Текст книги "Ведьмино логово"

Автор книги: Джон Диксон Карр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Чш-ш, – остановил его Пейн. – А как же... м-м-м... гость?

– Он уже все знает. Послушай, детка, это, конечно, не мое дело, я знаю...

– Пожалуйста, говорите. Скажите мне, что случилось?

Она крепко сжала руки.

– Твой брат приходил к нам. Нас немножко беспокоит его состояние. Дело даже не в том, что он сильно выпил. Впрочем, его вырвало, и он почти протрезвел. Дело в том, что он напуган, – это видно по его возбуждению, по тому, как развязно и вызывающе он себя ведет. Нам совсем не хочется, чтобы он проделывал эту дурацкую процедуру, находясь в таком нервозном состоянии. Он доведет себя до того, что с ним что-нибудь может случиться. Ты понимаешь?

– Ну и что? Говорите дальше.

– Твой кузен вместе с пастором повели его домой. Сондерс очень встревожен. Ты, конечно, знаешь, что твой отец перед смертью сказал ему что-то, не подлежащее разглашению, что-то, что он обязался хранить в тайне, равносильной тайне исповеди. Сондерс тогда еще думал, что он не в своем уме, помнишь? А сейчас он начинает в этом сомневаться. Возможно, конечно, что все это пустяки, но... на всякий случай... мы хотим быть настороже. Окно кабинета смотрителя отлично отсюда видно, а наш дом всего в каких-нибудь трех сотнях ярдов от тюрьмы. Понимаешь?

– Да.

– Сондерс, я и мистер Рэмпол, если он пожелает, будем все время наблюдать. К тому времени взойдет луна, и мы увидим, как Мартин войдет внутрь. Нам достаточно разместиться на краю лужайки, и мы будем отлично видеть тюремные ворота. Малейший шум, малейшая тревога – и тут же Сондерс с этим вот молодым человеком бегут через луг и оказываются на месте, прежде чем призрак успеет ускользнуть. – Он улыбнулся, положив руку ей на плечо. – Все это, конечно, вздор и пустяки, но такой уж я беспокойный старик. К тому же я – старинный друг всей вашей семьи, знаю вас бог весть сколько времени. Итак, в котором часу начинается бдение?

– В одиннадцать.

– А-а, я так и думал. Значит, как только он выйдет из Холла, звони нам по телефону. И мы станем наблюдать. Ему ты ничего, конечно, не говори; это, в общем-то, не полагается, и если он узнает, то в этом своем состоянии – сам черт ему не брат! – обязательно сделает что-нибудь не так и спутает нам все карты. Но ты можешь ему намекнуть, пусть сядет где-нибудь поближе к окну, чтобы был виден свет.

– Я знала, что здесь что-то затевается, – сказала Дороти, тяжело переведя дыхание, – знала, что вы от меня что-то скрываете. О Господи, зачем ему вообще нужно туда идти? Почему мы не можем нарушить эту дурацкую традицию и...

– Это невозможно, в этом случае вы теряете имение, – отрезал Пейн. – Прошу прощения, но условия именно таковы, и я обязан проследить, чтобы все было исполнено. Я должен вручить наследнику ключи – ему предстоит отпереть не одну дверь. Возвращая мне ключи, он должен мне показать какой-нибудь предмет, взятый им из сейфа, – неважно, что это будет, лишь бы было доказательство, что сейф действительно открывали.

Адвокат снова стиснул зубами черенок трубки. Белки его глаз, казалось, фосфоресцировали в темноте.

– Не знаю, как остальным, джентльмены, но мисс Старберт все это было известно, – ворчливо продолжал он. – Если уж мы начали говорить откровенно, позвольте мне пояснить вам мое положение. Об этом я могу кричать хоть с колокольни. До меня поверенным семейства Старбертов был мой отец, он и отвечал за юридическую сторону дела, а до того этим занимался его отец, затем отец его отца и так далее. Я касаюсь этих деталей, джентльмены, для того, чтобы вы не считали меня идиотом, помешанным на формальностях. Даже если бы я мог нарушить закон, я бы ни за что не согласился обмануть доверие моих клиентов, не выполнив обязательств, связанных с порученным мне делом.

– Да пусть оно провалится, это имение! Неужели вы думаете, что кто-нибудь из нас заплачет, если...

– Ну, знаете, он ведь не такой дурак, – раздраженно оборвал ее Пейн, – как бы вы с Бертом к этому ни относились. Господи Боже мой, неужели вам так хочется превратиться в нищих, не говоря уж о том, что все над вами будут потешаться? Возможно, вся эта процедура выглядит глупо. Но существует закон и существует вверенное мне дело. – Он сложил вместе ладони, так что получился легкий хлопок. – А вот что глупее всего, так это ваши страхи. Ведь после тысяча восемьсот тридцать седьмого года во время исполнения обряда ни с одним из Старбертов ничего дурного не случилось. И только потому, что ваш отец, когда его скинула лошадь, случайно оказался возле Ведьмина Логова...

– Довольно! – жалобно воскликнула Дороти.

Рука ее задрожала, и Рэмпол придвинулся к ней поближе. Он не сказал ни слова; в горле у него горело и саднило от ярости. Но он только подумал: если этот человек сейчас же не замолчит, я сверну ему челюсть.

– Вы, по-моему, вполне достаточно нам сообщили, Пейн, вам не кажется? – проворчал доктор Фелл.

– Согласен, – сказал Пейн. – Совершенно верно.

В воздухе чувствовалось раздражение. Слышались странные звуки – это Пейн втягивал свои пергаментные щеки, прикусывая их зубами.

– Именно так, – повторил он сухим профессиональным тоном, однако чувствовалось, что внутри он весь кипит. – Если вы меня извините, джентльмены, – продолжал он невозмутимо, – я провожу мисс Старберт. Нет-нет, сэр, – сказал он Рэмполу, когда тот двинулся следом, —только не теперь. У меня есть конфиденциальная информация, которую я должен ей сообщить. И надеюсь сделать это без помех. Я уже частично выполнил свои обязательства, вручив ключи мистеру Старберту, остается довести дело до конца. Я... Возможно, я дольше, чем все остальные, являюсь другом этой семьи, – его тонкий, резкий голос приобрел какой-то хриплый оттенок, напоминая злобное рычание, – и, хотя бы из вежливости, вы должны мне позволить кое-что сохранить в тайне.

Рэмпол так разозлился, что едва не задохнулся от ярости.

– Это вы говорите о вежливости, сэр? – вопросил он.

– Спокойно! – остановил его доктор Фелл.

– Пойдемте, мисс Старберт, – сказал поверенный.

Они видели, как он поправил манжеты и пошел, хромая, прочь, видели, как сверкнули белки, когда он обернулся в их сторону. Рэмпол пожал Дороти руку, и оба они, адвокат и девушка, скрылись из виду.

– Ну и дела! – пожаловался доктор после некоторого молчания. – Не кипятитесь. Он просто ревностно относится к своему положению поверенного семьи. А я так беспокоюсь, что не могу даже ругаться. Была у меня одна теория, но... Не знаю, не знаю, все идет не так, как надо. Пойдемте обедать.

Ворча себе под нос, он пошел впереди всех по тропинке к дому. В душе Рэмпола что-то громко взывало; сумерки были полны призрачных образов. То это было вырвавшееся на волю существо с развевающимися по ветру волосами, то – мост, а возле него – задумчивое печальное личико, на котором застыла робкая улыбка; то благоразумие, то насмешливость, потом забавные маленькие причуды, словно ожил крошка Пак[14]14
  Крошка Пак – первоначально злой дух; эльф в пьесе В.Шекспира «Сон в летнюю ночь».


[Закрыть]; и вдруг – внезапная бледность у изгороди и легкий вскрик, когда снова возникли эти страхи. Только бы с ней ничего не случилось! Охраняй ее, чтобы никто не мог ее обидеть. Не спускай с нее глаз, потому что брат ее...

Их шаги шелестели по траве, комариный звон словно пульсировал в воздухе, то стихая, то нарастая. Далеко на западе, в душном густом воздухе, слышались гулкие раскаты грома.

5

Жарко. Густой, горячечный зной; от порывов горячего ветра, которые словно вырываются из раскаленной печи, деревья вздрагивают, затем все снова затихает. Если бы этот коттедж действительно был швейцарским барометром, его фигурки метались бы, как безумные, в своем домике.

Они пообедали при свечах в обшитой дубом столовой, украшенной оловянными блюдами и тарелками, развешанными по стенам. Воздух в комнате был такой же горячий, как обед, а вино и того горячее. Лицо доктора Фелла краснело все больше и больше по мере того, как он снова и снова наполнял свой бокал, однако поток его красноречия несколько иссяк. Даже миссис Фелл сидела молча, хотя суетилась по-прежнему. Она постоянно передавала своим сотрапезникам не то, что нужно, но никто этого не замечал. Кофе и портвейн, которыми завершился обед, не отняли у них, против обыкновения, много времени, и Рэмпол вскоре поднялся наверх, в свою комнату. Он зажег керосиновую лампу и стал переодеваться. Старые заляпанные спортивные брюки, удобная рубашка, теннисные туфли. В его маленькой комнатке с покатым потолком под самой крышей окно выходило на торцовую часть Чаттерхэмской тюрьмы и Ведьмино Логово. Какой-то жук со звоном ударился о стекло, отчего Рэмпол сильно вздрогнул; вокруг лампы уже вилась мошкара.

Он испытал облегчение, оттого что нужно было что-то делать. Кончив переодеваться, беспокойно прошелся несколько раз по комнате. Здесь, наверху, зной был еще гуще, пахло сухим деревом, как на чердаке; даже клей, которым были приклеены цветастые обои, казалось, источал удушливый запах; а хуже всего была лампа. Прижавшись лицом к стеклу, он выглянул наружу. Луна, окруженная желтым кольцом, светила нездоровым светом; было около десяти часов. Черт бы побрал эту неопределенность! Дорожные часы на столике возле широкой кровати тикали с раздражающим безразличием. На календаре в нижней части часов резко выделялась цифра «12» и еще более резко – красные буквы названия месяца: июнь. Он пытался вспомнить, где он был в июне прошлого года, и не мог. Новый порыв ветра пронесся в ветвях деревьев. От жары все его тело покрылось капельками пота; к горлу поднимались волны дурноты. Он задул лампу.

Сунув в карман трубку и клеенчатый кисет, он спустился вниз. В гостиной равномерно, без устали, поскрипывала качалка – миссис Фелл читала журнал с яркими картинками. Рэмпол ощупью выбрался из дома на лужайку. Доктор заранее подтащил два плетеных кресла к стене дома, которая выходила на тюрьму; там было темно и значительно прохладнее. В темноте шевелился огонек докторской трубки. Не успел он сесть, как у него в руке очутился прохладный стакан.

– Пока ничего, – сказал доктор. – Будем ждать.

Там, на западе, ворошился далекий гром, словно катился и катился мяч в кегельбане, так и не сбив ни одной кегли. Рэмпол сделал хороший глоток холодного пива. Так уже лучше! Луна еще не набрала силы, но огромная чаша луга постепенно наполнялась молочно-белым светом, который поднимался все выше и выше, заливая ее склоны.

– А где окно кабинета смотрителя? – шепотом спросил Рэмпол.

Огонек трубки описал дугу, указывая направление.

– Вон то, большое. Единственное большое окно. Почти по прямой линии отсюда. Видите? А рядом с ним – железная дверь, которая ведет на каменный балкончик. С этого балкона смотритель обычно наблюдал за экзекуцией.

Рэмпол кивнул. Вся стена была покрыта плющом, который местами провисал, образуя бугры и впадины. В молочно-белом свете были видны отдельные плети, свисающие с толстых прутьев оконной решетки. Внизу, на одной линии с балконом, но гораздо ниже, была еще одна железная дверь. От этой двери начинался крутой склон известнякового холма, подошва которого терялась под елями Ведьмина Логова.

– А из этой нижней двери, как я полагаю, выводили приговоренных? – сказал он.

– Да. До сих пор сохранились три каменные тумбы – видите в них отверстия? – на которых стояли столбы виселиц. Каменная кладка колодца не видна, ее закрывают вон те деревья. Конечно, когда колодец использовался по назначению, этих деревьев не было.

– В него и сбрасывали повешенных?

– Просто непонятно, как эта зараза не расползлась по всей округе и не сохранилась до сих пор, хотя прошло уже сто лет. В этом колодце и теперь немало всякой пакости. Доктор Маркли вот уже пятнадцать лет бьется за то, чтобы его засыпали, однако не может заставить ни округ, ни муниципалитет принять меры, поскольку земля принадлежит Старбертам. Каково, а?

– А Старберты возражают против того, чтобы его убрали?

– Совершенно верно. Дело в том, что он является элементом этой дурацкой легенды, той ее части, что касается Энтони, который жил в восемнадцатом веке. И когда я думаю об обстоятельствах его смерти, припоминаю некоторые загадочные намеки в его дневнике, мне иногда кажется...

– Вы мне еще не рассказали, как он умер, – спокойно напомнил ему Рэмпол.

Произнося эти слова, он вдруг усомнился в том, что ему действительно хочется знать. Накануне вечером ему показалось – он был просто в этом уверен! – что что-то мокрое и страшное заглядывало вниз с тюремной стены. Он вдруг ощутил, хотя днем этого не замечал, резкий запах гнилого болота, который шел через луговину со стороны Ведьмина Логова.

– Я и забыл, – пробормотал старый лексикограф. – Я собирался прочесть вам кое-что сегодня днем, но нам помешала миссис Фелл. Вот, возьмите.

Послышался шелест бумаги, и в руке у Рэмпола оказалась толстая пачка листков.

– Прочтите это потом, у себя в комнате. Я хочу, чтобы вы составили свое собственное мнение.

Неужели это лягушки так кричат? Сквозь равномерное жужжание москитов Рэмпол отчетливо слышал их кваканье. Боже мой, этот болотный запах! Он и вправду усиливается, воображение тут ни при чем. Этому должно быть естественное объяснение. Жаркий день, обостривший запахи земли, еще что-нибудь в том же роде. Он пожалел, что так мало знает о природных явлениях. Деревья снова начали беспокойно шептаться. Часы в доме звучно пробили один-единственный удар.

– Половина одиннадцатого, – пробурчал хозяин дома. – И, по-моему, я слышу шум автомобиля. Это, должно быть, пастор.

На дорожке, ведущей к дому, неверным светом мелькнули фары, и старый «форд» пастора той допотопной модели «Т» на высоких колесах, которая издавна служила предметом шуток, развернулся и, скрежеща тормозами, остановился у дверей. Пастор выскочил из машины, где его огромная фигура заполняла, казалось, все шоферское сиденье, и быстренько принес себе кресло с другого конца лужайки. Его привычная добродушно-развязная манера себя вести была сейчас совершенно незаметна, и Рэмпол вдруг подумал, что он напускал на себя этот вид, когда это было необходимо для светского общения, для того, чтобы скрыть мучительную застенчивость. Лица его в темноте не было видно, однако чувствовалось, что оно покрыто потом. Опускаясь в кресло, он с трудом переводил дух.

– Я наскоро перекусил и сразу же приехал сюда, – сказал он. – У вас все приготовлено?

– Все готово. Она нам позвонит, когда он выйдет из дома. Вот тут сигары и пиво, угощайтесь, пожалуйста. В каком он был состоянии, когда вы с ним расстались?

Бутылка дрогнула в руке пастора, звякнув о край стакана.

– Достаточно трезв, чтобы испытывать страх, – отвечал он. – Как только мы пришли в Холл, он прямиком направился к буфету. А я никак не мог решить, стоит его останавливать или нет. К счастью, там был Герберт, он его несколько образумил. Когда я уходил, он сидел в своей комнате и курил – одну сигарету за другой. По-моему, он выкурил целую пачку, пока я там находился. Я пыталсяуказать ему на вредное воздействие слишком большого количества никотина – благодарю вас, я не стану курить, – но он только огрызнулся.

Они помолчали. Рэмпол поймал себя на том, что прислушивается к тиканью часов. Мартин Старберт у себя в доме тоже, конечно, следит за бегом времени.

В доме резко зазвонил телефон.

– Вот оно. Пойдите, пожалуйста, вы, мой мальчик, —попросил доктор Фелл, дыхание которого слегка участилось. – Вы сделаете это проворнее, нежели я.

В спешке Рэмпол чуть не споткнулся о ступеньки. Телефон был старинный, надо было крутить ручку, и миссис Фелл уже протягивала ему трубку.

– Он только что вышел, – услышал он голос Дороти Старберт. Удивительно спокойный голос. – Вы увидите его на дороге. У него в руках большой велосипедный фонарь.

– Как он?

– Язык немного заплетается, но он достаточно трезв. А вы как? У вас все в порядке? – несколько неожиданно добавила она.

– Все, все в порядке. Не волнуйтесь, пожалуйста, дорогая, мы внимательно наблюдаем. Ему не грозит никакая опасность.

Только позднее, когда он бежал по направлению к тюрьме, вспомнил он последние слова, которые произнес, разговаривая с ней по телефону. Они поразили его даже в том взволнованном состоянии, в котором он находился. До этого момента он совершенно о них не помнил.

– Ну, что там, мистер Рэмпол? – прогудел из темноты пастор.

– Он вышел. Какое расстояние от Холла до тюрьмы?

– Около полумили; в противоположную сторону от нас, к железнодорожной станции. Вы, наверное, проходили мимо вчера вечером.

Сондерс говорил рассеянно. Теперь, когда дело началось, он казался более спокойным. Они с доктором оба прошли к фасаду дома.

– Целый день мне представляются... самые ужасные картины. До тех пор, пока все это было далеко, я смеялся над этими страхами, а теперь... гм-м... старый мистер Тимоти Старберт...

Что-то тревожило итонскую совесть достопочтенного пастора. Он отер лоб платком и добавил:

– Скажите-ка, мистер Рэмпол, а Герберт там?

– А при чем тут Герберт? – резко спросил доктор.

– Да понимаете... э-э-э... просто я бы предпочел, чтобы он был здесь. На этого молодого человека можно положиться. Солидный, уравновешенный, спокойный. Никаких нервов. Просто замечательный. Настоящий англичанин.

Новый раскат грома, крадучись, словно вор, прокатился по низкому небу. Порыв ветра всколыхнул сонную листву деревьев, заставил плясать их белые цветы. Сверкнула молния, такая короткая, что ее можно было принять за вспышку прожектора на театральной сцене, когда осветитель проверяет его перед началом спектакля.

– Надо бы проследить за тем, чтобы он благополучно добрался до места, – ворчливо проговорил доктор. – Если он пьян, он может куда-нибудь свалиться. Что она сказала, он много выпил?

– Не особенно.

Они нетерпеливо расхаживали по дорожке. Доктор пытался объяснить, где находятся ворота, хотя та сторона тюрьмы находилась в тени.

– Калитки там, конечно, нет, – говорил он.

Однако скалистый холм, по которому вилась коровья тропа, ведущая почти что к самой тюрьме, был достаточно хорошо освещен луной. Прошло, казалось, не менее десяти минут, в течение которых никто не произнес ни слова. Рэмпол пытался определить ритм, в котором кричит сверчок, отсчитывая секунды между отдельными трелями, и тут же спутался в счете. Ветерок вздувал его рубашку, доставляя приятное ощущение прохлады.

– Вон, смотрите! – вдруг сказал Сондерс.

На холме заплясал белый луч. Затем на гребне его стала вырастать фигура человека, создавая такое впечатление, будто он выходит из-под земли. Человек пытался двигаться легко и свободно, однако луч беспокойно метался из стороны в сторону, как будто Мартин Старберт при малейшем шуме направлял фонарь в ту сторону, откуда он доносился. Глядя на это, Рэмпол понял, каким страхом, должно быть, охвачен этот высокомерный и слабый пьяный человек. Крошечная, как казалось издали, фигурка замешкалась у ворот. Свет фонаря, который теперь был неподвижен, освещал их глубокую арку. Затем он исчез под ее сводами.

Наблюдатели вернулись на место и снова уселись в кресла.

Часы в доме начали бить одиннадцать.

– ... если бы она ему сказала, – пастор говорил уже давно, но Рэмпол услышал его голос только сейчас, – чтобы он сел перед самым окном! – Он развел руками. – Но что же это такое, в самом деле! Мы должны быть благода... мы должны... Что может с ним случиться? Вы знаете не хуже меня, джентльмены...

Бом-м, медленно били часы, бом-м, три, четыре, пять...

– Выпейте еще пива, – предложил доктор Фелл.

Гладкий, елейный голос пастора, который звучал все более пронзительно, начал действовать ему на нервы.

И снова они ждали. Эхо шагов в тюремных переходах, топоток крыс и ящериц, разбегающихся при виде огня; Рэмпол в своем обостренном воображении, казалось, слышал эти звуки. Ему вспомнились строчки из Диккенса, тот отрывок, где в ненастную ночь человек идет мимо Ньюгейтской тюрьмы и видит сквозь решетку тюремщика, сидящего перед огнем, и его тень на стене.

Вот в кабинете смотрителя вспыхнул свет. Он теперь был неподвижен. У велосипедного фонаря была мощная батарейка, и он отбрасывал прямую горизонтальную полосу света, на фоне которого резко выделялись прутья решетки. Фонарь, очевидно, поставили на стол, где он и стоял, теперь уже устойчивый, посылая свой луч в одном направлении. Вот и все: небольшой светлый островок за увитой плющом решеткой, такой маленький и одинокий на сплошь покрытой густыми плетями стене огромной тюрьмы. В окне мелькнула человеческая тень, потом исчезла.

У нее была неправдоподобно длинная шея, у этой тени.

Рэмпол, к своему великому удивлению, обнаружил, что у него глухо стучит сердце. Нужно что-то делать... Нужно взять себя в руки.

– Если вы не возражаете, сэр, – обратился он к хозяину дома, – я бы хотел пойти наверх, в свою комнату, и посмотреть эти дневники, которые вели смотрители тюрьмы. Я могу следить за окном и оттуда. Но мне хочется поближе познакомиться с этим делом.

Рэмполу вдруг показалось, что чрезвычайно важно узнать, как эти два человека встретили свою смерть. Он перебирал листки, влажные от его пальцев. Он ведь не выпускал их из рук даже тогда, когда говорил по телефону. Доктор что-то пробормотал в ответ, по-видимому не расслышав, что ему сказали.

От раскатов грома, напоминавших грохот телег по мостовой, в доме дрожали стекла, когда он поднимался по лестнице. В комнате теперь гулял ветерок, однако стены и потолок по-прежнему источали жар. Он зажег лампу, пододвинул стол к окну и разложил на нем листки рукописи. Огляделся вокруг, прежде чем сесть за стол. На кровати валялся песенник, который они купили днем, и купленная тогда же трубка, точь-в-точь такая же, как курили тюремные привратники.

В эту минуту у него возникло странное, необъяснимое ощущение, что, если он закурит эту трубку, напомнившую ему о веселых, беззаботных мгновениях, он почувствует себя ближе к Дороти. Но стоило ему взять трубку в руки, как он понял, как это глупо, и выругал себя. Он уже собирался положить ее на прежнее место, как вдруг послышался какой-то шум, и хрупкая глиняная вещица выскользнула у него из пальцев и разбилась, упав на пол.

Он вздрогнул, ему показалось, что разбилось что-то живое. Некоторое время он смотрел на обломки, а потом быстрыми шагами направился к столу и сел лицом к окну. Снаружи за окном толпились комары и мошки, стукаясь о стекло. Вдалеке, по ту сторону луга, ровным светом горел фонарь в тюремном окне; снизу доносились неясные голоса доктора и пастора, которые тихо беседовали на лужайке перед домом.

Э. Старберт, эсквайр. Записки.

Лично. Конфиденциально.

(Сентября восьмого дня, 1797 года. Первый год благотворных деяний Чаттерхэмского узилища, что в Чаттерхэме графства Линкольншир; равно как тридцать седьмой год царствования Его Державного Величества Короля Георга Третьего.)

Quae Infra Nos Nihil ad Nos

Рэмпол подумал, что эти машинописные странички в гораздо большей степени будят воображение, чем если бы он читал пожелтевший от времени оригинал. Можно было представлять себе, какой был почерк: мелкий, острый и четкий, похожий на его угрюмого автора. Сначала шли витиеватые рассуждения в лучших традициях литературного стиля того времени о величии правосудия и благотворности наказания для грешника и злодея. За ними неожиданно следовали заметки делового характера:

Подлежат повешению в четверг, десятого сего месяца, следующие лица, а именно:

Джон Хепдич. За разбой на большой дороге.

Льюис Мартен. За изготовление фальшивых денег в кол. двух ф.

Стоимость леса для возведения виселицы 2 ш. 4 д[16]16
  Ф. – фунт стерлингов; ш. – шиллинг; д. – денье (вместо «пенс») – денежные единицы в Англии.


[Закрыть].

Плата священнику – 10 д., без чего вполне можно обойтись, хотя это и предписано законом, ибо худородные злодеи не нуждаются в духовном утешении.

Сего дня надзирал за рытьем колодца доброй глубины, а именно: 25 футов, и 18 футов в поперечнике у верхнего края – это, скорее, ров, нежели колодец, и назначен для того, чтобы хранить в себе останки казненных злодеев, дабы можно было избежать ненужных расходов на похороны, а также служит благой цели: надежно охраняет виселицу с этой стороны. Верхний край кладки надежно защищен сплошным рядом длинных железных шипов, установленных по моему приказанию.

К великой моей досаде, новый камзол алого сукна, а также шляпа с позументом, которые я заказал шесть недель тому назад, не были доставлены с почтовым дилижансом. Я укрепился в мысли, что во время совершения экзекуции у меня должен быть вид, приличествующий моему положению, – в алом камзоле, словно судья, я буду выглядеть весьма презентабельно, к тому же я приготовил речь, которую буду произносить со своего балкона. Этот Джон Хепдич, несмотря на свое низкое происхождение, славится, как я слышал, своим талантом сочинять речи, и я не могу допустить, чтобы он взял надо мной верх.

Старший надзиратель мне доносит, что среди узников наблюдается недовольство и что в подвальных коридорах они то и дело стучат в двери камер по причине огромных крыс, кои поедают хлеб у этих узников. Крыс этих невозможно напугать, и узники далее жалуются, что вследствие натуральной темноты они не могут видеть этих крыс до того самого момента, пока оные не взойдут им на руки и не начнут пожирать хлеб. Главный тюремщик, Ник. Тренлоу, спросил меня, что следует делать. На что я отвечал, что они находятся в подобном положении из одного лишь потворства своим дурным наклонностям и, следственно, должны терпеть его; далее я рекомендовал, чтобы всякий недозволенный шум наказывался розгами, дабы склонить преступников к подобающему поведению.

Нынче вечером начал писать новую балладу на манер французских. Полагаю, что она весьма недурна.

Рэмпол пошевелился в кресле и беспокойно выглянул в окно, для того чтобы убедиться, что по ту сторону луговины по-прежнему горит ровный свет. Снизу были слышны пространные рассуждения доктора Фелла на его излюбленную тему питейных обычаев старой Англии и протестующий рокот со стороны пастора. Затем он продолжал читать, бегло перелистав несколько страниц. Рукопись была далеко не полной, некоторые годы были пропущены совсем, в другие – были сделаны только отдельные записи. Однако весь этот парад ужасов, жестокости, высоконравственных проповедей, простодушных радостей скопидома по поводу сэкономленных двух пенсов, стишков, которые между тем продолжал кропать Энтони, – все это было лишь прелюдией.

Характер записей начал меняться. В дневнике то и дело слышались жалобы и стенания.

Ах так, они называют меня «Хромой Геррик»![17]17
  Геррик, Роберт (1591-1674) – английский поэт.


[Закрыть] – пишет он в 1812 году. – Или: «Драйден-фальцет»[18]18
  Драйден, Джон (1631-1700) – английский поэт, драматург и критик.


[Закрыть]. Зато у меня есть один план. «Ненавижу всех и каждого, кто, к моему великому сожалению, связан со мною узами крови, будь они прокляты. И тут можно кое-что предпринять, а также кое-что купить, вот я с ними и посчитаюсь. Каковое обстоятельство напоминает мне, что крысы в последнее время становятся все жирнее. Они проникли даже в мою комнату, и, когда я занимаюсь своими записями, я вижу их в темных углах, куда не достает свет лампы.

С течением времени литературный стиль его меняется, однако ярость все возрастает, превращаясь в манию. Под 1814 годом имеется только одна запись:

С покупками отнюдь не следует спешить. Каждый год понемножку, каждый год понемножку. Крысы, по-моему, меня уже узнают.

Один пассаж из этого манускрипта произвел на Рэмпола особенно сильное впечатление:

23 июня. Силы оставляют меня, я плохо сплю. Несколько раз мне казалось, что я слышу стук в дверь, которая ведет на балкон. Однако, когда я открываю ее, там никого не оказывается. Лампа постоянно коптит, и мне кажется, что у меня в постели что-то шевелится. Зато все мои цыпочки, мои красавчики теперь в полной безопасности. Какое счастье, что у меня есть сила в руках!

Ветер теперь свободно проникал через окно, раздувая листки, словно стараясь вырвать их у него из рук. Рэмполу вдруг стало жутковато, ему казалось, что кто-то старается их у него отнять. Комары и мошки за окном, которые бились и царапались о стекло, отнюдь не способствовали спокойному состоянию. Огонь в лампе дрогнул, но потом пламя снова выровнялось, и лампа продолжала гореть спокойным желтым светом. Вспышка молнии осветила тюрьму, и через мгновение раздался оглушительный удар грома.

Он еще не кончил читать дневник Энтони, а оставались еще записки другого Старберта. Однако чтение производило на него слишком сильное впечатление, завораживало его, и ему не хотелось торопиться. Он узнавал о том, как год за годом смотритель постепенно старел и как бы усыхал с годами; теперь он носил узкий мундир и цилиндр; в дневнике то и дело упоминалась трость с золотым набалдашником, с которой он никогда не расставался. И вдруг, совершенно неожиданно, спокойный тон повествования был нарушен.

9 июля. Боже Всемогущий, Ты, что даруешь милость слабому и беспомощному, воззри на меня и помоги мне! Не знаю почему, сон бежит от меня, и ребра мои выступили наружу так, что можно просунуть между ними палец. Неужели они съедят моих любименьких?

Вчера, как я уже упоминал, мы повесили одного парня за убийство. Когда его вешали, на нем был полосатый жилет, белый с синим. Толпа освистала меня.

Я теперь сплю при двух свечах. У дверей стоит солдат-часовой. Но вот вчера вечером, когда я писал отчет об этой экзекуции, я услышал, как в комнате что-то бегает, и старался не обращать на это внимания. Поправил свечку, надел ночной колпак и приготовился почитать в кровати, как вдруг заметил, что в постели что-то шевелится, после чего я взял заряженный пистолет и, позвав солдата, велел ему откинуть одеяло. И когда он это сделал, будучи в полной уверенности, что я лишился рассудка, я увидел в постели огромную серую крысу, которая глядела прямо мне в глаза. Она была мокрая, и вокруг натекла лужа черной воды. Крыса вся раздулась, сыто лоснилась и встряхивала головой, стараясь, по-видимому, освободиться от полосатого, синего с белым, лоскутка, застрявшего в ее острых зубах.

Крысу солдат убил прикладом своего мушкета, ибо она не могла достаточно быстро бегать. Однако в эту ночь я не мог спать в постели. Велел разжечь жаркий огонь и сидел перед камином в кресле, поддерживая себя подогретым ромом. Мне показалось, что я задремал, как вдруг мне послышался ропот множества голосов за железной дверью, ведущей на балкон, хотя это невозможно – так высоко над землей, – и тихий шепот у замочной скважины: «Сэр, соблаговолите выйти к нам и поговорить с нами». И, посмотрев в ту сторону, я увидел, как мне показалось, что из-под двери растекается лужа воды.

Рэмпол откинулся на спинку кресла, горло ему сжимала спазма, ладони сделались влажными. Он даже не заметил, когда началась буря с проливным дождем, который обрушился на лужайку и хлестал по деревьям. Он слышал, как закричал доктор Фелл: «Тащите кресла в дом, мы можем продолжать наблюдение из столовой!», и пастор что-то ему ответил, что – трудно было разобрать. Взор Рэмпола был устремлен на карандашную запись в конце дневника; запись эта принадлежала доктору Феллу, поскольку под ней стояли его инициалы: Дж. Ф.