаясь все выше, выше – страшно страшно – страшно!

Он закричал.

Голос, говоривший: "Милый, милый", проник сквозь колесо, и он проснулся, стоя в постели, с широко открытыми глазами.

Рядом с ним стояла мать, волосы у нее были, как у Гуинивир, и, вцепившись в нее, он уткнулся в них лицом.

– Ой, ой!

– Ничего, мое золото. Ты теперь проснулся. Ну, ну, все прошло.

Но маленький Джон все говорил: "Ой, ой!" Голос ее продолжал, мягкий, как бархат:

– Это лунный свет упал тебе на лицо, родной.

Маленький Джон всхлипнул ей в плечо:

– Ты сказала, что он красивый. Ой!

– Но спать он мешает, Джон. Кто впустил его? Это ты раздвинул занавески?

– Я хотел посмотреть, сколько времени; я... я высунулся, я... я слышал, как ты играла; я... съел миндальное пирожное.

Но на душе у него становилось спокойнее, и в нем проснулось инстинктивное желание оправдать свой испуг.

– Старуха Ли кружилась у меня внутри и стала вся огненная, пробормотал он.

– Но, Джон, чего же и ждать, если ты будешь есть пирожные в постели?

– Только одно, мама. От него музыка стала гораздо лучше. Я ждал тебя, я уж думал, сейчас завтра.

– Милый ты мой, сейчас только одиннадцать часов. Маленький Джон помолчал, потерся носом о ее шею.

– Мама, папа у тебя в комнате?

– Сегодня нет.

– Можно к тебе?

– Если хочешь, мой хороший.

Придя наконец в себя, маленький Джон отодвинулся.

– Ты сейчас совсем другая, мама; гораздо моложе.

– Это мои волосы, милый.

Маленький Джон взял их в руки, они были густые, темно-золотые, с серебряными нитями.

– Я люблю их, – сказал он, – я тебя больше всего люблю вот такую.

Схватив мать за руку, Джон потащил ее к двери. Он закрыл за собой дверь со вздохом облегчения.

– Ты с какой стороны ляжешь, мама?

– С левой.

– Ну, хорошо.

Не теряя времени, чтобы она не успела передумать, маленький Джон залез в постель, которая показалась ему гораздо мягче, чем его собственная. Он опять глубоко вздохнул, зарылся головой в подушку и лежал, разглядывая битву колесниц и мечей и пик, которая всегда происходила на одеялах, там, где на свет были видны волоски.

– По-настоящему ведь ничего не было, правда? – сказал он.

Не отходя от зеркала, мать ответила:

– Только луна и твое разгоряченное воображение. Нельзя так волноваться, Джон!

Но маленький Джон, все еще не владея своими нервами, ответил хвастливо:

– Я и не испугался, по правде-то.

И он все лежал, разглядывая колесницы и пики. Время тянулось.

– Ой, мамочка, поскорей!

– Милый, надо же мне заплести косы.

– Сегодня не надо. Завтра ведь опять придется расплетать. Мне спать хочется, а если ты не придешь, расхочется.

Мать стояла перед трехстворчатым зеркалом, вся белая, и он видел ее с трех сторон; шея была повернута, волосы блестели в свете лампы, темные глаза улыбались. Все это было ни к чему, и он сказал:

– Иди же, мама, я жду.

– Сейчас, мой родной, сейчас.

Маленький Джон закрыл глаза. Все кончилось к лучшему, только пусть бы уж она поскорее! Кровать дрогнула, она легла. И, не открывая глаз, он сонно проговорил:

– Хорошо, правда?

Он слышал, как она сказала что-то, почувствовал прикосновение ее губ у себя на носу и, прижавшись к той, что лежала без сна и любила его всеми помыслами, погрузился в безмятежный сон, который отделил его от прошлого.

1920 г.