Текст книги "Сага о Форсайтах, том 2"

Автор книги: Джон Голсуорси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 63 страниц) [доступный отрывок для чтения: 23 страниц]

– Ну если так, Форсайт, то я с вами.

Сомсу стало неприятно. Нечего Монту изображать рыцарские чувства там, где они ему ничего не стоят; если дойдет до расплаты, так пострадает не Монт, чьи земли заложены и перезаложены, а он сам, потому что его имущество можно легко реализовать.

– Прекрасно, – холодно проговорил он. – Не забудьте завтра ваши слова. Я иду спать.

Стоя в своей комнате у открытого окна, он не чувствовал себя очень добродетельным, а просто был спокойнее. Он наметил свою линию – и не отступит от нее!

IX. СОМСУ РЕШИТЕЛЬНО ВСЕ РАВНО

За этот месяц, после получения письма Элдерсона, Сомс постарел больше чем на тридцать дней. Он заставил сомневающееся правление принять его план – сообщить обо всем пайщикам; было назначено специальное собрание, и точно так же, как двадцать три года тому назад, когда он разводился с Ирэн, он должен был предстать перед публикой, так что сейчас он день и ночь уже страдал от страха перед пронзительными глазами толпы. У французов есть пословица: «Отсутствующие всегда виноваты», но Сомс сильно сомневался в ее правильности. Элдерсона на общем собрании не будет, но Сомс готов был пари держать, что вину возложат не на отсутствующего Элдерсона, а на него самого. Вообще французам нельзя доверять. Волнуясь за Флер, боясь публичного выступления, Сомс плохо спал, плохо ел и чувствовал себя прескверно. Аннет посоветовала ему пойти к врачу. Вероятно, поэтому он и не пошел. Он верил докторам, но только для других, ему же, как он обычно говорил, они никогда не помогали – скорей всего потому, что до сих пор их помощь не требовалась.

Видя, что он не слушается ее советов и с каждым днем становится все угрюмее, Аннет дала ему книжку Куэ. Он пробежал брошюрку и собирался бросить ее в поезде, но теория, какой бы экстравагантной она ему ни казалась, чем-то его привлекла. В конце концов делает же Флер эти упражнения; к тому же они ничего не стоят, и все-таки – вдруг поможет! И помогло. Внушив себе двадцать пять раз подряд перед сном, что он чувствует себя все лучше и лучше, он в эту ночь спал так крепко, что Аннет в соседней комнате совсем не спала.

– Знаешь ли, мой друг, – сказала она за завтраком, – ты так храпел сегодня ночью, что я даже не слышала, как запел петух.

– А зачем тебе его слышать? – сказал Сомс.

– Ну, это не важно, если только ты хорошо выспался. Уж не мой ли Куэ помог тебе так чудесно заснуть?

Отчасти из нежелания поощрять Куэ, отчасти из нежелания поощрять Аннет, Сомс уклонился от ответа; но у него было странное ощущение своей силы, словно ему стало все равно, что скажут люди.

«Обязательно сегодня вечером еще раз проделаю», – подумал он.

– Ты знаешь, – продолжала Аннет, – у тебя идеальный темперамент для Куэ. Если ты излечишься от своих тревог, ты, наверно, располнеешь.

– Располнею! – и Сомс посмотрел на ее округлую фигуру. – Ты еще скажи, что я отпущу бороду!

Полнота и бороды у него ассоциировались с французами. Нет, надо за собой последить, если хочешь продолжать эту... гм... как же это назвать? Ерундой не назовешь, даже если и приходится завязывать двадцать пять узелков на веревочке. Как это по-французски! Словно перебирать четки. Сам он, правда, только просчитал по пальцам. Ощущение своей силы продолжалось и в поезде, до самого Лондона; он был убежден, что может посидеть на сквозняке, если захочет; что Флер благополучно разрешится мальчиком; что же касается ОГС, то десять против одного, что его имя не будет упомянуто в отчетах и речах.

После раннего завтрака и еще двадцати пяти внушений за кофе он отправился в Сити.

Это заседание правления перед экстренным собранием пайщиков было вроде генеральной репетиции. Предстояло выработать детали отчета, и Сомс особенно старался, чтобы была соблюдена безличная форма. Он был категорически против того, чтобы открыть пайщикам, что молодой Баттерфилд рассказал, а Элдерсон написал именно ему, надо просто сказать: «Один из членов правления». Больше ничего не надо. Разумеется, объяснения давать придется председателю и старшему директору – лорду Фонтеною. Однако Сомс убедился, что правление считает, будто именно ему нужно изложить дело перед собранием. Никто, говорили они, не может сделать это так убедительно и уверенно. Председатель сделает краткое вступление и потом попросит Сомса дать показания обо всем, что ему известно. Лорд Фонтеной настойчиво говорил:

– Это ваше дело, мистер Форсайт. Если бы не вы, Элдерсон и посейчас был бы здесь. С самого начала до самого конца вы все время шли против него; и, черт возьми, лучше бы вы этого не делали! Видите, какие вышли неприятности! Он был большой умник, мы еще о нем пожалеем. Наш новый директор-распорядитель и в подметки ему не годится. А если он и взял тайком несколько тысчонок, так ведь брал-то он с немчуры.

Вот старая морская свинка! Сомс едко возразил:

– А те четверть миллиона, которые потеряли пайщики ради этих нескольких тысчонок, – это, по-вашему, пустяк?

– Пайщики могли бы получить и прибыль, как в первый год. Кто из нас не ошибается!

Сомс переводил взгляд с лица на лицо. Никто не поддерживал Фонтеноя, но в глазах у всех, кроме разве «Старого Монта», он прочел озлобление против себя. Как будто на этих лицах было написано: «Ничего у нас не случалось, пока вы не появились в правлении». Да, он нарушил их спокойствие – и за это его не любят. Какая несправедливость! Сомс сказал вызывающе:

– Значит, вы предоставляете все дело мне? Отлично!

Какую линию он собирался проводить и была ли у него в виду какая-либо определенная линия, он и сам не знал, но после этих слов даже «старая морская свинка» Фонтеной, и тот стал с ним несравненно любезнее. Однако, уходя с собрания. Сомс чувствовал полный упадок сил. Значит, во вторник придется ему стоять у всех на виду.

Справившись по телефону о здоровье Флер – она лежала, так как плохо себя чувствовала, – Сомс поехал домой с ощущением, что его предали. Оказывается все же, что нельзя полагаться на этого француза с его двадцатью пятью узелками. Как бы он себя хорошо ни чувствовал, его дочь, его репутация и, возможно, даже его состояние не зависели от его подсознательного «я». За обедом он молчал, а потом прошел в свою картинную галерею, чтобы все обдумать. Полчаса он простоял у открытого окна, наедине с летним вечером; и чем дольше он стоял, тем лучше понимал, что в его жизни все связано одно с другим. Его дочь – да разве не ради нее он заботится о своей репутации и о своем состоянии? Репутация? Какие они дураки, если не видят, что он был осторожен и честен, как только мог, – что ж, тем хуже для них! Его состояние... да, надо будет на всякий случай теперь же перевести на имя Флер и ее ребенка еще пятьдесят тысяч. Только бы она благополучно разрешилась! Пора Аннет совсем к ней переехать. Говорят, есть какойто наркоз. Ей страдать – да разве можно!

Вечер медленно угасал. Солнце зашло за давно знакомые деревья. Руки Сомса, впившиеся в подоконник, почувствовали сырость росы. Аромат травы и реки подкрался к нему. Небо побледнело и стало темнеть; высыпали звезды. Он долго прожил здесь – все детство Флер, лучшие годы своей жизни. Но все-таки он не будет в отчаянии, если придется все продать, – он всей душой в Лондоне. Продать? Не слишком ли он забегает вперед? Нет, нет, до этого не дойдет! Он отвел взгляд от окна и, повернув выключатель, в тысячу первый раз обошел галерею. После свадьбы Флер он купил несколько прекрасных экземпляров, не тратил зря деньги на всяких модных художников. И продал кое-что тоже очень удачно. По его вычислениям, собрание в этой галерее стоит от семидесяти до ста тысяч фунтов; и если считать, что он иногда продавал очень выгодно, то вся коллекция обошлась ему тысяч в двадцать пять, не больше. Неплохой результат увлечения коллекционерством, уже не говоря об удовольствии. Конечно, он мог бы увлечься чемнибудь другим: бабочками, фотографией, археологией или первыми изданиями книг; мало ли в какой области можно противопоставить свой вкус общепринятой моде и выиграть на этом; но он ни разу не пожалел, что выбрал картины. О нет! Тут было что показать за свои деньги, было больше славы, больше прибыли и больше риска. Эта мысль его самого слегка поразила: неужели он увлекся картинами, потому что в этом был риск? Риск никогда не привлекал его – по крайней мере так он думал до сих пор. Может быть, тут играло роль «подсознание»? Вдруг он сел и закрыл глаза. Надо еще раз попробовать – удивительно приятное ощущение было утром, что «все – все равно!» Он не помнил, чтобы раньше у него бывало такое чувство. Всегда ему казалось, что обязательно нужно беспокоиться, – что-то вроде страховки от неведомых зол. Но беспокойство так утомляет, так страшно утомляет. Не потушить ли свет? В книжке говорилось, что надо расслабить мускулы. По смутно освещенной комнате ложились тени; звездный свет, входя в большие окна, одевал все предметы дымкой нереальности, и Сомс тихо сидел в большом кресле. Неясное бормотание слетало с его губ: «Полнее, полнее, полнее». «Нет, нет, – подумал он, – я не то говорю». И он снова начал бормотать: «Спокойней, спокойней, спокойней». Кончики пальцев отстукивали такт. Еще, еще – надо как следует попробовать. Если бы не надо было беспокоиться! Еще, еще – «спокойней, спокойней, спокойней!» Если бы только... Его губы перестали шевелиться, седая голова упала на грудь, он погрузился в подсознание. И звездный свет одел и его дымкой нереальности.

X. НО ОСТОРОЖНОСТЬ – БЛАГОЕ ДЕЛО

Майкл совершенно не знал Сити, и он пробирался сквозь дебри Полтри в святая святых – контору «Кэткот. Кингсон и Форсайт» – с тем же чувством, с каким старые составители карт говорили: «Там, где неизвестность, воображай ужасы». Он находился в несколько задумчивом настроении, так как только что завтракал с Сибли Суоном в кафе «Крильон». Он знал всю компанию – семь человек еще более современных людей, чем Сибли Суон, кроме одного русского, до того ультрасовременного, что он даже не говорил по-французски и никто с ним не мог разговаривать. Майкл слушал, как они громили все на свете, и следил за русским, который закрывал глаза, как больной ребенок, когда упоминали кого бы то ни было из современников.

«Держись! – подумал Майкл, когда в этой свалке уже были сбиты с ног несколько его любимцев. – Бейте, режьте! Еще посмотрим, чья возьмет». Но он сдержался до момента ухода.

– Сиб, – сказал он, вставая, – ведь все эти типы – мертвецы; не убрать ли их отсюда, в такую-то жарищу?

– Что такое? – воскликнул Сибли Суон при тягостном молчании «этих типов».

– Я хочу сказать, что если они живы, то их дело совсем скверно – и, увернувшись от брошенной шоколадки, которая попала в русского, он пошел к выходу.

Идя по улице, он размышлял: «А хорошие, в сущности, ребята! И, совсем не так уж высокомерны, как воображают. Вполне человеческое желание пустить этому русскому пыль в глаза. Уф! Ну и жара!» В этот первый день состязаний Итона с Хэрроу все скрытое тепло прохладного лета вдруг вспыхнуло и сейчас заливало Майкла, ехавшего на империале автобуса; жара заливала соломенные шляпы и бледные, потные лица, бесконечные вереницы автобусов, дельцов, полисменов, лавочников у дверей, продавцов газет, шнурков для ботинок, игрушек, бесконечные повозки и автомобили, вывески и провода – всю гигантскую путаницу огромного города, невидимым инстинктом слаженную почти до предельной точности. Майкл смотрел и недоумевал. Как это выходит, что каждый занят только собой и своим делом, а между тем все это движение идет по какому-то закону? Даже муравейник, пожалуй, не выглядит столь суетливым и беспорядочным. Обнаженные провода пересекаются, переплетаются, перепутываются – кажется, их никогда не размотаешь, и всетаки жизнь и порядок, нужный для этой жизни, каким-то образом сохраняются. «Настоящее чудо, – думал он, – жизнь современного города!» И вдруг весь этот водоворот сразу стих, как будто уничтоженный безжалостной рукой какого-нибудь верховного Сибли Суона: Майкл очутился перед тупиком. По обеим сторонам плоские дома, недавно оштукатуренные, удивительно похожие друг на друга; в конце – плоский серый дом, еще больше похожий на все остальные, и сплошной серый девственный асфальт, не запятнанный ни лошадьми, ни бензином; ни машин, ни повозок, ни полисменов, ни торговцев, ни кошек, ни мух.» Никаких признаков человеческой жизни, кроме названий фирм с правой и с левой стороны каждой парадной двери.

«Кэткот, Кингсон и Форсайт. Нотариальная контора; второй этаж».

«Правь, Британия!» – подумал Майкл, поднимаясь по широкой каменной лестнице.

Его провели в комнату, где он увидел старичка с лицом мопса, с окладистой седой бородкой, в черном люстриновом пиджачке и объемистом пикейном жилете на объемистом животике. Он привстал со своего стула-вертушки навстречу Майклу.

– А-а, – сказал он, – мистер Майкл Монт, если не ошибаюсь. Я вас ждал. Мы вас долго не задержим, мистер Форсайт сейчас придет. Он вышел на минуту. Миссис Майкл, надеюсь, в добром здоровье?

– Да, спасибо, но, конечно, она...

– Понимаю, вы за нее волнуетесь. Присаживайтесь.

Может быть, хотите пока почитать черновик?

Майкл покорно взял из пухлой руки большой исписанный лист и сел напротив клерка. Глядя одним глазом на старика, а другим на документ, он добросовестно читал.

– Как будто тут есть какой-то смысл, – сказал он наконец.

Старик разинул бородатый рот, как лягушка на муху, и Майкл поспешил исправить ошибку.

– Тут учитывается и то, что случится, и то, что будет, если ничего не случится, – прямо как букмекеры на скачках.

Он тут же почувствовал, что только напортил. Старик ворчливо сказал:

– Мы здесь зря время не тратим. Извините, я занят.

Майкл с искренним раскаянием следил, как старичок отмечает «птичками» какой-то длинный перечень. Он был похож на старого пса, который лежит у – порога, сторожит помещение и ищет блох. Так прошло минут пять в совершенном молчании, пока не вошел Сомс.

– Вы уже здесь? – сказал он.

– Да, сэр, я постарался прийти точно в назначенное время. Какая славная, прохладная комната!

– Вы это прочли? – Сомс показал на черновик.

Майкл кивнул.

– Поняли?

– Кое-что как будто понял.

– Доход с этих пятидесяти тысяч, – сказал Сомс, – находится в распоряжении Флер, пока ее старший ребенок – если это будет мальчик – не достигнет двадцати одного года, после чего весь капитал безограничительно переходит к нему. Если это будет девочка, половина доходов остается в пожизненное пользование Флер, а половина будет выплачиваться ее дочери, когда та достигнет совершеннолетия или же выйдет замуж, и половина капитала переходит к ней или ее законным детям по достижении ими совершеннолетия или по вступлении в брак, в равных долях. Вторая половина капитала переходит в полную собственность Флер и может передаваться по ее завещанию или по законам наследования.

– У вас все получается удивительно ясно, – сказал Майкл.

– Погодите, – проговорил Сомс. – Если у Флер не будет детей...

Майкл вздрогнул.

– Все возможно, – серьезно произнес Сомс, – и опыт учит меня, что именно непредусмотренные обстоятельства чаще всего и возникают. В таком случае доходы принадлежат Флер до конца жизни, и капитал она может завещать, кому пожелает. Если она этого не сделает, он переходит к ближайшему родственнику. Тут предусмотрено все.

– Что же, ей надо писать новое завещание? – спросил Майкл, чувствуя, что его лоб покрывается холодным потом.

– Если пожелает. Но ее завещание предусматривает все возможности.

– Надо ли мне что-нибудь сделать?

– Нет. Я хотел вам все объяснить, прежде чем подпишу. Дайте мне, пожалуйста, документы, Грэдмен, и позовите Уиксона.

Майкл увидел, как старичок достал из шкафа лист веленевой бумаги, исписанный каллиграфическим почерком и украшенный печатями, любовно посмотрел на него и положил перед Сомсом. Когда он вышел из комнаты, Сомс сказал тихо:

– Во вторник собрание – мало ли что может быть. Но что бы ни случилось, эти деньги в безопасности.

– Вы очень добры к нам, сэр.

Сомс наклонил голову, пробуя перо.

– Боюсь, я обидел вашего старого клерка, – сказал Майкл, – он мне ужасно понравился, но я нечаянно сравнил его с букмекером.

Сомс улыбнулся.

– Грэдмен – своеобразный тип, – сказал он, – таких уже не много осталось.

Майкл думал, можно ли быть своеобразным типом до шестидесятилетнего возраста, когда «тип» вошел в сопровождении бледного человека в темном костюме.

Сомс, глядя как-то вбок, без предисловий сказал?

– Это – послесвадебный подарок моей дочери. Я подписываюсь в здравом уме и твердой памяти.

Он подписался и встал.

Бледный человек и Грэдмен тоже подписались. Когда бледный человек вышел, в комнате наступила полная тишина.

– Я вам еще нужен? – спросил Майкл.

– Да, я хочу, чтобы вы зашли со мною в банк, – я положу эту дарственную вместе с другими. Я больше не приду сегодня, Грэдмен.

– До свидания, мистер Грэдмен.

Майкл услышал, как старик что-то пробормотал в бороду, почти утонувшую в ящике стола, куда он прятал документы, и вышел вслед за Сомсом.

– Вот здесь была раньше наша контора, – сказал Сомс, когда они проходили Полтри, – а до меня тут был мой отец.

– Пожалуй, тут веселее, – заметил Майкл.

– Опекуны встретят нас в банке, вы их помните?

– Двоюродные братья Флер, сэр, да?

– Гроюродные. Старший сын молодого Роджера и старший сын молодого Николаев. Я выбрал молодых. Очень молодой Роджер был ранен в войну – он ничем не занимается; очень молодой Николае – юрист.

У Майкла даже уши навострились.

– А как назовут следующее поколение, сэр? «Очень, очень молодой Роджер» звучит даже обидно, правда?

– У него не будет детей при таких налогах. Он себе не может этого позволить; он серьезный малый. А как вы назовете своего, если родится мальчик?

– Мы хотели его назвать Кристофером, в честь святого Павла и Колумба. Флер хочет, чтобы он был крепкий, а я – чтобы был пытливый.

– Гм-м! А если девочка?

– О-о, девочку назовем Энн.

– Так, – сказал Сомс, – очень хорошо. А вот и они!

Они подошли к банку; у входа Майкл увидел двух Форсайтов в возрасте между тридцатью и сорока, их лица с выдающимися подбородками он смутно помнил. В сопровождении человека с блестящими пуговицами они прошли в комнату, где другой человек, без пуговиц, достал лакированный ящик. Один из Форсайтов открыл его ключом. Сомс пробормотал какое-то заклинание и положил дарственную в ящик. После того как он и тот Форсайт, у которого подбородок больше выдавался, обменялись с чиновником замечаниями о банковских делах, все вышли в переднюю и расстались со словами: «Ну, до свидания!» – Теперь, – сказал Сомс в уличном шуме и грохоте, – он, думается мне, обеспечен. Когда вы, собственно, ждете?

– Примерно через две недели.

– Вы верите в это... этот наркоз?

– Хотелось бы верить, – и Майкл снова почувствовал испарину на лбу. Флер изумительно спокойна: она проделывает упражнения по Куэ вечером и утром.

– Ах, эти! – сказал Сомс. Он ни словом не упомянул, что сам их проделывает, не желая выдавать состояние своих нервов. – Если вы домой, я пойду с вами.

– Прекрасно.

Когда они пришли, Флер лежала на диване. Тинг-аЛинг прикорнул у нее в ногах.

– Пришел твой отец, дорогая. Он украсил наше будущее еще пятьюдесятью тысячами. Я думаю, он сам захочет тебе рассказать.

Флер беспокойно зашевелилась.

– Сейчас, погоди. Если будет такая жара, Майкл, я просто не выдержу.

– Ничего, погода переменится, детка моя. Еще дня три – и будет гроза.

Он приподнял пальцем мордочку Тинга и повернул ее к себе.

– Ну, а как бы тебя научить не совать всюду свой нос, старик? И носа-то у тебя почти что нет.

– Он чувствует, что все чего-то ждут.

– Ты умный звереныш, старина, а?

Тинг-а-Линг фыркнул.

– Майкл!

– Да, маленькая?

– Мне теперь как-то все безразлично – удивительно странное чувство.

– Это от жары.

– Нет, наверное, просто потому, что слишком долго тянется. Ведь все готово – и теперь все как-то кажется глупым. Ну еще одним человеком на свете больше или меньше – не все ли равно?

– Что ты! Конечно, нет!

– Еще один комар закружится, еще один муравей забегает.

– Не надо, Флер, – сказал Майкл тревожно, – это у тебя просто настроение.

– Вышла книга Уилфрида?

– Завтра выходит.

– Ты прости, что я так тебя огорчала тогда. Мне просто не хотелось его потерять.

Майкл взял ее руку.

– А мне, думаешь, хотелось?

– Он, конечно, ни разу не написал?

– Нет.

– Что ж, наверно, у него все прошло. Нет ничего постоянного в мире.

Майкл прижался щекой к ее руке.

– Кроме меня, – проговорил он.

Рука соскользнула к его губам.

– Передай папе привет и скажи ему, что я спущусь к чаю. Ой, как мне жарко!

Майкл минутку помедлил и вышел. Черт бы подрал эту жару – бедняжка совсем измучилась.

Внизу Сомс стоял перед «Белой обезьяной».

– Я бы снял ее, на вашем месте, – проворчал он, – пока все не кончится.

– Почему, сэр? – удивился Майкл.

Сомс нахмурился.

– Эти глаза!

Майкл подошел к картине. Да! Не обезьяна, а какоето наваждение.

– Но ведь это исключительная работа, сэр.

– С художественной точки зрения – конечно. Но в такое время надо быть поосторожнее с тем, что Флер видит.

– Пожалуй, вы правы. Давайте ее снимем.

– Я подержу, – сказал Сомс и взялся за раму.

– Крепко? Вот так! Ну, снимаю.

– Можете сказать Флер, что я взял ее, чтобы определить, к какой эпохе она относится, – заметил Сомс, когда картина была спущена на пол.

– Тут и сомнения быть не может, сэр, – к нашей, конечно.

– Что? Ах, вы хотите сказать... Да! гм-м... ага! Не говорите ей, что картина здесь.

– Нет, я ее запрячу подальше, – и Майкл поднял картину. – Можно вас попросить открыть дверь, сэр?

– Я вернусь к чаю, – сказал Сомс. – Выйдет, как будто я отвозил картину. Потом можете ее опять повесить.

– Конечно. Бедная зверюга! – и Майкл унес «Обезьяну» в чулан.