Текст книги "Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 10"

Автор книги: Джон Голсуорси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Сойдя с автобуса, Динни очутилась на просторной лужайке Уимблдона. После бессонной ночи она украдкой выскользнула из дому, оставив записку, что вернется только к вечеру. Она пошла по траве к березовой рощице и легла под деревом. Ни высокие, быстрые облака, ни солнечные зайчики, бегущие по ветвям берез, ни водяные трясогузки, ни сухие песчаные прогалинки, ни жирные лесные голуби, спокойно разгуливавшие подле нее – так неподвижно она лежала, – не принесли ей успокоения; сегодня ее не радовала даже природа. Динни лежала на спине, с сухими глазами, то и дело вздрагивая и раздумывая о том, чьей же злой воле понадобилось, чтобы она испытывала такую боль! Люди, убитые горем, не ждут помощи извне – они ищут ее в себе.

Она никому не покажет, какую переживает трагедию! Это отвратительно! Но свежесть ветерка, бегущие по небу тучки, шелест листвы, звонкие голоса детей – все это не могло подсказать ей, как скрыть свою боль, как начать жить снова. Отрешенность от мира, в которой Динни жила с тех пор, как встретилась с Уилфридом возле статуи Фоша, теперь мстила за себя. Она все поставила на одну карту, и карта эта бита. Динни рассеянно ковыряла пальцем землю, подбежала собака, обнюхала ямку и убежала. «Вот я только начала было жить, думала Динни, – и уже мертва». «Просят венков не присылать!»

Все, что произошло вчера, – непоправимо, разорванную нить накрепко не соединишь. Если у него есть гордость, то и у нее гордости не меньше! Пусть это гордость иная, но она тоже у нее в крови. Кому она, в сущности говоря, здесь нужна? Почему бы ей не уехать? У нее есть почти триста фунтов. Мысль об отъезде не вызвала в ней восторга и даже не принесла облегчения; но, уехав, она хоть перестанет огорчать близких, привыкших видеть ее всегда веселой. Ей вспомнились часы, проведенные с Уилфридом на лоне природы, в таких местах, как это. Воспоминания были так живы, что она зажала ладонью рот, чтобы не застонать. Пока она не встретилась с ним, она не знала, что такое одиночество. А теперь, – теперь она совсем одна. Какой холод, какая пустота, без конца и без края. Вспомнив, что ей всегда становилось легче от быстрой ходьбы, она поднялась и пересекла шоссе, по которому уже тянулась за город воскресная вереница машин. Дядя Хилери советовал ей никогда не терять чувства юмора! А было ли оно у нее когда-нибудь? В конце Барнс-Коммон она села на автобус и вернулась в Лондон. Надо что-нибудь съесть, не то ей станет дурно. Она сошла возле Кенсингтонского парка и зашла в какой-то ресторан.

После обеда Динни посидела в парке, а потом отправилась пешком на Маунт-стрит. Дома никого не было, и она присела на диван в гостиной. Усталость взяла свое, и она задремала. Разбудил ее приход тетки; Динни, приподнявшись, сказала:

– Ну вот, теперь вы можете радоваться. Все кончено.

Леди Монт поглядела на племянницу, сидевшую перед ней с застывшей улыбкой, и по щекам ее одна за другой скатились две слезы.

– Вот не знала, что ты плачешь не только на свадьбах, но и на похоронах…

Динни встала, подошла к тете и платком вытерла ее слезы.

– Не надо.

Леди Монт поднялась.

– Я сейчас зареву, – сказала она. – Ей-богу, зареву! – и поспешно выплыла из комнаты.

Динни села на прежнее место; на губах у нее застыла все та же улыбка. Блор накрыл на стол к чаю, и она поговорила с ним о теннисных состязаниях в Уимблдоне и о его жене. Дворецкий мрачно смотрел и на исход состязаний и на здоровье жены, а выходя, сказал Динни:

– А вам, если позволено будет сказать, мисс Динни, не помешало бы подышать морским воздухом.

– Да, Блор, я уж и сама об этом подумываю,

– Вот и хорошо, мисс, в это время года нетрудно и переутомиться.

Видно, и он знает, что бал ее окончен. И вдруг почувствовав, что больше не может участвовать в собственных похоронах, Динни подкралась к двери, прислушалась, не идет ли кто-нибудь, тихонько спустилась по лестнице и выскользнула на улицу.

Но у нее было так мало сил, что она едва дотащилась до парка Сент-Джеймс и села там у пруда. Люди, солнце, утки, тенистые деревья, остроконечный камыша какая буря у нее внутри! Высокий человек, шагавший со стороны Уайтхолла, сделал невольное движение, словно хотел приподнять шляпу, но, заглянув ей в лицо, передумал и прошел мимо. Динни поняла, что у нее, наверно, ужасный вид, поднялась, побрела в Вестминстерское аббатство и села на скамью. Уронив голову на руки, она посидела там с полчаса. Она не молилась, а просто отдыхала, и лицо у нее стало спокойнее. Она почувствовала, что может теперь показаться на людях, не выдавая своего состояния.

Был уже седьмой час, и Динни вернулась на Саутсквер. Поднявшись незаметно к себе в комнату, она приняла горячую ванну, переоделась к ужину и решительно направилась в столовую. Там были только Майкл и Флер, которые ни о чем не стали ее спрашивать. Она поняла, что они уже все знают. Кое-как ей удалось дотянуть до конца вечера. Когда она уходила к себе, Флер и Майкл ее поцеловали.

– Я распорядилась положить тебе в кровать грелку; заткни ее за спину, скорее заснешь, – сказала Флер. – Спокойной ночи, дорогая!

И Динни снова поняла, что и Флер когда-то пережила все то, что переживает она. Спала Динни крепче, чем могла надеяться.

Утром ей подали чай и конверт со штампом гостиницы в Чингфорде. Там лежала записка.

«Мадам,

Прилагаемое письмо, адресованное вам, было найдено в кармане джентльмена, который лежит сейчас здесь с очень острым приступом малярии. Пересылаю его вам.

С уважением,

Доктор медицины Роджер Квил».

Динни прочла письмо… «Но как бы там ни было, прости меня и верь, что я тебя любил. Уилфрид». Он болен! Но Динни тут же подавила желание броситься к нему. Нет, теперь она больше не станет опрометью кидаться куда не следует. Но она все-таки позвонила Стаку и сообщила ему, что Уилфрид болен малярией и лежит в гостинице в Чингфорде.

– Ему, наверно, нужны бритвы и пижама, мисс. Я отвезу.

С трудом удержавшись, чтобы не попросить: «Передайте ему привет», – она сказала:

– Он знает, где меня найти, если я ему понадоблюсь.

Она уже не чувствовала такого безнадежного отчаяния, как вчера, хотя и была разлучена с Уилфридом по-прежнему. Пока он к ней не придет или не позовет ее к себе, она не сделает к нему ни шага, но где-то в глубине души Динни сознавала – он не придет и ее не позовет! Нет! Он свернет свой шатер и покинет те места, где его заставили так страдать.

Часов в двенадцать к ней зашел попрощаться Хьюберт. И Динни сразу поняла, что и он все знает. Хьюберт сказал ей, что остальную часть отпуска возьмет в октябре и вернется в Кондафорд. Джин останется дома до ноября, пока не родится ребенок. Врачи запретили ей жить в жарком климате до родов. В это утро Динни казалось, что Хьюберт опять стал таким, каким был прежде. Он сказал, как это хорошо, что ребенок родится в Кондафорде.

– Странно от тебя это слышать, – попыталась пошутить Динни. – Раньше ты не слишком жаловал Кондафорд.

– Ну, теперь у меня будет наследник, а это меняет дело.

– Ах, вот оно что! Ты уверен, что это будет наследник?

– Да, мы твердо решили, что у нас будет мальчик.

– А сохранишь ли ты Кондафорд до тех пор, пока он вырастет?

Хьюберт пожал плечами:

– Постараемся. Уж если до зарезу хочешь что-нибудь удержать, держи, и тогда не упустишь!

– Положим, и тогда это не всегда удается, – пробормотала Динни.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Слова Уилфрида «можете сказать ее родным, что я уезжаю» и сообщение Динни, что «все кончено», – пронеслись по семье Черрелов, как лесной пожар. Правда, никто не радовался, как обрадовались бы возвращению блудного сына. Все жалели Динни и даже побаивались за нее. Всем хотелось выразить свое сочувствие, но никто не знал, как это сделать. Сочувствие не должно выглядеть сочувствием, не то оно будет оскорбительной. Прошло три дня, а ни одному из членов семьи еще не удалось поговорить с ней по душам. Но вот Адриана наконец осенило: он позовет Динни куда-нибудь пообедать, хотя почему пища должна служить утешением – никто не знает. Он выбрал для встречи кафе, где кухня незаслуженно пользовалась хорошей репутацией.

Динни не принадлежала к числу нынешних девиц, для которых даже превратности судьбы служат предлогом нарумяниться, и Адриану сразу бросилась в глаза ее бледность. Но намекнуть ей на это он не решился. Ему вообще было трудно с ней разговаривать, – он знал, что мужчины, даже очень влюбленные, не теряют своих духовных интересов, в то время как женщины, даже не так сильно захваченные страстью, целиком ею поглощены. Тем не менее он стал ей рассказывать, как кто-то пытался провести его за нос.

– Он запросил пятьсот фунтов за кроманьонский череп, будто бы найденный в Суффолке. И выглядела вся эта история очень правдоподобно. Но я случайно встретил тамошнего археолога. «Ах, этот? – спросил он. – И вам, значит, он хочет всучить свою подделку? Известный жулик. Он уже выкапывал ее раза три. Давно пора упрятать этого типа в тюрьму. Держит череп в шкафу, каждые пять-шесть лет закапывает его в яму, выкапывает обратно и пытается продать. Может, череп и в самом деле кроманьонский, но купил он его во Франции лет двадцать назад. Если бы такой череп нашли у нас, это было бы действительно событие». Тогда я поехал туда, где череп нашли в последний раз. И теперь, когда меня предупредили, что он жулик и сам его закопал, мне все стало ясно. Да, древности почему-то всегда, как говорят американцы, «подрывают моральные устои».

– А что это был за человек?

– Восторженный такой парень, похож на моего парикмахера.

Динни засмеялась:

– Тебе надо что-то предпринять, не то он все равно его кому-нибудь продаст.

– Сейчас у нас депрессия. А она прежде всего бьет по торговле древностями и редкими изданиями. Пройдет не меньше десяти лет, прежде чем ему дадут приличную цену.

– А тебе часто стараются сбыть какую-нибудь подделку?

– Бывает. И кое-кому это даже удавалось. Но мне жалко, что я не попался на эту удочку… Прелестный череп! Такие теперь редко найдешь.

– Да, мы, англичане, становимся все уродливее.

– Неправда. Надень на людей, которых мы встречаем в гостиной и в лавках, сутану с капюшоном или камзол и латы – не отличишь от портретов четырнадцатого-пятнадцатого веков.

– Да, но мы стали презирать красоту! У нас она считается признаком слабости и распутства.

– Людям приятно презирать то, чего у них нет. Мы стоим в Европе всего лишь на третьем, – нет, пожалуй, на четвертом месте по обыденности внешнего облика. А если бы не унаследовали кое-что от кельтов, могли бы занять и первое место.

Динни оглядела кафе. Осмотр не подтвердил выводов дяди и потому, что мысли ее были заняты другим, и потому, что большинство обедающих оказались либо евреями, либо американцами.

Адриан смотрел на Динни с грустью: лицо у нее осунулось, глаза потухли.

– Значит, Хьюберт уже уехал? – спросил он.

– Да.

– А что ты сама собираешься делать?

Динни молчала, уставившись в тарелку. Наконец она подняла голову:

– Может, поеду за границу.

Рука Адриана потянулась к бородке.

– Понятно, – сказал он наконец. – А деньги?

– Денег хватит.

– И куда?

– Куда глаза глядят.

– Одна?

Динни кивнула.

– Неприятная сторона всякого отъезда заключается в том, что рано или поздно приходится возвращаться.

– Здесь мне пока нечего делать. Вот я, пожалуй, и облегчу участь моих ближних, избавив их от своего присутствия.

Адриан задумался.

– Ну что ж, дорогая, тебе виднее. Но раз уж ты настроилась съездить куда-нибудь подальше, мне кажется, что Клер обрадуется, если ты решишь поехать на Цейлон.

По невольному движению ее руки он понял, что мысль эта не приходила ей в голову, и продолжал:

– Мне почему-то кажется, что живется ей несладко.

Динни испытующе поглядела на дядю.

– У меня было такое же ощущение на свадьбе; мне его лицо не понравилось.

– У тебя ведь просто дар помогать другим, Динни. Как бы мы ни ругали христианство, но заповедь «Давайте, и воздастся вам» – великие слова.

– Эх, дядя, даже сын божий не прочь был иногда пошутить.

Адриан внимательно поглядел на нее:

– Если поедешь на Цейлон, не забудь, что плоды мангового дерева надо есть над миской: они очень сочные.

Вскоре он с ней расстался и, чувствуя, что больше сегодня работать не сможет, отправился на выставку лошадей.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

На Саут-сквер выписывали и «Текущий момент», – политические деятели не могут обойтись без такого рода прессы, иначе рискуешь не уследить за погодой на Флитстрит. Майкл за завтраком сунул газету Флер.

За шесть дней, которые Динни провела у них в доме, никто и словом не обмолвился об Уилфриде. Но теперь Динни спросила сама:

– Можно мне поглядеть?

Флер дала ей газету. Динни прочла заметку, ее слегка передернуло, но она продолжала завтракать. Кит нарушил молчание, сообщив, каких показателей добился Хеббс.

– Не правда ли, тетя Динни, он ничуть не хуже У. Дж. Грейса [33]?

– Увы, Кит, я ни разу не видела ни того, ни другого.

– Как, ты не видела У. Дж.?

– По-моему, он умер, когда меня еще не было на свете.

Кит поглядел на нее с недоверием.

– А-а-а…

– Он умер в тысяча девятьсот пятнадцатом, – сказал Майкл. – Тебе уже было лет одиннадцать.

– Неужели ты и правда никогда-никогда не видела Хеббса, тетя?

– Нет.

– А я его видел целых три раза. Я учусь бить согнутой рукой, как он. «Текущий момент» пишет, что Бредман – лучший игрок в мире. Как ты думаешь, он даже лучше Хеббса?

– Нет, но вокруг него легче поднять шумиху.

– А что такое «поднять шумиху»?

– То, чем занимаются газеты.

– Значит, выдумывать?

– Не обязательно.

– А сейчас о ком поднимают шумиху?

– Ты не знаешь.

– А вдруг знаю?

– Кит, не приставай! – сказала Флер.

– Можно взять яйцо?

– Можно.

Снова наступило молчание; потом Кит поднял в воздух вымазанную желтком ложку и отставил один палец.

– Смотри! Ноготь еще чернее, чем вчера! Как ты думаешь, он отвалится?

– А что ты с ним сделал?

– Придавил ящиком стола. Но я ни капельки не плакал.

– Не хвастайся, Кит.

Кит кинул на мать ясный, прямой взгляд и снова принялся за яйцо.

Полчаса спустя, когда Майкл сидел за своей перепиской, Динни вошла к нему в кабинет.

– Ты очень занят?

– Нет, дорогая.

– Я насчет этой газеты. Неужели они не могут оставить его в покое?

– Сама видишь, «Леопард» продается нарасхват. Скажи, а как там у вас дела?

– Я слышала, будто у него был приступ малярии, но не знаю, ни где он, ни что с ним сейчас.

Майкл поглядел, как она храбро пытается улыбнуться, и нерешительно спросил:

– Хочешь, я о нем разузнаю?

– Если я ему буду нужна, он найдет меня сам.

– Я повидаюсь с Компсоном Грайсом. С Уилфридом у меня почему-то разговор не получается.

Когда она вышла, Майкл посидел, сердито перебирая письма, на которые ему так и не захотелось отвечать. Бедная Диннй! Какое все это безобразие! Потом он сдвинул письма в сторону и ушел.

Контора Компсона Грайса помещалась неподалеку от Ковент-Гардена, – этот рынок по каким-то пока непонятным причинам влечет к себе литераторов. Когда Майкл около полудня вошел к молодому издателю, тот сидел в единственной прилично обставленной комнате своей конторы и с довольной улыбкой читал газетную вырезку. При виде посетителя он встал.

– Здравствуйте, Монт! Видели заметку в «Моменте»?

– Да.

– Я послал ее Дезерту, а он надписал сверху вот эти четыре строчки. Здорово, а?

Майкл прочел четыре строки, написанные рукой Уилфрида:

Приказ хозяина – закон!

Велит «куси!» – кусает он…

Велит «служи!» – скулит, юлит, —

Все, как хозяин повелит.

– Он, значит, в городе?

– Был полчаса назад.

– А вы его видели?

– Нет, не видел с тех пор, как вышла поэма.

Майкл кинул острый взгляд на его благообразное, пухлое лицо.

– Довольны тем, как идет книжка?

– Выпустили сорок одну тысячу, и конца еще не видно.

– Случайно не знаете, собирается Уилфрид опять на Восток?

– Понятия не имею.

– Ему, наверно, здорово опротивела вся эта канитель.

Компсон Грайс пожал плечами:

– Много ли поэтов зарабатывали тысячу фунтов на книжке стихов в сто страниц?

– Недорогая цена за человеческую душу.

– И получит еще тысячу наверняка.

– Я всегда считал, что печатать «Леопарда» не надо. Раз он на это пошел, – я его всячески защищал, но этот поступок был непоправимой ошибкой.

– Не согласен.

– Естественно. Вам он принес немало.

– Смейтесь, сколько хотите, – с горячностью возразил Грайс, – но если бы он не хотел, чтобы поэма вышла, он бы мне ее не послал! Я не сторож брату моему. И то, что вещь имеет успех, ее нисколько не порочит.

Майкл вздохнул.

– Наверно, нет, но для него это не шутка. На этом рушится его жизнь.

– И тут я с вами не согласен! Жизнь его рушилась, когда он отрекся от веры, чтобы спасти свою шкуру. А теперь пришло искупление, – оно принесло ему, кстати, совсем недурной доход. Его имя знают тысячи людей, не имевших о нем раньше никакого понятия.

– Да, – задумчиво сказал Майкл, – тут вы правы. Ничто не приносит такой популярности, как гонения. Грайс, я вот о чем вас попрошу. Узнайте как-нибудь обиняком, каковы его намерения. Я однажды позволил себе бестактность и не могу обратиться к нему сам, а мне очень нужно это знать.

– Г-м-м, – поморщился Грайс. – Вы же знаете, что он кусается.

Майкл ухмыльнулся:

– Ну, своего благодетеля он не укусит. Я вас серьезно прошу. Сделаете?

– Попытаюсь. Кстати, вот книжка этого канадца, которую я только что издал. Превосходная вещь! Я пошлю вам экземплярчик, вашей супруге, безусловно, понравится. («И она всем о ней расскажет», – добавил он про себя.)

Он пригладил свои и без того прилизанные темные волосы и протянул Майклу руку. Майкл пожал ее чуть-чуть крепче, чем ему бы хотелось, и ушел.

«В конце концов, – думал он, – для Грайса это всего-навсего коммерция. Что ему Уилфрид? В наше время надо хватать все, что попадется под руку!» И он задумался о том, что заставляет людей покупать эту книгу, где нет ни эротики, ни убийств, ни сенсационных разоблачений. Доброе имя империи? Национальная гордость? Ерунда! Нет, болезненный интерес к тому, как далеко может зайти человек, спасая свою жизнь и при этом не поступаясь тем, что принято звать душой. Другими словами, спрос на книгу определялся той безделицей, которую немало людей считают уже умершей: совестью. Перед совестью читателя ставится вопрос, на который ему не так-то легко ответить; а поскольку поставила этот вопрос перед автором сама жизнь, читатель чувствует, что в любую минуту такой же страшный выбор может встать и перед ним самим. Что же он тогда будет делать, несчастный? И Майкл вдруг, в который уже раз, почувствовал прилив глубочайшей жалости и даже какого-то почтения к людям, за что более интеллектуальные из его друзей порой называли его «беднягой Майклом».

Размышляя таким образом, он дошел до своей приемной в парламенте и принялся было рассматривать предложенный кем-то законопроект об охране природных богатств, но ему принесли визитную карточку генерала Конвея Черрела с припиской: «Можете вы уделить мне минутку?»

Майкл черкнул тут же карандашом: «Буду очень рад, сэр», – вернул карточку служителю и встал. Из всех своих родных он хуже всего знал отца Динни и ждал его прихода с некоторым трепетом.

Генерал вошел со словами:

– Ну, тут у вас настоящий крольчатник!

Вид у него был подтянутый, как и полагается человеку его профессии, но лицо осунулось и казалось встревоженным.

– Хорошо, что мы хоть не размножаемся, как кролики, дядя Кон!

Генерал сухо рассмеялся.

– Да, и на том спасибо! Надеюсь, я тебе не помешал? Я насчет Динни. Она все еще живет у вас?

– Да.

Генерал помялся, но потом, скрестив руки на набалдашнике своей трости, твердо произнес:

– Ты ведь близкий друг Дезерта, правда?

– Был им. Теперь я и сам не знаю, друг я ему или нет.

– Он еще в Лондоне?

– Да, я слышал, что у него приступ малярии.

– Динни с ним еще встречается?

– Нет.

Генерал снова помялся и снова собрался с духом, крепко сжав руками трость.

– Мы с матерью, как ты понимаешь, хотим только ее счастья. Мы хотим, чтобы ей было хорошо, все остальное не имеет значения. А ты как думаешь?

– Мне кажется, никому не важно, что мы все думаем.

Генерал нахмурился:

– То есть как это так?

– Важно, что думают они оба.

– Я слышал, что он собирается уезжать.

– Он сказал это моему отцу, но пока не уехал. Его издатель только что говорил мне, что сегодня утром он еще был у себя.

– А как Динни?

– Очень удручена. Но старается не показывать вида.

– Надо, чтобы он наконец решился.

– На что?

– Это нехорошо по отношению к Динни. Он должен либо жениться, либо немедленно уехать.

– А вам на его месте легко было бы принять решение?

– Не знаю,

Майкл беспокойно заходил по комнате. – По-моему, вопрос этот решается не так просто. Ведь тут замешано оскорбленное самолюбие, а когда оно входит в игру, то уродует и все остальные чувства. Вам-то следует это знать, сэр. Вы не раз видели людей, попавших под военно-полевой суд.

Генерал был поражен: слова Майкла показались ему откровением. Он молча глядел на племянника во все глаза.

– Уилфрида судят военно-полевым судом, – продолжал тот, – но у вас это делается быстро, без затей, а его подвергают медленной пытке, и я не вижу ей конца.

– Понятно, – тихо сказал генерал. – Но он не должен был втягивать в это дело Динни.

Майкл улыбнулся.

– Любовь никогда не поступает по правилам.

– Да, теперь считают, что это так.

– Если верить слухам, то так считали и в древности. Генерал подошел к окну и постоял, глядя на улицу.

– Мне не хочется идти к Динни, – сказал он, не оборачиваясь. – Я боюсь ей надоедать. И мать тоже боится. Мы ведь ничем ей не можем помочь!

В его голосе звучала такая тревога за дочь, что Майкл был растроган.

– Мне кажется, что так или иначе все это скоро кончится, – сказал он. И как бы оно ни кончилось, – все будет к лучшему, и для них и для всех кругом.

Генерал повернулся к нему.

– Будем надеяться. Я хотел просить тебя держать нас в курсе событий. И не давай Динни ничего делать без нашего ведома. Нам очень тяжело ждать, не зная, что с ней. Не буду тебя больше задерживать. Спасибо, ты меня утешил. До свидания.

Он крепко пожал племяннику руку и ушел. Майкл подумал: «Ждать у моря погоды… Что может быть хуже? Бедный старик…»