Текст книги "Подожди до весны, Бандини"

Автор книги: Джон Фанте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

С этими словами она вышла. Размотав полотенце, он сел на кровать и в недоумении потер затылок. Снова поймал свое мерзкое отражение. Dio Christo! Судя по всему, он выглядит еще хуже. Что же ему теперь делать?

Неожиданно он увидел себя в новом свете. Глупость его положения отвратительна. Что же он за осел, раз позволил водить себя за нос из-за того якобы, что кто-то придет в этот дом? Он не преступник; он – человек, и притом – хороший человек. У него есть профессия. Он член профсоюза. Гражданин Америки. Отец семейства, у него есть сыновья. Дом его – недалеко отсюда; может, дом ему и не принадлежит, но это все же его дом, его собственная крыша над головой. Что это нашло на него, если он таится и прячется, как убийца? Он поступил неправильно – сеrtamente, – но найдите на земле мне человека, кто бы так никогда не поступал.

Ну у него и рожа – ба!

Он стоял перед зеркалом и презрительно щерился. Одну за другой отслоил повязки. Есть вещи и поважнее лица. Мало того – через несколько дней оно будет как новенькое. Он не трус; он – Свево Бандини; превыше всего прочего – мужчина, и храбрый притом. И как мужчина он встанет перед Марией и попросит ее простить его. Не выклянчит прощения. Не вымолит. Прости меня, скажет он. Прости меня. Я поступил неправильно. Такого больше не случится.

От решимости этой сквозь него пробежала дрожь удовлетворения. Он схватил пальто, натянул на самые брови шляпу и тихонько выскочил из дома, не сказав Вдове ни слова.

Рождественский день! Он кинулся на него грудью, вдыхая его полными затяжками. Что это будет за Рождество! Как чудесно терпеть мужество собственных убеждений. Великолепие собственной храбрости и мужской чести! Дойдя до первой улицы города, он увидел шедшую навстречу женщину в красной шляпке. Вот испытание для его лица. Он расправил плечи, выпятил подбородок. К его восхищению, женщина даже не взглянула на него, едва бросив первый мимолетный взгляд. Остаток пути домой он насвистывал «Adeste Fidеles».

Мария, я иду к тебе!

Дорожка к дому не расчищена. Хо, значит, дети отлынивали от работы, пока его не было. Что ж, он немедленно положит этому конец. Отныне все пойдет по-другому. Не только он сам, но и вся семья перевернет новую страницу – прямо с сегодняшнего дня.

Странно, передняя дверь заперта, шторы опущены. Вообще-то не странно: он вспомнил, что в Рождество в церкви служат пять Месс, последняя – в полдень. Мальчишки наверняка там. Мария, однако, всегда на Рождество ходила к полунощной. Она, значит, должна быть дома. Он безуспешно побарабанил в дверь. Обошел дом к черному ходу – тоже заперто. Заглянул в кухонное окно. От чайника на печке подымалась струйка пара – значит, кто-то определенно дома. Он постучал еще, на сей раз – обоими кулаками. Ответа нет.

– Какого дьявола, – проворчал он, огибая дом еще раз, к окну собственной спальни. И здесь шторы задернуты – окно, однако, приотворено. Он поцарапал по нему ногтями, зовя ее.

– Мария. О Мария.

– Кто это? – Голос изнутри был сонным, усталым.

– Это я, Мария. Открой.

– Чего тебе нужно?

Он услышал, как она встает с постели, как передвигается кресло, будто на него наткнулись в темноте. Штора с одной стороны приподнялась, и он увидел ее лицо, заспанное, глаза неуверенные, прячутся от слепящего снега. Он поперхнулся, хохотнул от радости и страха.

– Мария.

– Уходи, – сказала она. – Я тебя не хочу. Штора снова опустилась.

– Но Мария. Послушай!

Голос ее натянулся от возбуждения:

– Я не хочу тебя и близко. Уходи. Видеть тебя не могу!

Он налег на дверь обеими ладонями и оперся о них головой, умоляя:

– Мария, прошу тебя. Я должен тебе кое-что сказать. Открой дверь, Мария, дай мне сказать.

– О Боже мой! – закричала она. – Убирайся, убирайся! Я тебя ненавижу, ненавижу! – Затем через зеленую штору прорвалось что-то, мелькнуло, едва он отшатнулся, и дверная сетка проскрежетала, разрываясь, так близко к его уху, будто в него самого чем-то попали. Изнутри он слышал всхлипы. Он отстранился и пригляделся к разорванной шторе и сломанной двери. В железной сетке по самую рукоятку застряли длинные швейные ножницы. По всем порам его прошиб пот, пока он шел от дома к улице, сердце колотилось паровым молотом. Нашаривая в кармане платок, он наткнулся пальцами на что-то холодное и металлическое. Ключ, что дала ему Вдова.

Ну ладно. Так тому и быть.

9

Рождественские каникулы закончились, и 6 января школа открылась опять. Кошмарные каникулы, несчастливые и полные напрягов. За два часа до первого звонка Август и Федерико сидели на парадных ступеньках Св. Катерины, поджидая, пока дворник отопрет им дверь. Нехорошо ходить и трепаться об этом, но в школе было намного лучше, чем дома.

У Артуро – напротив.

Все, что угодно, лучше, чем снова встретиться лицом к лицу с Розой. Он выскочил из дому за несколько минут до начала первого урока, шел до школы медленно, предпочитая опоздать и избегая любой возможности увидеть ее в коридоре. Пришел через пятнадцать минут после звонка, протащился наверх по лестнице так, будто все ноги переломаны. Но в тот момент, когда рука его коснулась дверной ручки, манера вдруг резко изменилась. Собранный и начеку, задыхаясь, будто бежал изо всех сил, он повернул ручку, скользнул внутрь и на цыпочках поспешил к своему месту.

Сестра Мария-Селия стояла у доски на другом конце комнаты, далеко от парты Розы. Он обрадовался, поскольку это избавляло его от любых случайных встреч с мягким Розиным взглядом. Сестра Селия объясняла прямой угол прямоугольного треугольника – причем с некоторой яростью, крошки мела разлетались по сторонам, когда она иссекала доску большими дерзкими цифрами, стеклянный глаз горел ярче обычного, особенно когда она метнула взгляд в его направлении и снова на доску. Он вспомнил слухи, ходившие среди пацанов: когда она спала ночью, глаз светился на ее комоде, пристально смотрел, вспыхивая еще ярче, если в дом проникали грабители. Она закончила объяснять и смахнула с ладоней мел.

– Бандини, – сказала она. – Ты верен себе и в начале нового года. Объяснения, пожалуйста.

Он поднялся с места.

– Сейчас будет клево, – прошептал кто-то.

– Я зашел в церковь почитать молитвы, – ответил Артуро. – Я хотел посвятить новый год Пресвятой Деве.

Это всегда было неоспоримо.

– Чепуха, – прошептал кто-то.

– Мне хочется тебе верить, – сказала сестра Селия. – Несмотря даже на то, что я не могу. Садись.

Он скрючился за партой, прикрывая ладонью левую половину лица. Урок геометрии тянулся дальше. Он открыл учебник на нужном развороте, прикрыв лицо уже обеими руками. Но хоть одним глазком на нее посмотреть необходимо. Раздвинув пальцы, он выглянул. И тут же выпрямился.

За Розиной партой никого не было. Он завертел головой по сторонам. Ее нет. Розы нет в школе. Десять минут он пытался радоваться и облегченно вздыхать. Потом заметил блондиночку Герти Уильямс, сидевшую через проход. Они с Розой были подружками.

– Пссссссст, Герти. Та глянула.

– Эй, Герти, а где Роза?

– Ее нет.

– Да я вижу, глупая. Где она?

– Не знаю. Дома, наверное.

Герти он ненавидел. Терпеть не мог – и ее саму, и этот ее бледный остренький подбородок, что постоянно двигался, жуя резинку. Она всегда училась на твердые четверки – еще бы, ей помогала Роза. Герти была такой прозрачной, что сквозь белесые глаза едва затылок не проглядывал, а в голове – пусто, совершенно ничего нет, не считая жадности до мальчиков, но не таких, как он, потому что у таких, как он, грязные ногти, потому что в Герти играло столько высокомерия, что он невольно чувствовал ее антипатию.

– Ты ее недавно видела?

– Недавно – нет.

– А в последний раз когда?

– Некоторое время назад.

– Когда, тупица?

– На Новый год. – Герти надменно улыбнулась.

– Она что, школу бросила? В другую перешла?

– Не думаю.

– Почему ты такая тупая?

– А тебе не нравится?

– А ты как думаешь?

– Тогда, пожалуйста, и не разговаривай со мной, Артуро Бандини, потому что я точно с тобой говорить не хочу.

Чокнутая. Весь день насмарку. Все эти годы они с Розой учились в одном классе. Уже два года он в нее влюблен; день за днем, семь с половиной лет Роза в одном с ним классе – а теперь ее парта пуста. Единственное в целом мире, что ему дорого после бейсбола, – и пропала, один пустой воздух на том месте, что когда-то цвело ее черными волосами. Только воздух да маленькая красная парта, подернутая тонким слоем пыли.

Голос сестры Марии-Селии стал скрипуч и невыносим. Урок геометрии перетек в правописание. Он извлек свой «Сполдингский ежегодник организованного бейсбола» и зачитался показателями общего уровня и игры Уолли Эмеса, третьего базового «Толедских Квочек», что стоят наверху, во Всеамериканской ассоциации.

Агнес Хобсон, эта фуфловая дурища, которая вечно жрет яблоки кривыми передними зубами, скрепленными медной проволокой, читала вслух из «Хозяйки озера» сэра Вальтера Скотта.

Ф-фу, какая чушь. Чтобы отогнать скуку, он вычислил средний пожизненный уровень Уолли Эмеса и сравнил его с Ником Каллопом, могучим тараном «Атлантских Взломщиков» в самом низу Южной ассоциации. Средний уровень Каллопа после часа сложных математических вычислений распределился по пяти страницам и оказался на десять пунктов выше, чем у Уолли Эмеса.

Он вздохнул с удовольствием. Что-то в имени этом, Ник Каллоп – хлопок и галоп его, – нравилось ему больше, чем прозаическое Уолли Эмес. Закончилось все ненавистью к Эмесу, и он задумался о Каллопе – как тот выглядит, о чем разговаривает, как бы он поступил, если бы Артуро в письме попросил у него автограф. День тянулся утомительно. Ляжки ныли, а глаза сонно слезились. Он зевал и морщился абсолютно на все, что талдычила сестра Селия. Весь день он горько жалел о том, чего не сделал, о соблазнах, против которых устоял на каникулах, – они уже прошли и больше никогда не вернутся.

Глубокие дни, печальные дни.

На следующее утро он пришел вовремя, соразмерив свой приход в школу со звонком – ноги его как раз переступили парадный порог. Он поскакал наверх по лестнице и, еще не видя ничего сквозь стену раздевалки, уже смотрел в сторону Розиной парты. За партой никого не было. Сестра Мария-Селия начала перекличку.

Пэйн. Здесь.

Пенайл. Здесь.

Пинелли.

Тишина.

Он смотрел, как монахиня выводит крестик в журнале. Потом сунула журнал в ящик стола и подняла всех к утренней молитве. Снова мучения.

– Откройте свои учебники геометрии. Иди в озере утопись, подумал он.

– Пссссст, Герти. Розу видела?

– Нет.

– Она в городе?

– Откуда я знаю?

– Она же твоя подруга. Почему не узнаешь?

– Может, и узнаю. А может, и нет.

– Умница.

– А тебе что, не нравится?

– Я б тебе твою резинку в глотку забил.

– Ишь ты какой выискался!

В полдень он прогулялся до бейсбольного поля. Снега не было с Рождества. Солнце сияло яростно, желтело в небе от злости, мстило гористому миру, который спал и мерз, пока светила не было. Комки снега плюхались с обнаженных тополей вокруг поля, валились на землю и задерживались там еще на мгновение, пока эта желтая пасть не слизывала их в небытие. Из земли сочился пар, какая-то туманная гадость выдавливалась и уползала прочь. На Западе штормовые тучи галопом уносились вдаль, беспорядочно отступая, бросив свои нападки на горы, и эти огромные невинные пики благодарно воздевали вытянутые губы к солнцу.

Сегодня тепло, но для бейсбола слишком сыро. Ноги утонули в черной вздыхавшей грязи возле коробки подающего. Завтра, наверное. Или послезавтра. Где же Роза? Он привалился плечом к одному из тополей. Это земля Розы. Это ее дерево. Потому что ты смотрела на него, потому что, быть может, даже касалась его. А вон то – Розины горы, и она, наверное, смотрит на них сейчас. Все, на что бы она ни взглянула, становилось ее, и на что бы ни посмотрел он, становилось ее же.

После школы он прошел мимо ее дома, шагая по другой стороне улицы. Мимо на велике проехал Кляча Уильямс, развозчик «Денвер Пост», как бы между прочим забрасывая вечерние газеты на каждое крыльцо по пути. Артуро свистнул и догнал его.

– Розу Пинелли знаешь?

Кляча пустил по снегу длинную струю табачной жвачки:

– Эту айтальянскую дамочку через три дома? Конечно, знаю, а чё?

– Ты ее давно видел?

– Ага.

– А когда, Кляча?

Кляча перегнулся через руль, вытер пот с лица, снова харкнул табаком и погрузился в тщательные вычисления. Артуро терпеливо стоял рядом, надеясь на хорошие новости.

– Последний раз я видел ее три года назад, – наконец изрек Кляча. – А чё?

– Ничего, – ответил Артуро. – Расслабься.

Три года назад! Вот дурень-то, сказал так, будто это никакого значения не имеет.

* * *

Глубокие дни, печальные дни.

Дома – хаос. Возвращаясь из школы, они видели, что передняя дверь открыта, по дому полноправно гуляет холодный вечерний воздух. Печи остыли, пепел аж высыпается из поддувал. Где она? И они пускались на поиски. Она никогда далеко от дома не уходила – то пряталась в старом каменном амбаре на пастбище, сидела на ящике или опиралась о стену, а губы шевелились. Однажды они искали ее после заката, долго, обшарили весь район, заглядывали в сараи и амбары, пытались читать следы на берегах маленького ручейка, который за одну ночь разбух до бурого матерщинника, что в реве своего презрения пожирал пласты земли с росшими на них деревьями. Они стояли на берегу и смотрели на рычащий поток. Не разговаривали. Потом рассредоточились и пошли искать снова, вверх и вниз по течению. Через час вернулись в дом. Артуро развел огонь. Август и Федерико сгрудились вокруг печки.

– Она уже скоро будет дома.

– Конечно.

– Может, она в церковь пошла.

– Может.

И тут у себя под ногами они услышали. Там ее и нашли – в погребе, на коленях над тем бочонком, который Папа поклялся не открывать, пока вину не исполнится десять лет. Она не обратила ни малейшего внимания на их уговоры. Холодно глянула на слезы в глазах Августа. Они поняли, что не имеют для нее никакого значения. Артуро нежно взял ее за руку, чтобы помочь подняться на ноги. Тыльной стороной руки она быстро шлепнула его по лицу. Глупо. Он рассмеялся, чуть-чуть натужно, поглаживая рукой покрасневшую щеку.

– Оставьте ее в покое, – сказал он им. – Она хочет побыть одна.

Он велел Федерико принести ей одеяло. Тот стянул одно с кровати, спустился в погреб, подошел к ней и набросил ей на плечи. Она встала, одеяло сползло и накрыло ей ноги. Делать больше нечего. Они поднялись наверх и стали ждать.

Прошло много времени, и она появилась. Они сидели на кухне вокруг стола, перебирая учебники, изо всех сил изображая прилежание, стараясь выглядеть послушными детьми. Они увидели ее пурпурные губы. Услышали серый голос:

– Вы поужинали?

Конечно, поужинали. Роскошный ужин у них получился. Сами приготовили.

– Что вы ели?

Они боялись ответить. Пока Артуро не осмелился:

– Хлеб с маслом.

– У нас нет масла, – сказала она. – В этом доме нет масла уже три недели.

От этого Федерико расплакался.

* * *

Утром, когда они уходили в школу, она еще спала. Август хотел зайти к ней и поцеловать на прощанье… Федерико – тоже. Им хотелось сказать ей что-нибудь про свои школьные обеды, но она спала, эта чужая женщина, которой они больше не нравились.

– Лучше оставьте ее в покое.

Они вздохнули и вышли из дому. В школу. Август и Федерико – вместе, а немного погодя – Артуро, чуть-чуть пригасив огонь в печке и оглядевшись напоследок. Разбудить ее? Нет, пускай уж спит. Он налил воды в стакан и поставил ей на тумбочку у изголовья. Затем – в школу, на цыпочках.

– Псссст, Герти.

– Чего надо?

– Видела Розу? – Нет.

– Да что там с ней такое?

– Не знаю.

– Болеет?

– Не думаю.

– Ты не можешь думать. Ты слишком тупая.

– Вот и не разговаривай со мной.

В полдень он снова пошел на поле. Солнце до сих пор сердилось. Насыпь вокруг внутреннего поля высохла, снег по большей части стаял. Только в одном месте под оградой правого поля в тени ветер намел сугробик и накинул на него грязное кружево. В других же местах было сухо – отличная погода для тренировки. Остаток обеденного перерыва он провел, созывая членов команды. Как насчет разминки вечером? – поле отличное. Те слушали его со странными выражениями на лицах, даже Родригес, кэтчер, единственный пацан во всей школе, любивший бейсбол так же фанатично, как и Артуро. Подожди, говорили они. Подожди до Весны, Бандини. Он с ними спорил. И выиграл спор. Но после уроков, просидев целый час в одиночестве под тополями на кромке поля, он понял, что никто не придет, и медленно отправился домой – мимо дома Розы, по той же стороне улицы, прямо мимо Розиной парадной лужайки. Трава на ней была такой зеленой и яркой, что во рту чувствовался ее вкус. Из соседнего дома вышла женщина, подобрала свою газету, пробежала взглядом заголовки и подозрительно уставилась на него. Я ничего не делаю – иду себе мимо. Насвистывая гимн, он зашагал дальше.

Глубокие дни, печальные дни.

В тот день мать постирала. Он подошел к дому по переулку и увидел, как на веревке сохнет белье. Стемнело, и вдруг стало холодно. Белье висело жестко и мерзло. Он перещупал все задубевшие шмотки, проходя по дорожке, проводя рукой по веревке до самого конца. Странное время для стирки – раньше белье всегда стиралось по понедельникам. А сегодня – среда, может, даже четверг; но уж точно не понедельник. Да и стирка странная. Он остановился на заднем крыльце и задумался над этой странностью. И тут увидел, в чем дело: вся одежда, висевшая на веревке, принадлежала его отцу. Ни его, ни братьев – даже пары носков не было.

На ужин – курица. Он остановился в дверях: голова закружилась от запаха жареной курицы, защекотавшего ноздри. Курица – но откуда? В курятнике оставалась одна птица – Тони, здоровенный петух. Мама ни за что не зарезала бы Тони. Мама любила этого Тони с его задорным толстым гребешком и прекрасным модным хвостом. На его ноги со шпорами она цепляла красные целлулоидные браслетики и смеялась, когда он вальяжно расхаживал с ними по двору. Но это был Тони: на разделочной доске он увидел браслетики, разломанные пополам, будто два красных обрезанных ногтя.

Немного погодя его разодрали на части, хоть мясо и было жестким. Мария же к нему и не притронулась. Она сидела, обмакивая хлеб в тоненькую пленочку оливкового масла, размазанную по тарелке. Вспоминали о Тони: что за чудесный петух был! Размышляли о его долгом правлении в курятнике: это было еще тогда. Мария макала хлеб в масло и просто смотрела перед собой.

– Что-то происходит, но что – никогда не знаешь, – произнесла она. – Потому что, если веришь в Господа, нужно молиться, но я никогда не болтаю об этом всем и каждому.

Их челюсти перестали двигаться, они посмотрели на нее.

Молчание.

– Что ты сказала, Мамма?

– Я ни слова не говорила.

Федерико и Август переглянулись и попробовали улыбнуться. Затем Август побледнел и изменился в лице, встал и вышел из-за стола. Федерико схватил кусок белой курятины и тоже ушел. Артуро сжал под столом кулаки – пока ладони не заболели так, что желание заплакать пропало.

– Какая курица! – сказал он. – Ты должна попробовать, Мамма. Один кусочек.

– Что бы ни случилось, надо верить, – сказала она. – У меня нет красивых платьев, и на танцы я с ним не хожу, но у меня есть вера, а они этого не знают. Зато Бог знает и Дева Мария, и, что бы ни случилось, они это знают. Я иногда тут весь день сижу, и, что бы ни случилось, они знают, потому что Господь на кресте умер.

– Конечно, знают, – ответил он.

Он встал и обхватил ее руками и поцеловал ее. И заглянул в вырез ее платья, и увидел белые опавшие груди, и подумал о маленьких детишках, о Федерико – тот был совсем крошкой.

– Конечно, они знают, – повторил он. От самых кончиков пальцев на ногах он чувствовал, как к горлу подступает, и выдержать больше не мог. – Конечно, знают, Мамма.

Он резко расправил плечи и выскочил из кухни – прямо в чулан рядом со своей комнатой, где висела вся его одежда. Сорвал с крючка полупустой пакет с грязным бельем и вжался в него лицом и ртом. И дал себе волю, выл и плакал, пока в боку не закололо. А когда закончил, выплакав все изнутри дочиста и досуха, и боли уже не осталось, не считая саднящих глаз, вышел в гостиную, на свет, и понял, что должен идти искать отца.

– Следите за ней, – велел он братьям.

Она снова легла, и они видели ее в постели через приотворенную дверь – она лежала спиной к ним.

– А что нам делать, если она что-нибудь учудит? – спросил Август.

– Ничего она не учудит. Сидите спокойно и смирно.

Луна светит. Так ярко, хоть в мяч играй. Он срезал путь через подвесной мост. Ниже, под мостом, бродяги сгрудились у желто-красного костра. В полночь они прыгнут на скорый грузовой до Денвера, что в тридцати милях отсюда. Он поймал себя на том, что всматривается в лица, ища знакомые отцовские черты. Однако Бандини там сидеть не станет; искать отца нужно в Имперской Бильярдной или же у Рокко Сакконе в номере. Отец – член профсоюза. Тут околачиваться не будет.

В зале Имперской его тоже не оказалось.

Джим, бармен:

– Он ушел часа два назад с этим вопсом-каменщиком.

– Рокко Сакконе?

– Точно – симпатичный такой айтальяшка.

Рокко он нашел в номере – тот сидел у настольного радиоприемника, что стоял на подоконнике, жевал орешки и слушал джаз. У ног его была расстелена газета – ловить скорлупки. Артуро замер в дверях: мягкая тьма взгляда Рокко дала ему понять, что он здесь лишний. Отца же в комнате не было – даже следов его присутствия не виднелось.

– Где мой отец, Рокко?

– Откуда я знаю? Твой же папаша. Не мой.

Но Артуро, как все мальчишки, нутром чуял правду.

– Я думал, он тут с тобой живет.

– Он сам с собой живет.

Артуро сверился с инстинктом: вранье.

– Где он живет, Рокко? Рокко всплеснул руками.

– Не могу сказать. Я его больше не вижу. Еще раз вранье.

– Джим, бармен, сказал, что ты с ним сегодня вечером был.

Рокко вскочил и затряс кулаком:

– Этот Джим – сволочь брехливая! Шарит, вынюхивает повсюду, не в свои дела лезет. А папаша твой – мужик. Он знает, что ему делать.

Теперь Артуро понял.

– Рокко, – сказал он. – Ты знаешь такую женщину – Эффи Хильдегард?

Рокко вроде бы сильно удивился:

– Аффи Хильдегард? – Он обсмотрел весь потолок. – А кто она? А зачем тебе знать?

– Низачем.

Он уже был уверен. Рокко поскакал за ним по коридору, да еще и крикнул вслед с верхушки лестницы:

– Эй, пацан! Ты куда пошел?

– Домой.

– Это хорошо, – сказал Рокко. – Дом пацанам – самое место.

* * *

Ему здесь не место. Уже на полпути к дому Хильдегард он понял, что не посмеет встретиться с отцом. Он не имеет права здесь быть. Он вторгается, наглец. Как может он приказывать отцу вернуться домой? А если тот ответит: пошел вон отсюда? А именно это отец и скажет, это наверняка. Лучше повернуться и топать домой, поскольку сейчас он вступит в область вне всего его опыта. Там, наверху, с его отцом – другая женщина. В этом вся разница. Тут он кое-что вспомнил: однажды, когда он был младше, он уже ходил искать отца в бильярдной. Тот поднялся из-за стола и вышел за ним на улицу. А потом сомкнул пальцы у него на горле – не сильно, но красноречиво – и сказал: больше так никогда не делай.

Он боялся отца, боялся его до смерти. За всю свою жизнь трепку ему отец задавал лишь трижды. Только три раза, но свирепо, ужасно, незабываемо.

Нет уж, спасибо: что-то больше не хочется.

Он остановился в глубокой тени сосен, росших у круглой подъездной дорожки, там, где у ног его начиналась лужайка и тянулась до самого каменного особняка. За венецианскими шторами в двух передних окнах горел свет, но шторы хорошо делали свое дело. Весь этот особняк, такой ясный при свете луны и в отблесках белых гор, что громоздились на западе, такое красивое место, наполнили его гордостью за отца. Чего уж тут говорить: шикарно все это. Его отец – пес шелудивый и все такое, но сейчас сидит в этом доме, а это кое-что да значит. Не очень-то ты шелудив, если можешь в такое место заехать. Ну ты и парень, Папа. Мамму ты просто убиваешь, но ты великолепен. И я тоже великолепен. Потому что настанет день, и я сделаю то же самое, а ее будут звать Роза Пинелли.

Он на цыпочках прошел по гравию дорожки и ступил на раскисшую лужайку; он двигался к гаражу и саду за домом. Разбросанный повсюду плитняк, доски, ящики со штукатуркой и грохот для песка говорили, что тут работает его отец. Он подошел на цыпочках. То, что отец строил – чем бы оно ни было, – стояло черным бугром, накрытое соломой и брезентом, чтобы не заморозить раствор.

Неожиданно он почувствовал горькое разочарование. Может, отец его здесь вовсе не живет. Может, он просто-напросто обычный каменщик, уходит отсюда каждый вечер, а утром возвращается. Он приподнял край брезента. Какая-то каменная скамейка или что-то типа того – какая разница. Сплошное надувалово. Его отец не живет с самой богатой женщиной города. Черт, да он просто работает на нее. В отвращении он развернулся и зашагал к дороге, по самой середине дорожки – иллюзий больше не оставалось, и плевать он хотел на хруст и визг гравия под ногами.

Едва дойдя до сосен, он услышал щелчок задвижки. Немедленно растянувшись на подушке мокрой хвои, он увидел, как яркую ночь проткнул брус света, вырвавшийся из дверей особняка. Из дому вышел мужчина и остановился на самом краешке узкого крыльца; возле рта у него красным мраморным шариком пламенел кончик сигары. Это был Бандини. Он взглянул на небо и несколько раз глубоко вдохнул холодный воздух. Артуро содрогнулся от восторга. Ё-ка-лэмэнэ, ну и вид у него! Ярко-красные тапочки для спальни, синяя пижама и красный халат с поясом и белыми кистями на концах. Епона мать, да он похож хоть на банкира Хелмера, хоть на самого Президента Рузвельта. На Короля Англии он похож. Елки-палки, что за мужик! Когда отец снова зашел внутрь и закрыл за собой дверь, Артуро от восторга обхватил землю руками и вгрызся в едкие сосновые иголки. Да только подумать – он еще пришел сюда, чтобы увести отца домой! Совсем ненормальный. Ни за что на свете никогда не потревожит он этой картины: его отец в великолепии своего нового мира. Матери придется пострадать; ему самому с братьями придется ходить голодными. Но оно того стоит. Ах, как чудесно выглядел отец! Он спешил вниз по склону, то и дело швыряя камешки в овраг, а ум его яро пожирал детали той сцены, которую он только что видел.

Однако один взгляд на траченое, ввалившееся лицо матери, спавшей тем сном, что не приносит отдыха, – и он возненавидел отца снова.

Артуро потряс мать за плечо.

– Я его видел, – сказал он.

Она открыла глаза и облизнула губы.

– Где он?

– Живет в отеле «Скалистая Гора». В одной комнате с Рокко, они там с Рокко только вдвоем, никого больше нет.

Она закрыла глаза и отвернулась, втянув плечо под легким касанием его руки. Он разделся, погасил свет во всем доме и заполз под одеяло, прижимаясь к горячей спине Августа, пока озноб от остывших простыней весь не вышел.

Где-то среди ночи его разбудили; он продрал липкие от сна глаза и увидел, что она сидит на его стороне постели и трясет его. Лица почти не разглядеть – света она не зажигала.

– Что он сказал? – прошептала она.

– Кто? – Но он быстро вспомнил и сел на постели. – Он сказал, что хочет вернуться домой. Сказал, что ты ему не даешь. Сказал, что ты его вышвырнешь вон. Он боится домой идти.

Она гордо расправила плечи.

– Заслужил, – промолвила она. – Нельзя так со мной поступать.

– Он выглядел ужасно тоскливо и грустно. Будто болеет.

– Х-ха! – выдохнула она.

– Он хочет вернуться домой. Ему паршиво.

– Поделом, – сказала она, выгибая спину. – Может, теперь поймет, что значит дом. Пускай погуляет еще несколько дней. Сам на коленях приползет. Я знаю этого человека.

Он так устал, что уснул, пока она говорила.

* * *

Глубокие дни, печальные дни.

Проснувшись на следующее утро, он увидел, что Август тоже уже сидит, широко раскрыв глаза, прислушиваясь к шуму, который их разбудил. Мама была в передней комнате, возила по ковру каталку взад-вперед: скрип-бум, скрип-бум. На завтрак – кофе с хлебом. Пока они ели, она из остатков вчерашней курицы собрала им обеды. Они были очень довольны: на ней – красивое синее домашнее платье, волосы гладко расчесаны и туго стянуты, туже, чем обычно, и свернуты в кольцо на макушке. Никогда раньше не видели они ее ушей. Обычно Мамма носила волосы распущенными и уши прятала. Хорошенькие уши, изящные и розовые. Август заговорил:

– Сегодня пятница. Надо рыбу есть.

– Заткни хлебало! – возмутился Артуро.

– А я не знал, что сегодня пятница, – сказал Федерико. – Зачем ты нам сказал, Август?

– Потому что он дурень святой, – объяснил Артуро.

– Есть курицу в пятницу не грех, если не можешь позволить себе рыбу, – сказала Мария.

Правильно. Ура Мамме. Они обсмеяли Августа, презрительно фыркавшего:

– И все равно я сегодня курицу есть не буду.

– Ну и не ешь, балда.

Он же был тверд. Ему обед Мария приготовила из хлеба, вымоченного в оливковом масле и посыпанного солью. Его доля курицы отошла братьям.

* * *

Пятница. День контрольных. Розы нет.

Пссст, Герти. Та щелкнула жвачкой и посмотрела в его сторону.

Нет, Розы она не видела.

Нет, она не знает, в городе Роза или нет.

Нет, она ничего не слышала. А если б и слышала, ему бы не сказала. Потому что, если быть с ним до конца честной, она с ним вообще бы никогда не разговаривала.

– Ты, корова, – сказал он. – Молочные коровы всегда жвачку жуют.

– Даго!

Он побагровел, даже привстав с места.

– А ты – грязная белая сучка!

Она ахнула от ужаса и закрыла лицо руками.

Контрольные. К половине одиннадцатого он уже знал, что провалил геометрию. К полуденному звонку он еще сражался с письменным английским. Он оставался последним в классе – он да еще Герти Уильямс. Что угодно, лишь бы закончить раньше ее. Он плюнул на три последних вопроса, сгреб листки и сдал работу. В дверях гардероба оглянулся через плечо и победно ухмыльнулся Герти: ее светлые волосы встрепаны, зубки лихорадочно грызут кончик карандаша. Она глянула в ответ с такой невыразимой ненавистью, что глаза ее, казалось, говорили: ты у меня за это получишь, Артуро Бандини; ты меня еще попомнишь.

В два часа того же дня она отомстила.

Псссст, Артуро.

Ее записка упала на его учебник истории. Этот проблеск улыбки на лице Герти, этот дикий взгляд, челюсти, что даже двигаться перестали, – все подсказывало ему не читать записку. Однако ему стало любопытно.

Дорогой Артуро Бандини.

Некоторые люди – хитрее, чем нужно, а некоторые – просто иностранцы, и тут уж ничего не поделаешь. Ты можешь считать себя очень умным, но очень многие в нашей школе тебя ненавидят, Артуро Бандини. Но больше всех тебя ненавидит Роза Пинелли. Она ненавидит тебя больше, чем я, потому что я знаю, что ты – нищий итальянский мальчишка, и если ты все время выглядишь немытым, то мне все равно. Так вышло, что я знаю: некоторые люди, у которых ничего нет, будут красть, поэтому меня не удивило, когда кое-кто (угадай кто?) сказал мне, что ты украл драгоценности и подарил их ее дочери. Но она оказалась слишком честной и не смогла оставить их у себя, и мне кажется, она проявила свой характер, когда их вернула. Пожалуйста, не спрашивай меня больше о Розе Пинелли, Артуро Бандини, потому что она тебя терпеть не может. Вчера вечером Роза сказала мне, что она вся дрожала, такой ты был ужасный. Ты – иностранец, может быть, в этом-то все и дело.

угадай кто????

Он почувствовал, как его желудок от него уплывает, и на дрожащих губах заиграла кривая улыбка. Он медленно повернулся и посмотрел на Герти, у самого лицо глупое, жалко улыбнулся. В ее бледных глазах застыл восторг, сожаление и ужас. Он смял записку, осел на сиденье так глубоко, насколько позволяли ноги, и спрятал лицо в ладони. Если не считать рева сердца, он умер – не слышал, не видел, не чувствовал.