Текст книги "До чего же довёл меня блюграсс. Блюзы и монстры, которые разрушали мою жизнь"

Автор книги: Джон Фэи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Услышав сразу оба имени великих вождей, члены клуба закружились, прихлопывая и распевая:

 
Ом Сри Джаи Сри Адольф Гитлер Анандайа
Адольф Гитлер Адольф Гитлер
Гитлер Гитлер Гитлер
Гитлер Адольф Гитлер Адольф
Адольф Адольф
 

И т. д. Затем один из наших малышей заорал:

– Эй, а почему бы нам не пропеть тоже самое под звуки гамелана?

Сказано – сделано. Мы повторил наши мантры под аккомпанемент индонезийской идиофоники.

Не представляю, каким путём эти инструменты попали в Азалия-сити, Но у Денни Брисса оказался комплект для целого оркестра, прямо с острова Ява. А это большие составы всевозможных гонгов, ксилофонов и колокольчиков. То есть всего того, что издаёт необычные звуки, если по нему постучать. Есть там и флейты, и минимум одна скрипка. И особая яванская гитара. И миниатюрный мурдунган — род барабана из Южной Индии. У него две головки на одном корпусе, и играть на нём куда интересней, чем на дурацких таблах. Ансамбль следует за перкуссионистом и, если хотите знать моё мнение, нет музыки прекраснее той, что исполняют такие оркестры.

В жилище Бриссов был целый склад необычных вещей. Акульи челюсти, засушенные головы, фетиши и предметы чёрной магии. Всё это мистер Брисс собрал, странствуя по свету, хотя я уже не помню, какова была цель его странствий.

Я бы мог ещё много чего рассказать про гамеланы, но не хочу тратить время. Одна важная деталь – инструменты в этом оркестре настроены иначе, чем в европейском. К примеру, два металлофона «гангса» не должны звучать в одной тональности. А если их четыре, чистую ноту «ля» будет издавать только один, а другие будут звучать чуть выше или ниже. Таким способом достигается переливчатый, «мерцающий» эффект, отсутствующий у оркестров европейского типа. Непривычная, но чарующая тональность очень быстро привораживает слушателя.

Остаток того дня мы провели, играя на индонезийский манер любимые песни нашего клуба. В том числе и «Хорст Вессель».

А вскоре надо мной решили подшутить. Я не подозревал что это розыгрыш и страшно испугался. Однажды летним утром, сразу после завтрака я отправился к Эдди и Лэрри, чтобы принять участие в наших песнопениях.

– Здорово, Берг! – обрадовался Эдди, едва увидев меня. – Как поживаешь?

– Отлично. А во что мы играем сегодня?

– Я пока ещё не решил. Могу одно сказать, сегодня у Джорджи произойдёт кое-что интересное.

Джорджи представлял в нашей организации мелюзгу. Будучи старше меня, он тем не менее был ещё глупее.

– Мы тут решили, что мальчика из Джорджи не получается, в связи с чем он будет направлен в санаторий, где его превратят в девочку, кое-что удалив. Надеюсь, девочка из него выйдет лучше, чем мальчик.

Сказав это, Лэрри поднялся на крыльцо и объявил:

– Так-то, Берг! Сегодня вместо Джорджи появится Джорджиана. И для тебя это очень важный процесс, поэтому следи за ним внимательно, поскольку мы все убеждены, что из тебя со временем выйдет нормальный мальчик. Нам бы хотелось просветить тебя на тему смены пола заранее, чтобы ты не испугался. По сути, Берг, процедура эта пустяковая, в том плане, что любую отрезанную вещь можно пришить обратно. И если Джорджи не освоится в роли девочки, ему всегда смогут вернуть его прежний вид. Ведь пенисы у нас продаются повсюду.

– Повсюду, – закончил свою мысль Лэрри. – В той же скобяной лавке у Янгблада или в «Народной аптеке». Это не проблема. В общем, Берг, всё это не более, чем урок анатомии.

– Здорово, здорово! Я буду смотреть внимательно. А в какую игру мы сыграем сегодня?

Никто не планировал ничего определённого, поэтому мы решили просто прогуляться на Серебристый Ручей и посмотреть, что там происходит. Денёк выдался довольно жаркий, идея не очень оригинальная, но сгодится и она. Мне просто хотелось находиться среди друзей.

Обратно мы возвратились пешком лишь к обеду. Солнце оставалось в зените и после обеда. Была середина лета, жара не спадала, было очень влажно и душно.

Я снова пришёл к Эдди и Лэрри. Братья сидели в прохладной тени подъезда. Никто не вспоминал про Джорджи, никто не говорил про пол или пенис. Эти ребята знали своё дело. И если они показывали вам фокус, это был настоящий фокус.

Мы обсудили всё на свете, кроме Джорджи. Наконец я не выдержал и спросил, как его дела. Мне было жутко любопытно, поскольку все мы, по крайней мере, я-то уж точно, был озадачен темой пенисов – у кого они есть, у кого их нет, и сколько их и для чего.

– Молодец, что напомнил, Берг! – похвалил меня Эдди, изображая забывчивость. – Мне тоже интересно, как там наш Джорджи.

– Пора проверить, – поддержал брата Лэрри. – Пойдём, посмотрим, чем там всё закончилось.

– Да, да, любопытно, как выглядит Джорджи, если он уже девочка.

– Надо идти, – повторил озабоченно Эдди. – Иногда операции этого рода завершаются неудачно.

– Бывает и так, – согласился Лэрри. – Больных принято навещать в любом случае. Выдвигаемся.

И мы зашагали вдоль Баффало Авеню.

– Интересно, они вернули Джорджи его пенис? – спросил Лэрри.

– Трудно сказать, – буркнул Эдди. – Впрочем, вот и он. Выписался, значит. Пойдём, спросим.

– Привет, Джорджи. – сказали мы хором. – Как самочувствие?

– Спасибо. Чудесное.

– Они тебе его вернули?

– Конечно. Лежит в морозилке.

– А нам посмотреть можно?

Почему же нет? Айда на кухню!

Мы поднялись по задней лестнице и проникли в кухню. Эдди распахнул недорогой холодильник и стал в нём шарить, приговаривая: странно, где же он?..

Я стоял у него за спиной, вытягивая шею от любопытства и азарта.

– Так, интересно, а вот это не ОНО?

Едва сказав оно, Эдди резко обернулся и стал трясти своей находкой у меня перед носом. Я не мог разглядеть, чем он трясёт, потому что он тряс очень быстро.

– Вот оно! Вот оно! Вот оно! – орал он мне при этом в лицо.

Меня пронзил внезапный страх, и я тоже стал вопить и плакать: Нет! Нет! Нет!

Я хотел убежать, но меня окружили со всех сторон, не давая шевельнуться. И тут Эдди, заметив мой неподдельный ужас, на который он не рассчитывал, выкрикнул:

– Это же просто куриная шейка, ты, нюня. Куриная шейка, понял? Петушка обезглавили.

Но ситуация вышла из-под контроля. Началось то, чего никто не ожидал. Смекнув, что они отрезали голову несчастному петуху, я принялся орать ещё громче, покуда Эдди не привёл меня в чувство, заверив:

– Это всего лишь шутка. Успокойся, Берг.

– Нет, не шутка! – взвизгнул я в ответ. – Вы его обезглавили, обезглавили, обезглавили, как вы могли, ненавижу вас, ненавижу вас, ненавижу!

– Не делали мы этого, Берг! Это розыгрыш. Шутка, Берг!

Но я уже бился на полу в истерике, не веря никому из них.

– Ладно, Берг, вставай, мы покажем тебе петушка, и ты увидишь, что голова у него на месте. Никто её не отрезал. Петушок цел и невредим… – в его голосе появились утешительные нотки.

В конце концов я встал, мы вышли на птичий двор, где мне показали того самого петуха. С петухом всё было окей, и я ещё долго просыпался по утрам от его крика.

Со мною тоже стало всё окей, и постепенно я успокоился. Но не сразу…

VI. Моя вторая жизнь

Само собой, я не рассказывал ни Эдди, ни Лэрри, ни остальным ребятам, что веду двойную жизнь, имею два гражданства, две религии, две идеологии и много чего ещё. Не сообщал я им об этом раздвоении лишь потому, что сам о нём не знал. Будучи не в состоянии уяснить наличие друзей двух противоположных видов, друзей, которые ненавидели друг друга, оставаясь друзьями одного человека. Меня самого было двое – один посещал школу в округе Колумбия, другой обитал в окрестностях Азалия-Сити.

Американское гражданство я сознавал весьма туманно. И находясь в каждой из двух групп, я был вынужден скрывать уйму информации о каждой из них. Общаясь с одними, я отрицал существование других поочерёдно.

Дело в том, что когда мы переехали в пригород Мериленда, на семейном совете было решено, что вместо здешней начальной школы я буду посещать ближайшую в округе Колумбия. По какой-то причине детей из Мериленда не обучали в школах округа Колумбия.

До определённого времени.

К тому же родители верили, что школы в округе лучше общественных школ Мериленда. Кое-кто из местных ребят тоже учился там, где и я. Но ни один из них не был членом нашей шайки. Кроме меня туда ходили: еврейская девочка Джуди Левайн и полукровка Дэвид Биттл. Причина – качество знаний.

Так я оказался зачислен в округе Колумбия. Большинство тамошних ребят было мне не знакомо. Я посещал церковь напротив школы – церковь епископальной Троицы. Протестантскую.

Хотя меня и крестили без спроса в католичестве, будучи к тому же, как оказалось, евреем, я всю жизнь питал к этому приходу большое почтение и любовь.

Зато у Биттла проблемы с самоопределением начались буквально с пелёнок, потому что отец у него был еврей, а мать – католичка.

«Кто же я – иудей или гой?» – Этим вопросом Биттл изводил себя во время долгих прогулок, тщетно пытаясь определить, чего в нём больше. Одержимость вопросом идентификации сопровождала его на протяжении всей жизни.

Подливали масла в огонь и сваты из соперничающих еврейско-католических группировок, готовых перетянуть, переманить и переварить несчастного парня у себя во чреве, всячески запутывая его Weltanschauungen — мировоззрение.

Семейство Хонов сражалось с той же проблемой, но в нём было два бойца – Патти и Голди Хон. Мистер Хон был евреем, а мать – нет. Патти решила, что она «шикса», а Голди наоборот – «мейделе», еврейская девочка.

Что касается меня, я ещё не знал, что существую как отдельная личность, способная что-то делать или где-то находиться порознь от поглотившего меня коллектива.

Будучи слишком мал для формирования концепций, я влачил существование тусклого и неприметного хамелеона, который, не зная дискриминации, меняет цвет, облик и акцент между властями большой тройки.

Я был придатком семейства Фэи, членом местной гойской банды, а в школе у меня была секретная любовь, о которой никто ничего не знал, а я никому никогда о ней не рассказывал за все эти тридцать, а то и сорок лет.

В школе я стал играть с одной первоклассницей, или она начала играть со мной. Шестьдесят процентов инициативы исходило с её стороны. С моей – сорок. И она обучила меня новым играм. Они были связаны с языком. Она не учила меня разрабатывать концепцию. Я узнал об этом не от неё, скорее от её отца, много лет спустя, но она этим не занималась.

Она поведала мне о необычных сказочных людях, совсем не похожих на мутантов племени «Крелль», о чудесных блюдах их национальной кухни – они жили вблизи от нашей школы. А потом настал черёд для необычной музыки. Она так и сказала:

– Джонни, я хочу рассказать тебе, какие странные звуки сопровождают наши вечеринки. Преобладают кларнеты и барабан, играют они быстро, и гости нередко исполняют свой танец, только я не знаю, как он называется.

– А ты спой мне одну из этих песенок, – предложил я моей дивной подруге из первого класса. – И может быть я пойму, о чём ты говоришь.

Названия у пропетых ею песен были какие-то неамериканские: «Tzena, Tzena, Tzena», «Oyfn Weg Shtet A Baum», «Die Zilberne Kasene», «Frolekes», «Hatvikeh» — остальные звучали не менее странно. И в очередной раз, так же, как я уже был очарован самой этой «мейделе» – глубиной её чёрных глаз, совершенством её хрупкой фигурки, чистотой школьной формы, запахом её кожи, вкусом её домашней еды, инопланетной атмосферой её дома, насыщенной словечками, чрезвычайно точно обозначавшими странности поведения и характера массы людей и ситуаций – точно так же я оказался покорён нездешним, каким-то армянским, что ли, мелосом этих новых песен.

Там, где должен быть мажор, звучал минор и наоборот. То есть всё было переставлено не на свои места, и я находился там, где мне находиться не следовало, потому что «делай, что хочешь, только не водись с евреями, они, коварные и мелочные, непременно тебя испортят» – так учил меня Эдди.

Однако в данном случае это явно не соответствовало действительности, потому что и Натали Фельдман и члены её семьи, которых я очень полюбил за три года обучения в начальных классах, полюбил так сильно, вопреки запретам Эдди и Лэрри, и национальной политике нашего Член-клуба, согласно которой, мне не следовало даже заговаривать с этой злостной растлительницей, потому что всё могло закончиться либо ничем, либо большой обидой. Но я никого не любил в моей взрослой жизни так, как её.

Тем не менее мне бы следовало прислушаться к мнению антисемитов, поскольку именно этим всё и закончилось.

Всё шло нормально до третьего класса. Мы были тесно и счастливо связаны узами юмора, веселья, песен и шуток собственного сочинения, ограждавших нас от мира взрослых, который вскоре атакует нас глубоко и болезненно, не задумываясь о глубине причиняемой боли, которая окажется сильнее всех обид, унижений и травм, уготованных нам обществом в ещё не наступившей взрослой жизни.

VII. История Наташи Фельдман

Итак – роковая женщина в начальных классах. Фантастика, не правда ли? Конечно, она была сообразительней других ребят, и очень любила словесные игры.

Покажите мне американского гоя, чтобы он в них играл.

Ещё ей нравилось сочинять песни и фантазировать.

Но это были совсем не те мистерии, какими мы баловались в нашей пригородной организации «Член-клуб» Азалия-сити.

В них было больше интеллекта. Насилие, секс, калеки и трупы – всё это тоже было, только с помощью слов.

В своём тогдашнем возрасте она смогла разглядеть и осознать лицемерие и могущество Великого Зверя, подёнщину, скуку и однообразие, зверскую ненависть и агрессивность, копимую в теряющей рассудок культуре гойского мидл-класса. То же самое она замечала и среди своих. И не просто умела всё это описать. У неё получалось разложить предметы по полочкам, как у преподавателя. Она разъясняла каждую тему, делая её постижимой, хотя в целом вся эта ахинея была лишена смысла.

Бессмыслицу я мог осознать и сам. Её все вокруг ощущали. Но только Натали могла её объяснить.

Вот почему я провожал её до дома после занятий ежедневно, посвящая каждую минуту нашим «играм».

Но мы не играли с ней в то, во что играют другие дети. Мы не растрачивали энергию друг друга на глупую беготню и преследование. Мы стимулировали наш интеллект, препарируя лицемерие, безумие и глупость управляющих нами взрослых.

И хотя на первых порах я был только её слушателем, вскоре я стал делать самостоятельные открытия по теме «общества», в котором мы живём. Открывая то, что оно не желало демонстрировать.

Потому я и был избран её учеником, а она моим гуру. Потому и оказались мы неразлучны. Ежедневные встречи с Натали стали для меня источником реальных знаний.

Никто не мог так хохотать, как она – громко, утробно, до изнеможения. И очень привлекательно.

Мы понемногу изучали идиш. От неё я узнал, что такое «фарпочкет» и «цицмус». Всё они были частью иносторонней чарующей парадигмы, о близости которой не подозревали те, кто живёт по шаблону WASP. Эти слова рождались в сумраке параллельной реальности, где царит совсем иное мировоззрение.

Мир, в котором всё иначе от и до. Поясняя его ключевые слова, она позволяла такие виражи воображения и отдалённые (far-blown – farblondjet) примеры, что мы потом хохотали как ненормальные, не в силах вымолвить ни слова по многу дней. Истерический смех сопровождал нашу каждую встречу.

Моим любимым словом стало «онгепочкет» – нечто сложное, но бессмысленно сложное, как само наше существование, о котором мы придумывали песенки, бесконечные, как оно само:

 
Где ты был, Билли-бой, Билли-бой,
Говори, где ты был, славный Билли?
Я ходил и гулял, сдобный бублик берлял,
Что у Гегеля спёр на могиле…
 

Или:

 
Чёрт понёс меня в гетто,
Где гуляли скелеты…
 

Или:

 
Я летал к Папе Пию
Делать кулоскопию.
 

Или:

 
Ездил к Урбану-папе
За тюрбаном на драпе.
 

Или:

 
Повесив кипу на менору,
Надену я шляпу-федору.
 

Или:

 
Пойду куплю обмоток
Под цвет твоих колготок.
 

Или:

 
Если там читает Сруль,
Все ребята рвутся в шуль.
 

Или:

 
Самый опытный моэль
Сделал мне «Эммануэль».
 

Вот в каком восхитительном мире я оказался, благодаря Натали. Не было друзей ближе нас, и не было влюблённых моложе. А потом однажды утром она сообщила мне в школе, что ей нельзя выходить за гоя.

– За гоя? – переспросил я.

– Ну да, – так сказал её отец, а он грамотный человек и общается с Сатмарским Ребе. Из гоев получаются плохие мужья.

– Гои, браки, мужья – что за ерунду ты городишь, Натали?

– Шейгец колотит жену, плюёт на детей, не хочет работать, потому что ему лень… С женою не обходителен, подобно мужьям-евреям. Гойские мужики напьются и валяются, и это с ними происходит постоянно – пьют и валяются. В общем, извини, Джонни, но я не могу стать твоей женой.

– Женой? Не рановато ли нам? Какая к чёрту женитьба в нашем возрасте?

Я было решил, что она заболела и бредит, но слёзы хлестали из неё, как из маленького кошерного кита.

– Так, достаточно, – сказал я. – До этих штучек мне нет никакого дела. Всё, чего мне хочется, это играть с тобою как прежде.

И тут были произнесены роковые слова:

– Нам нельзя играть вместе.

– Нельзя играть вместе? Чёрт возьми, почему?

– Отец боится, что у нас могут возникнуть дурные мысли.

– Дурные мысли?! – я психанул. Глаза мои застлал кровавый туман, и я психовал весь день.

Значит, мне можно играть или с гоями или ни с кем. Вот я и буду ни с кем, созерцая багровые сполохи на окружающих предметах.

Меня отпустило не сразу. За багрянцем нахлынула чернота. Затем отступила и она. А вместе с нею и воспоминания.

Пришлось потерпеть, но и красное, и чёрное, и память – всё отошло. Тридцать лет, как они отпустили меня, и приходят вновь только при психоанализе.

Такое вот происшествие.

Играя в показных либералов, родители Натали пригласили на её день рождения весь наш класс. Даже меня – равенство, ха!

Тогда-то мы и встретились лицом к лицу – я и мистер Фельдман с его полированной лысиной, пухлым туловищем в костюме от Братьев Брукс, и лицемерной улыбкой.

Я разыгрывал невинность. Я притворялся дурачком. Я делал вид, будто я совсем ни при чём, принимая целую порцию именинного торта с неаполитанским мороженым.

Разумеется, я к нему не прикоснулся, а спрятал под стулом.

А потом сходил за добавкой. Ещё и ещё раз.

В общей сложности, мне удалось повторить процедуру не менее пяти раз. Вёл я себя так обходительно, что лысый ничего не заметил.

А когда он повернулся ко мне спиной, я начал метать в него тарелки: раз, два, три, четыре, пять.

Ода радости, поэма экстаза и триумф воли. Мистер Фельдман был сплошной крем и сироп. Мой корабль шёл ко дну, вернее, он уже затонул, но я не сдавался. Никто не может поступать так безнаказанно, как он обошёлся с нами. Но когда этот ёлочный триффид приблизился ко мне, сверкая сквозь кремовую маску глазами, я не дал себя схватить…

Я попросту сбежал.

На улице я был в безопасности, там ему меня было не достать.

Мне казалось, что я в безопасности.

От других.

Но не от себя.

По мере моего приближения к железнодорожному виадуку, всё вокруг начинало чернеть. Чёрные ночи, чёрные дни, всюду только чёрное на чёрном.

Но в течении дальнейших недель мне удалось подавить память об инциденте. Вместе с отвращением к себе за мой антисемитизм. И больше я о нём не думал.

Кроме одного случая.

Я встретил Натали Четвёртого Июля. Мы не виделись два месяца.

– Привет, Джонни.

– Привет, Натали.

У неё был скорбящий вид, словно она сейчас заплачет. Впрочем, я тоже готов был расплакаться.

– Ты меня всё ещё любишь?

– Я тебя всё ещё люблю.

И больше мы не говорили про любовь. Она не дала мне шанса ответить. Ответ на её вопрос читался в моём взгляде.

– Мне очень жаль, что мой гое-боязливый папа довёл тебя такого состояния. Искренне жаль, поверь.

И по нашим лицам снова потекла солёная влага.

– Мы оба были так счастливы – и ты, и я, пока…

Она не закончила фразу. А я всё ещё любил её, правда.

И она меня. Но мы оба стали жертвами родительского мракобесия.

Ближе к вечеру нам удалось ослабить наши страдания совместным исполнением нашей песенки:

 
Где ты был, Билли-бой, Билли-гой
Расскажи, где ты был, славный Билли?
Моё милое созданье,
Я ходил на обрезанье
И меня там бесплатно побрили…
 

И так эта песня летела, а мы смеялись, как положено это делать Четвёртого Июля – весело, беззаботно. Как ни в чём не бывало.

В скорости её семья съехала куда-то за городскую черту, и больше я её никогда не видел.

Она не припоминала мне мороженое и торт.

Тактично с её стороны.

А потом и я о них забыл.

Но две мои первые жены подряд оказались еврейками. Вы проиграли, мистер Фельдман.