Текст книги "Усадьба"

Автор книги: Джон Голсуорси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Нахмурив брови и с трясущейся нижней губой, сквайр с трудом выбрался из кареты и, тяжело ступая, стал медленно подниматься по лестнице в комнату жены.

ГЛАВА VI

ХАЙД-ПАРК

Каждый год в мае выпадает день, когда в Хайд-парке все необычно. Прохладный ветерок шевелит листву, горячее солнце блещет на воде Серпантайна, на каждом кустике, на каждой травинке. Птицы заливаются на разные голоса, оркестр играет самые веселые мелодии, белые облака плывут высоко в синем небе. Чем, почему этот день отличается от вереницы подобных ему, уже бывших и поджидающих еще свой черед, сказать невозможно; но как будто весь парк решил: "Я живу сегодня. Прошлое прошлым, а до будущего мне дела нет!"

И всякий, кто забредет в Хайд-парк в такой денек, не избежит действия его весенних чар. Шаг становится быстрее и легче, юбки колышутся веселее, трости взлетают выше, появляется даже блеск в глазах, в тех самых глазах, в которых всегда скука от вида улиц; и каждый, у кого есть любимая, мечтает о ней; а там" и сям в нарядной толпе видишь его вместе с ней. И весь парк и каждый встречный приветливо улыбаются и кивают им.

В такой-то день у леди Молден в ее квартире на Принс-Гейт собрались обсуждать положение женщин-работниц. Разгорелся спор после того как один из выступавших неопровержимо доказал, что женщины из рабочего класса не имеют ровным счетом никакого положения.

Грегори Виджил и миссис Шортмэн вышли от леди Молден вдвоем и, перейдя через Серпантайн, пошли прямо по траве.

– Миссис Шортмэн, – сказал Грегори, – не кажется ли вам, что мы все немного сошли с ума?

Шляпу он нес в руке, и его прекрасные седые волосы, растрепавшиеся в пылу спора у леди Молден, так и остались в беспорядке.

– Да, мистер Виджил. Только я что-то не...

– Мы все немного сошли с ума! Что, собственно, значат речи леди Молден? Мне она в высшей степени неприятна.

– О мистер Виджил! У леди Молден самые лучшие намерения!

– Лучшие намерения? Она мне отвратительна. И чего ради мы убили столько времени в этой душной гостиной! Взгляните на небо!

Миссис Шортмэн взглянула на небо.

– Но, мистер Виджил, – заговорила она, волнуясь, – мне кажется иногда, что вы видите вещи не такими, какие они есть, а какими они должны быть! Путь, по которому вы идете...

– Млечный Путь, – сказал вдруг Грегори.

Миссис Шортоэн поджала губы: она никак не могла привыкнуть к его манере шутить.

Остаток пути разговор у них не вязался. В редакции мисс Мэллоу, сидя за машинкой, читала роман.

– Для вас несколько писем, мистер Виджил.

– Миссис Шортмэн считает, что я не могу трезво судить о вещах, ответил Грегори, – а вы как думаете, мисс Мэллоу?

Румянец со щек мисс Мэллоу пополз на ее шею и покатые плечи.

– О, нет! Вы судите трезво, мистер Виджил, только... может, мне кажется... Я не знаю, вы хотите иногда добиться невозможного.

– Билкок Билдингс!

Минуту все молчали. Затем миссис Шортмэн, сидя за своим бюро, начала диктовать, и машинка затрещала.

Грегори, прочитав письмо, сидел неподвижно, опустив голову на руки. Миссис Шортмэн перестала диктовать, машинка утихла. Но Грегори не двигался. Обе женщины повернулись, посмотрели на него. Затем взглянули друг на друга и отвели глаза в стороны. Через несколько секунд обе опять устремили взгляды на Грегори. Грегори сидел все в той же позе, не двигаясь. В глазах женщин появилось беспокойство.

– Мистер Виджил, – наконец проговорила миссис Шортмэн, – мистер Виджил, как, по-вашему...

Грегори поднял голову, его лицо было красно до корней волос.

– Прочтите это, миссис Шортмэн.

Отдав ей письмо на голубоватом листке с орлом и девизом "Strenuus aureaque penna", он встал и принялся расхаживать по комнате. И пока он легкими, крупными шагами ходил взад и вперед, миссис Шортмэн, не отрываясь, читала, а девушка за машинкой сидела неподвижно. Лицо ее было красно от ревнивой зависти.

Миссис Шортмэн положила листок на верхнюю полку бюро и сказала, не поднимая глаз:

– Конечно, очень жаль бедную девушку, но, в сущности, мистер Виджил, так должно быть, чтобы сдерживать... сдерживать...

Грегори остановился; поймав его сверкающий взгляд, миссис Шортмэн сбилась с мысли, – этому взгляду, подумалось ей, не дано видеть вещи в их реальном свете. Повысив голос, она продолжала:

– Если бы не страх перед позором, числа не было бы подобным случаям. Я знаю деревню, мистер Виджил, лучше, чем вы.

Грегори зажал уши.

– Мы должны немедленно найти для нее приют.

Окно было раскрыто настежь, так что он не мог распахнуть его еще шире, и он стоял и смотрел в небо, будто отыскивая этот приют.

А небо, на которое он глядел, было голубое, и белые птицы-облака летели в его глубине.

Он вернулся к столу и принялся за следующее письмо...

"Линкольнс-Инн-Филдс

24 мая, 1892.

Дорогой Виджил!

Я вчера видел Вашу подопечную и узнал от нее одно обстоятельство, которое Вам еще не известно и которое, я боюсь, причинит Вам боль. Я спросил ее прямо, можно ли посвятить во все Вас, и она ответила: "Ему лучше узнать, только мне жаль его". Короче говоря, дело вот в чем: то ли Белью почуял, что за ним следят, то ли кто-то подсказал ему эту мысль, только он предвосхитил нас и начал дело против Вашей подопечной, назвав в качестве соответчика Джорджа Пендайса. Джордж был у меня и показал повестку из суда. Он сказал, что в случае необходимости готов показать под присягой, что между ними ничего не было. Словом, он занял обычную позицию "благородного человека".

Я тотчас поехал к миссис Белью. И она сказала мне, что обвинение справедливо. Я спросил, хочет ли она защищать себя в суде и предъявить встречный иск против мужа. Ответ был таков: "Мне решительно все равно". Больше я ничего от нее не добился, и, как ни странно, я верю, что так оно и есть. Мне показалось, что она настроена весьма беспечно и не питает к мужу недоброжелательства.

Мне нужно повидать Вас, но после того, как Вы обдумаете все хорошенько. Я обязан высказать Вам свои соображения. Дело, если будет разбираться, доставит большие неприятности Джорджу, но еще больше его близким – даже может оказаться губительным для них. В подобных случаях почти всегда больше всех страдают невинные. Если подать встречный иск, то, принимая во внимание положение Пендайсов в обществе, можно с уверенностью сказать, мы будем свидетелями еще одного cause celebre {Знаменитый процесс (франц.).}, рассмотрение дела займет дня три, а быть может, и неделю, и об этом будут кричать все газеты; а вы знаете, что это значит. С другой стороны, отказ от встречного иска, при том, что нам известно о капитане Белью, помимо чисто этических соображений, неприятен мне как старому бойцу. Мой совет поэтому: сделайте все возможное, чтобы не допустить дело до рассмотрения в суде.

Я старше Вас на тринадцать лет. Я питаю к Вам искреннее уважение и очень хочу уберечь Вас от ненужных страданий. Во время моих встреч с Вашей подопечной я имел возможность наблюдать ее; и, рискуя обидеть Вас, я все-таки выскажу свое о ней мнение. Миссис Белью замечательная женщина в своем роде. Но два-три замечания о ней, сделанные Вами в моем присутствии, убедили меня, что миссис Белью совсем не то, что Вы себе представляете. Она, на мой взгляд, принадлежит к тем энергическим натурам, для которых наша мораль, наше одобрение или неодобрение ровно ничего не значат. Когда подобная женщина, происходящая к тому же из старинного рода, попадает в свет, она всегда обращает на себя внимание. Если Вы поймете это, то убережете себя от ненужной боли. Другими словами, я прошу Вас, не принимайте ее и ее обстоятельства слишком серьезно. Таких женщин и мужчин, как она и ее муж, сколько угодно. Там, где другой утонет, миссис Белью выплывет просто потому, что иначе она не может. И еще прошу Вас, постарайтесь видеть вещи в их истинном свете.

Простите, Виджил, то, что я пишу Вам все это, и поверьте: моя единственная цель уберечь Вас от страданий.

Приезжайте ко мне, как только все обдумаете.

Искренне Ваш

Эдмунд Парамор".

Грегори пошатнулся, словно внезапно ослеп. Обе женщины вскочили со своих мест.

– Что с вами, мистер Виджил? Чем-нибудь помочь?

– Спасибо, ничего не надо. Я получил неприятное известие. Пойду подышать свежим воздухом. Сегодня я больше не вернусь.

Он взял шляпу и вышел.

Он зашагал к Хайд-парку, бессознательно устремляясь туда, где больше простору, где самый чистый воздух; он шел, заложив руки за спину, опустив голову. А поскольку природа, как известно, – дама иронического склада, то и случилось так, что Грегори отправился за утешением в парк именно в этот день, когда все там ликовало. Уйдя подальше, он лег на траву. Долгое время он лежал, не двигаясь, закрыв глаза руками и, несмотря на совет Парамора не страдать, предавался самому отчаянному страданию.

Он страдал от горького чувства одиночества; в сущности, он был очень одинок, а теперь потерял то единственное, что, как думал, у него было. Невозможно определить, отчего он страдал больше: оттого ли, что, любя ее, он втайне лелеял мечту, что и она его хоть немного любит, или оттого, что ее портрет, который он создал для себя, оказался безжалостно искромсанным. И он лежал так, сперва ничком, потом на спине, не отнимая рук от глаз. Вокруг него лежали на траве люди, и одинокие, и, быть может, голодные, одни спали, другие наслаждались праздностью, третьи просто нежились под горячим солнцем; рядом с некоторыми были их подружки, их вид был нестерпим Грегори, ибо его собственные чувства, его душа были растоптаны. Рядом, на деревьях, ни на секунду не умолкая, ворковали голуби, беспрерывно звенела любовная песенка дроздов, солнце лило свой ласковый, горячий свет, не замедляли бега гонимые весенним томлением облака. Это был день, не имеющий прошлого, не заботящийся о будущем, день, когда человеку не благо быть одному. Мужчины не смотрели на Грегори – им не было до него дела, но женщины порой поглядывали с любопытством на его длинную фигуру, облаченную в костюм из твида, на руку, прячущую лицо, и, должно быть, гадали, что скрыто у него в глазах. А если бы они увидели, то улыбнулись бы (как умеют улыбаться женщины), что он так ошибся в одной из представительниц их пола.

Грегори лежал без движения, и лицо его было устремлено в небо; он был рыцарски предан ей и не винил ее, а его душа, как струна, натянутая до предела, мало-помалу возвращалась к своему обычному состоянию: поскольку ему невыносимо было видеть вещи в их собственном свете, он снова стал видеть их такими, какими хотел их видеть. "Ее против воли вовлекли в это. Во всем виноват Джордж Пендайс. Для меня она все та же".

Он опять лег ничком. Какая-то заблудившаяся собачонка обнюхала его башмак и села рядом, дожидаясь, когда этот человек отведет ее к хозяину; потому что нос подсказал ей, что это именно тот человек, к которому можно обратиться за помощью.

ГЛАВА VII

ЗАМЕШАТЕЛЬСТВО В УОРСТЕД СКАЙНЕСЕ

Когда наконец пришел ответ от Джорджа, в шотландском саду Уорстед Скайнеса уже буйно цвели ирисы. Они были всевозможных оттенков, от густо-лилового до бледно-голубого, и их аромат, нежный и сильный, разносился ветром.

Дожидаясь письма, мистер Пендайс взял за привычку прохаживаться между клумбами, заложив руку за спину, которая все еще с трудом разгибалась. За ним следом трусил спаньель Джон, черный, как жук, недовольно крутя своим резиновым носом.

Оба проводили таким образом время с двенадцати до часу каждый день. И оба не могли бы сказать, что заставляет их бродить здесь, ибо мистер Пендайс ненавидел безделье, а спаньель Джон терпеть не мог запаха ирисов; видимо, оба повиновались той части своего "я", которая не подвластна рассудку. Следуя внушению той же частицы своего "я", миссис Пендайс, томившаяся без своих цветов, не выходила в сад в этот час.

И вот наконец ответ от Джорджа пришел.

"Клуб стоиков.

Дорогой папа!

Да, Белью начал дело. Я принимаю свои меры. Что же касается обещания, которого вы ждете от меня, я его дать не могу. А Белью скажите от меня, чтобы он убирался ко всем чертям.

Ваш любящий сын Джордж".

Мистер Пендайс получил письмо за завтраком, и пока он его читал, стояла глубокая тишина: все узнали почерк на конверте.

Мистер Пендайс прочитал его раз, прочитал другой, сперва в очках, потом сняв очки; окончив читать второй раз, он свернул его и положил в жилетный карман. При этом он не произнес ни слова. И только раздраженно посмотрел провалившимися за эти несколько дней глазами на бледное лицо жены. Би и Нора нагнули головы пониже; и даже собаки, словно все понимая, прекратили возню. Мистер Пендайс отодвинул тарелку, встал и вышел из комнаты.

Нора подняла голову:

– Что случилось, дама?

Миссис Пендайс секунду не знала, что сказать. Потом спокойно проговорила:

– Ничего, дорогая. Жарко сегодня с утра, не правда ли? Надо взять нюхательной соли.

И она пошла к двери, дряхлый Рой следовал за ней по пятам. Спаньель Джон, перед самым носом которого хозяин захлопнул дверь, воспользовался случаем и выбежал первый. Нора и Би отодвинули тарелки.

– Я не могу есть, – сказала Би. – Ужасно, когда не знаешь, что происходит.

Нора ответила:

– Просто невыносимо! Ну почему мы не родились мужчинами? Что фокстерьеры, что мы с тобой: хоть умри, никто ничего нам не расскажет!

Миссис Пендайс пошла не к себе в комнату, а в библиотеку. Ее муж сидел за столом, глядя на письмо Джорджа. В руке у него было перо, но он не писал.

– Хорэс, – тихо окликнула его жена, – Джон пришел к тебе!

Мистер Пендайс ничего не ответил, но опустил вниз левую руку. Спаньель Джон ткнулся в нее носом и принялся лизать ее.

– Позволь мне прочесть письмо.

Мистер Пендайс протянул письмо, не сказав ни слова. Миссис Пендайс благодарно положила руку ему на плечо. Его необычное молчание тронуло ее. Он ничего не заметил, уставившись на перо, будто удивляясь, почему оно само не пишет ответа. Затем отшвырнул его в сторону, а взгляд его говорил: "Ты родила на свет этого молодца, полюбуйся, что получилось!"

Он все эти дни думал и точно определил слабые стороны в характере своего сына. За эту неделю он утвердился в мысли, что, если бы не жена, Джордж был бы весь в него. С его уст были готовы сорваться слова упрека, но замерли. Неуверенность, что жена согласится с ним, сознание того, что она жалеет сына, тайная гордость, которую он испытал, читая слова: "А Белью скажите от меня, чтобы он убирался ко всем чертям", – все это вместе с мыслью, никогда не покидавшей его: "Честь семьи, усадьба", заставило его промолчать. Он повернулся к столу и взялся за перо.

Миссис Пендайс успела три раза перечитать письмо и невольно спрятала его у себя на груди. Оно было адресовано не ей, но Хорэс, несомненно, знал его наизусть, а в гневе мог и порвать. Письмо, которое они так ждали, не сказало ей ничего нового. Рука ее соскользнула с плеча мужа, и она больше не подняла ее. Она стояла, сплетая и расплетая пальцы, а солнечный свет, падая сквозь узкое окно, ласкал всю ее фигуру, искрился в волосах. Солнечный луч зажигал крохотные озерца то в ее глазах, отчего в них яснее виднелись тревога и печаль, то на изящном медальоне из стали, который носили еще ее мать и бабка – но теперь в нем хранился локон Джорджа, а не их сыновей; на бриллиантовых перстнях и браслете из аметистов и жемчуга (миссис Пендайс носила украшения, потому что любила красивые вещи). Ее платье, руки, волосы, согретые солнцем, источали тонкий аромат лаванды. Кто-то скребся за дверью библиотеки – "милые собачки" догадались, что хозяйка не у себя. Лавандовый запах коснулся и обоняния мистера Пендайса, еще усилив его раздраженность. Раздражало его и молчание жены. Однако ему не приходило в голову, что его собственное молчание угнетающе действует на миссис Пендайс. Он отложил перо.

– Я не могу писать, когда ты стоишь у маня над душой, Марджори!

Миссис Пендайс отошла, так что солнечный свет больше не падал на нее.

– Джордж пишет, что он принимает меры. Что это означает, Хорэс, как ты думаешь?

Услыхав от жены вопрос, который занимал и его, он наконец не выдержал:

– Я не желаю больше оставаться в неведении! Я сам поеду в Лондон и поговорю с ним!

Он уехал с поездом в 10.20, обещав вернуться с шестичасовым.

В восьмом часу того же вечера двуколка, запряженная пегой кобылой с белой звездой на лбу, подъехала к станции Уорстед Скайнес, и мальчишка-грум осадил лошадь у кассы. Коляска мистера Пендайса, подъехавшая чуть позже, заняла место позади двуколки. За минуту до поезда подкатил шарабан лорда Куорримена, запряженный парой вороных, объехал коляску мистера Пендайса и двуколку и встал впереди. Поодаль от этого ряда нарядных экипажей ждали поезд станционный извозчик и две фермерские повозки. В этой расстановке был свой смысл и целесообразность, как будто само провидение определяло места. Провидение только в одном ошиблось – поместив напротив кассы двуколку капитана Белью, а не шарабан лорда Куорримена, так чтобы соседом мистера Пендайса оказался именно он.

Первым из вагона вышел мистер Пендайс и, раздраженно глянув на двуколку, проследовал к своему экипажу. Лорд Куорримен появился вторым. Его массивная голова с загорелым, покрытым редкими волосами затылком, незаметно переходящим в шею, была увенчана серым цилиндром. Полы его серого сюртука были квадратные, и такими же квадратными были носки его сапог.

– Здравствуйте, Пендайс! – крикнул он дружески. – Я не видел вас на перроне. Как поживает миссис Пендайс?

Мистер Пендайс обернулся, чтобы ответить, и встретил взгляд маленьких горящих глаз капитана Белью, подошедшего третьим. Они не поздоровались, и Белью, вскочив в свою двуколку, резко дернул вожжи, объехал повозки фермеров и понесся с бешеной быстротой. Его грум бросился со всех ног вдогонку, уцепился и вспрыгнул на запятки. Шарабан лорда Куорримена подвинулся на освободившееся место, и недосмотр провидения был исправлен.

– Этот Белью совсем сумасшедший. Вы видаетесь с ним?

– Нет, и не имею особого желания, – ответил мистер Пендайс. – По мне пусть он лучше уберется куда-нибудь из наших мест.

Лорд Куорримен улыбнулся.

– Там, где есть охота, подобные субъекты не редкость. На всякую свору непременно находится один такой. Где сейчас его жена? Красивая женщина. Много огня, а?

Мистеру Пендайсу показалось, что лорд Куорримен смотрит на него понимающим взглядом, и, пробормотав: "Может быть!", – он полез в коляску.

Лорд Куорримен ласково глядел на своих лошадей. Он не принадлежал к тем людям, что ломают головы над вечными вопросами бытия: как? отчего? зачем? Всеблагой господь создал его лордом Куоррименом, создал его старшего сына лордом Куонтоком; всеблагой господь создал гаддесдонских гончих – помилуйте, чего же еще?

Воротившись домой, мистер Пендайс прошел в свою туалетную. В углу возле ванны лежал спаньель Джон в окружении целого полчища домашних туфель хозяина, – так ему легче было переносить разлуку. Его темно-коричневые глаза глядели на дверь, поблескивая серпом белка. Он подбежал к сквайру, виляя хвостом, с туфлей в зубах, и взгляд его ясно говорил: "О хозяин! Где ты пропадал? Почему тебя так долго не было? Я жду тебя весь день с половины одиннадцатого!"

От сердца мистера Пендайса на секунду отлегло.

– Джон! – ласково позвал он собаку и принялся переодеваться к обеду.

Миссис Пендайс вошла, когда ее муж завязывал свой белый галстук. Она срезала в сврем саду первый розовый бутон; она сделала это потому, что ей было жалко мужа и хотелось сделать ему приятное, но главное потому, что это позволило ей тотчас же пойти к нему в туалетную.

– Вот тебе бутоньерка, Хорэс. Ты видел его?

– Нет.

Этого ответа она боялась больше всего. Она не верила, что их встреча чему-нибудь поможет – весь день ее пробирала дрожь, когда она воображала себе эту встречу; но теперь, когда она узнала, что Хорэс не видел сына, она поняла по тому, как сжалось сердце, что любой исход был бы лучше, чем неизвестность. Она долго ждала, чтобы он заговорил, и, наконец, не выдержав, воскликнула:

– Расскажи мне, Хорэс, что было в Лондоне? Мистер Пендайс желчно взглянул на жену.

– Рассказывать нечего. Я поехал к нему в клуб. Он больше не живет на старой квартире. Прождал его весь день. Наконец оставил записку, чтобы он завтра приехал сюда. Послал за Парамором, пригласил и его в Уорстед Скайнес. Я положу этому конец!

Миссис Пендайс посмотрела в окно: все та же заросшая кустами ограда, те же рощи, шпиль над церковью, кровли фермерских домиков – все, что столько лет составляло ее мир.

– Джордж не приедет, – сказала она.

– Джордж сделает то, что я ему велю.

Миссис Пендайс покачала головой: материнским чутьем она знала, что права.

Мистер Пендайс бросил застегивать жилет.

– Пусть Джордж не забывается. Он в полной зависимости от меня.

И он перестал хмуриться, как будто в этих словах открылась ему вся суть создавшегося положения, весь смысл системы, управляющей жизнью его сына. На миссис Пендайс эти слова оказали странное действие. Они поразили ее ужасом. Точно она увидела хлыст, занесенный над голой спиной ее сына, точно перед ним в холодную ночь захлопнули дверь. Но, кроме ужаса, было еще более мучительное и горькое чувство, как будто пригрозили хлыстом ей самой, осмелились выказать непочтение тому в ее душе, что было для нее дороже жизни, что было в ее крови, что накапливалось столетиями и вошло в самую ее плоть, что никто еще никогда не оскорблял. В ту же секунду в ее голове молнией пронеслась до смешного практическая мысль: "У меня есть собственные триста фунтов в год". Потом это сложное чувство пропало, как пропадают во сне внезапно возникшие кошмарные видения, оставляя после себя глухую боль в душе, причина которой исчезла из памяти.

– Гонг, Хорэс! – сказала миссис Пендайс. – У нас сегодня обедает Сесил Тарп. Я пригласила Бартеров, но бедняжка Роза чувствует себя неважно. Теперь уже совсем скоро. Ожидают 15 июня.

Мистер Пендайс взял у жены свой фрак и сунул руки в рукава на атласной подкладке.

– Если бы я мог заставить своих фермеров обзаводиться такими большими семьями, – сказал он, – у меня бы не было нехватки рабочих рук. Но эти люди очень упрямы, все делают по-своему. Подай мне одеколон, Марджори!

Миссис Пендайс побрызгала из флакончика в плетеном футляре на платок мужа.

– У тебя усталые глаза, дорогой, – сказала она, – голова болит?

ГЛАВА VIII

ВОЕННЫЙ СОВЕТ В УОРСТЕД СКАЙНЕСЕ

На следующий вечер, когда ожидался приезд сына и мистера Парамора, сквайр, облокотившись на обеденный стол и подавшись вперед, говорил:

– Что вы на это скажете, Бартер? Я сейчас обращаюсь к вам" как к человеку, знающему жизнь.

Священник, нагнувшись к рюмке с портвейном и пригубив, ответил:

– Эту женщину ничто не может оправдать. Я всегда считал, что у нее дурные наклонности.

Мистер Пендайс продолжал:

– Наша семья не знала скандалов. При мысли об этом меня бросает в дрожь, Бартер.

Священник что-то промычал в, ответ. Он столько лет был знаком со сквайром, что чувствовал к нему какую-то привязанность.

Мистер Пендайс говорил:

– Наш род – от отца к сыну, от отца к сыну – насчитывает сотни лет. Для меня это такой удар, Бартер!

Священник опять издал звук, похожий на мычание.

– Что будут думать соседи? – продолжал сквайр, – и особенно фермеры. Это беспокоит меня больше всего. Многие еще помнят моего дорогого отца, хотя нельзя сказать, чтобы они его очень любили. Нет, это невыносимо.

Наконец священник заговорил:

– Полно, Пендайс, может быть, до этого не дойдет. – Он казался несколько смущенным, а в глубине его светлых глаз притаилось даже нечто вроде раскаяния. – Как отнеслась к этому миссис Пендайс?

Сквайр первый раз за весь вечер поднял глаза на Бартера.

– От женщин разве добьешься толку? Чем ждать от женщины дельного совета, так уж лучше разом! выпить всю эту бутыль, чтобы разыгралась подагра.

Священник допил свою рюмку.

– Я вызвал сюда Джорджа и своего поверенного, – продолжал сквайр. – Они вот-вот будут.

Мистер Бартер отодвинул стул, заложив ногу на ногу, обхватил руками правое колено, а затем, подавшись вперед, устремил взгляд из-под нависших бровей на мистера Пендайса. В этой позе ему лучше всего думалось.

А мистер Пендайс все говорил:

– Сколько труда я вложил в эту усадьбу с тех пор, как она перешла ко мне! Я, как мог, старался следовать традициям отцов; возможно, я не всегда был таким рачительным хозяином, каким бы хотел, но я всегда помнил слова отца: "Я уже стар, Хорри, теперь усадьба на твоих руках".

Он закашлялся.

Минуту оба молчали, только тикали часы. Спаньель Джон неслышно выполз из-под буфета и привалился к хозяйским ногам, глубоко вздохнув от удовольствия. Мистер Пендайс глянул вниз.

– Отяжелел мой Джон, отяжелел.

Тон его голоса давал понять, что он хотел бы, чтобы его приступ откровенности был предан забвению. И священник всей душой одобрил это желание.

– Превосходный портвейн, – сказал он.

Мистер Пендайс опять наполнил рюмку священника.

– Запамятовал, знакомы ли вы с Парамором. Он старше вас. В Хэрроу учился со мной.

Священник долго не отрывался от рюмки.

– Я боюсь быть лишним, – наконец проговорил он, – пожалуй, мне лучше пойти домой.

Сквайр протянул руку, протестуя:

– Нет, нет, Бартер, останьтесь. Вы для нас свой человек. Я решил действовать. Я не могу больше выносить эту неопределенность. Сегодня будет и кузен Марджори – Виджил, ее опекун. Я послал ему телеграмму. Вы знаете Виджила? Он был в Хэрроу одновременно с вами.

Священник покраснел, нижняя губа выпятилась. Он почуял врага, и ничто теперь не заставило бы его покинуть Уорстед Скайнес. И убеждение в том, что он поступил правильно, слегка поколебленное исповедью Хорэса, укрепилось мгновенно, как только уха его коснулось это имя.

– Да, я знаю его.

– Мы сегодня все и обсудим, – сказал мистер Пендайс, – здесь, за этим портвейном. А вот уже и подъехал кто-то. Джон, встань!

Спаньель Джон тяжело поднялся, взглянул презрительно на мистера Бартера и снова лег на ногу хозяина.

– Вставай, Джон! – приказал опять мистер Пендайс.

Спаньель Джон вздохнул.

"Если я встану, ты уйдешь, и снова для меня начнется неопределенность", – казалось, говорил он.

Мистер Пендайс освободил ногу, встал и пошел к двери. Не дойдя, оборотился и вернулся к столу.

– Бартер, – проговорил он, – я не о себе думаю, не о себе... Наш род из поколения в поколение живет на этой земле. Это мой долг. – В его лице была чуть заметная перекошенность, как будто она, отражала некоторую непоследовательность его философии; глаза его смотрели печально, и покоя в них не было.

Священник, не спуская глаз с двери – оттуда каждую минуту мог появиться его враг, – тоже подумал:

"И я не думаю о себе! Я уверен, что я поступил правильно. Я пастырь этого прихода. Это мой долг".

Спаньель Джон пролаял три раза – по числу вошедших. Это были миссис Пендайс, мистер Парамор и Грегори Виджил.

– А где Джордж? – спросил сквайр, но никто не ответил.

Священник, вернувшийся на свое место, рассматривал золотой крестик, который вынул из жилетного кармана. Мистер Парамор взял вазочку и стал нюхать розу. Грегори подошел к окну.

Когда до сознания мастера Пендайса дошло, что сын его не приехал, он подошел к двери и отворил ее.

– Марджори, будь добра, уведи Джона, – сказал он. – Джон!

Спаньель, увидев распахнутую дверь и поняв, что это означает, лег на спину.

Миссис Пендайс посмотрела на мужа, и в глазах ее были слова, которые она, как истинная леди, не умела произнести.

"Я должна остаться. Позволь мне не уходить. Это мое право. Не отсылай меня прочь". Вот что говорили ее глаза, и то же самое говорили глаза спаньеля, лежавшего на спине (он знал: так его трудно сдвинуть с места).

Мистер Пендайс ногой перевернул его.

– Вставай, Джон! Марджори, будь добра, уведи отсюда Джона.

Миссис Пендайс вспыхнула, но не сделала ни шагу.

– Джон, иди со своей хозяйкой, – сказал мистер Пендайс. Спаньель завилял опущенным хвостом. Мистер Пендайс ногой чуть-чуть придавил его хвост. – Это не женское дело.

Миссис Пендайс наклонилась к спаньелю.

– Идем, Джон, – сказала она.

Спаньель Джон, показывая белки глаз, упирался, так что ошейник налезал ему на морду; наконец его вывели. Мистер Пендайс затворил дверь.

– Хотите портвейну, Виджил? Вино сорок седьмого года. Мой отец заложил его в пятьдесят шестом, за год перед своей смертью. Сам я пить его не могу и я, знаете ли, заложил две бочки в год Юбилея {"Юбилей" королевы Виктории, в 1887 году праздновавшей пятидесятилетие своего царствования.}. Наливайте себе, Парамор. Виджил, садитесь рядом с Парамором. Вы знакомы с мистером Бартером?

Лица Грегори и священника стали очень красными.

– Мы все здесь бывшие воспитанники Хэрроу, – продолжал мистер Пендайс, и, неожиданно повернувшись к мистеру Парамору, добавил:

– Ну, так что же?

Точно так же, как вокруг наследственного принципа стоят Государство, Церковь, Закон, Филантропия, вокруг обеденного стола в Уорстед Скайнесе расположились сейчас сквайр, священник, мистер Парамор и Грегори Виджил, и никто из них не хотел начать разговор первым. Наконец мистер Парамор, вынув из кармана письмо Белью и ответ Джорджа, сколотые вместе и мирно терпящие соседство друг друга, вернул их сквайру:

– Дело, как я понимаю, обстоит следующим образом: Джордж отказывается с ней порвать, но он готов защищаться и отрицать все. Он ожидает, что я буду действовать именно в этом духе.

Взяв со стола вазочку, мистер Парамор опять принялся нюхать розу.

Мистер Пендайс нарушил молчание.

– Как джентльмен, – начал он резким от волнения голосом, – он, я полагаю, должен...

Грегори, натянуто улыбаясь, докончил:

– Лгать.

Мистер Пендайс мгновенно возразил:

– Дело не в этом, Виджил. Джордж вел себя возмутительно. Я не защищаю его, но если эта женщина хочет все отрицать, Джордж не может вести себя подло, – во всяком случае, меня воспитали в таких правилах.

Грегори подпер рукой голову.

– Вся система никуда не годится... – начал он.

Мистер Парамор вмешался:

– Давайте придерживаться фактов. Они и без системы достаточно неприятны.

Первый раз открыл рот священник:

– Я не знаю, что вы имеете в виду под системой, но, по-моему, оба они, и этот мужчина и эта женщина, виноваты в том...

Грегори перебил его дрожащим от гнева голосом:

– Будьте так добры не называть миссис Белью "эта женщина"...

Священник вспыхнул:

– Как же прикажете называть ее?..

Мистер Пендайс голосом, которому несчастье придавало некоторое достоинство, проговорил:

– Господа, дело идет о чести моего дома.

Наступило еще более долгое молчание – глаза мистера Парамора переходили с одного лица на другое, и губы, над розой, растянулись в улыбку.

– Я полагаю, Пендайс, – наконец начал он, – вы пригласили меня сюда, чтобы выслушать мое мнение. Так вот, не доводите дела до суда. Если в вашей власти что-нибудь сделать, делайте. Если в вас говорит гордость, заставьте ее замолчать. Если вам мешает честность, забудьте ее. Между деликатностью и законом о разводе нет ни одной точки соприкосновения; между правдой и нашим законом о разводе нет ничего общего. Я повторяю: не доводите дела до суда. Пострадают все: и безвинный и виноватый; только безвинный пострадает больше, и никто не выиграет. Я пришел к такому выводу по зрелому размышлению. В иных обстоятельствах я, возможно, и посоветовал бы что-нибудь иное. Но в этом случае, я повторяю, никто не выиграет. Надо сделать так, чтобы дело не дошло до суда. Не давайте пищи праздным языкам. Послушайтесь моего совета, напишите еще раз Джорджу, потребуйте с него обещание. Если он опять откажется, что ж, возьмемся тогда за Белью, попытаемся его припугнуть.