Текст книги "Конец тьмы (Капкан на 'Волчью стаю')"

Автор книги: Джон Данн Макдональд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

– Еще не поняла. Во всяком случае, сегодня я пальцем о палец не ударю. Вчера в конторе в мою честь устроили прощальный вечер. Пришлось даже произнести речь.

– Беби, мы с твоим отцом думаем, что ты получила прекрасного парня.

– Знаю.

– После всех твоих шалопаев, с которыми ты гуляла...

– Перестань.

– Какая программа на сегодня?

– Мы с Далом позавтракаем с Фрэнси и Джо в клубе, затем теннис и плавание. Потом коктейли.

– А что вы с Далом делаете вечером?

– Вечером я собираюсь встретиться с Арнольдом Крауном, мам.

– Зачем? Что об этом скажет Дал?

– Я ему еще не рассказала.

– Не делай глупостей, Хелен.

– Ничего не могу поделать. Я чувствую себя ответственной за Крауна. Я хорошо относилась к Арнольду и жалела его. Никогда не думала, что он... влюбится. Что я могу сделать, если он все неправильно понял? Хотя, конечно, наши прогулки с самого начала были моей ошибкой. Я должна была прекратить его ухаживания сразу: эти записки и звонки, постоянное сколачивание около дома и слежка за нами с Далом. Он прямо преследует нас. Надеюсь, мне не придется быть жестокой, но его нужно убедить, что у него нет ни одного шанса.

Джейн Вистер улыбнулась дочери.

– С тех пор как тебе исполнилось одиннадцать лет, вокруг все время слонялся какой-нибудь влюбленный Арнольд, ТЫ привлекаешь разных растяп, дорогая. Ты всегда была слишком добра к ним. – Улыбка исчезла. – Но это взрослый мужчина, и боюсь, очень неуравновешенный. Если уж встречаться, то где-нибудь в людном месте. Будь осторожна. Никуда не ходи с ним вдвоем, понимаешь?

– О, он совершенно безопасен! Арнольд просто ужасно расстроен.

– Пусть отец или Дал уладят это дело.

– Я обещала Крауну, что встречусь с ним сегодня вечером. Я с ним справлюсь. Не злись. Ведь это здорово, что он не будет больше прятаться за каждым кустом, а я не буду вздрагивать при каждом телефонном звонке.

– Мне хотелось бы знать, как это Арнольду Крауну взбрело в голову, что у него есть шанс получить такую девушку, как ты. Вистеры были...

– Перестаньте, миссис Вистер. Вам снобизм не идет.

– Но он тебе не пара. Он...

– ...владелец неплохой бензоколонки.

– А Даллас Кемп – один из лучших архитекторов штата. Только около четырех у Хелен Вистер появилась возможность рассказать Далласу Кемпу о встрече с Арнольдом Крауном. Сначала они плавали в переполненном бассейне, потом Дал отнес подстилки на траву, где было меньше людей.

– Ты начала командовать, когда мы играли парами, – лениво проговорил Дал.

– Но мы ведь выиграли.

– Потому что не послушали твоего совета.

– Фу!

– Женщина, как насчет пикника? Позаботишься о еде? Мне нужно еще раз взглянуть на участок Джудлэндов.

– Очаровательное место для пикника. Жаль, что ты испортишь его домом. Конечно, принесу.

– Тогда до вечера, а?

– Дал, дорогой, сегодня вечером я собираюсь встретиться с Арнольдом Крауном.

– Передай ему мои наилучшие пожелания.

– Конечно. Внезапно он сел.

– Ты что, спятила?.. Я... я запрещаю тебе встречаться с этим балбесом.

Она тоже села, пристально глядя на него.

– Ты что?

– Я запрещаю тебе.

– Ты думаешь, для чего, черт побери, я хочу с ним встретиться?

– Надеюсь, сказать ему, чтобы он оставил тебя в покое.

– Ну и что в этом плохого?

– Все. У него по поводу тебя какие-то фантазии. Его действия непредсказуемы. Крауна нужно держать взаперти. Мой ответ – нет! Ореховые глаза Хелен сузились.

– Мне двадцать три, Даллас. Я уже закончила школу и могу сама зарабатывать себе на жизнь. До этого момента я решала свои проблемы, как считала нужным, и собираюсь делать это и дальше. Если ты приведешь Разумные доводы против моей встречи, я выслушаю. Но я не позволю кричать на себя и приказывать. Разве я недвижимое имущество? Я не принадлежу тебе!

Произошла неожиданная ссора. Дал отвез Хелен домой раньше, чем собирался. Выходя из машины, она громко хлопнула дверцей. Кемп рванул с места так, что шины завизжали.

Она опять приняла душ, переоделась, забралась в свой «остин» и отправилась куда-нибудь пообедать.

В восемь тридцать, когда зажглись уличные фонари, Хелен Вистер подъехала к заправочной Арнольда Крауна и остановилась у входа. В дверях появился силуэт Арнольда Крауна.

– Я знал, что ты приедешь, Хелен.

– Я обещала. Нам нужно поговорить.

– Знаю. Мы должны поговорить, Хелен, это точно. Садись в мой «олдс». С твоей машиной ничего не случится. Я только накину пиджак.

– Где мы будем разговаривать?

– Я думал, что мы будем просто кататься и беседовать, как раньше.

Она села в его машину. Арнольд Краун вел себя спокойнее, чем она ожидала. Бедный Арнольд! Когда у него в голове возникала какая-нибудь новая мысль, можно было почти услышать, как со скрипом крутятся шестеренки. Разве его просили влюбляться? В первый раз он отвез Хелен домой, потому что ее машина еще не была готова. Остановились выпить кофе. Он казался таким одиноким!

Арнольд сел в машину, выехал со станции и повернул налево.

– Заметила, какой звук?

– Что? Да, мотор работает отлично.

– Тогда стучали клапаны.

– О...

Через несколько секунд он сказал:

– Владелец станции в Дивижн хочет продать ее. Я уже договорился с банком.

– Это хорошо, Арнольд.

– Я так и думал. Одной станции будет недостаточно. Ты привыкла к дорогим вещам.

– Я не хочу, чтобы ты так говорил!

– Но я должен так говорить. Видит Бог, я никогда не был так счастлив, Хелен. Наконец-то ты образумилась и перестала играть. Когда я прочитал в газете о твоей помолвке с Кемпом, говорю тебе, почти сошел с ума. Да, я, наверное, вел себя как... ураган.

– Давай просто скажем, что ты постоянно напоминал мне о своем существовании.

Он жестко усмехнулся.

– Видит Бог, когда ты так говоришь, у меня сердце кровью обливается.

– Арнольд, боюсь, у тебя сложилось неправильное представление о том, почему я согласилась встретиться сегодня вечером.

– Это самое лучшее, что когда-либо происходило со мной. Знаешь, когда столько месяцев пришлось мучиться, и внезапно выглянуло солнце... Хелен, дорогая, у меня есть для тебя сюрприз.

– Мы не можем где-нибудь остановиться и...

– Я сделал открытие. Без тебя я ничто – живой труп. У меня вообще ничего не остается. Вот почему, когда ты опять рядом, это похоже на воскрешение.

Хелен выглянула из машины, чтобы определить, где они находятся. Арнольд проехал пайк[1]1
  Пайк – застава на платных дорогах.


[Закрыть]и повернул на шоссе 813, что вело на восток. Пока не построили пайк, на этой трассе было оживленное движение. Теперь же она превратилась во второстепенную дорогу, по которой изредка ездили владельцы ближних ферм.

– Пожалуйста, найди место, чтобы остановиться. Я хочу серьезно поговорить с тобой, Арнольд, чтобы ты понял...

Он сбавил скорость, но только через несколько миль Крауну удалось найти подходящее место. Хелен увидела полуразрушенный амбар с пологой крышей. Она повернулась к нему, опершись спиной о дверцу, и подняла ноги на сиденье.

– Пожалуйста, не перебивай меня, пока я не закончу, Арнольд. Каким-то образом у тебя сложилось неправильное представление о наших отношениях. Я не знаю, чья это ошибка. Мы ведь даже ни разу не поцеловались. Ты должен перебороть это заблуждение. Ты должен перестать мечтать, потому что мечты не сбудутся. Ты должен перестать надоедать мне. Я люблю Дала и собираюсь выйти за него замуж.

Лицо Крауна скрывала темнота. После долгого молчания Хелен услышала хриплый смех Арнольда.

– Это ты кое в чем ошибаешься, Хелен. С самого начала мы оказались с тобой наедине...

– Никогда этого не было! Ты просто был одинок. Я думала, что тебе нужен собеседник, вот и все.

– Неужели ты должна играть в эту игру до самого конца?

– Я собираюсь выйти замуж за Дала, и ничто не сможет изменить моего решения. И ты должен перестать звонить, писать и преследовать меня.

– Ты не права. Ты говоришь о том, что было, Хелен, все эти долгие недели, до сегодняшнего вечера. Теперь все кончилось. Ты должна понять это. Теперь все по-другому. Теперь только ты и я.

В его голосе было такое, от чего Хелен стало не по себе.

– Арнольд, попытайся понять.

– Ты единственное, что у меня есть, Хелен, мой единственный шанс. Поэтому это должно произойти и не может быть иначе. Вот что ты должна понять. Это, как говорят, судьба.

– Пожалуй, тебе лучше отвезти меня...

– Сейчас наступило время рассказать тебе о моем сюрпризе.

– Сюрпризе?

– Я все тщательно обдумал, дорогая. Тебе должно понравиться. Телега заправлена, в ней есть все необходимое. Смитти будет присматривать за станцией. У меня с собой тысяча баков наличными. Впервые в жизни я имею с собой такую сумму. В багажнике лежат два новых чемодана – твой и мой. Оба наполнены только что купленными вещами, как раз такими, какие тебе понравятся и подойдут. Так что тебе даже не надо заезжать домой. Мы поедем в Мэриленд и там поженимся, а на медовый месяц отправимся в Канаду. Ну, как сюрприз?

Она нервно рассмеялась.

– Но я собираюсь за Дала.

Внезапно рука в кожаной перчатке так сильно сжала ее запястье, что Хелен вскрикнула от боли.

– Шутка затянулась, и она изрядно мне надоела, Хелен. Я больше не собираюсь шутить. Так что хватит. Мы уезжаем прямо сейчас. Позже дадим твоим старикам телеграмму. Ехать придется всю ночь. Поэтому тебе необходимо выспаться, чтобы отдохнуть и быть готовой к нашей свадьбе.

Арнольд отпустил руку Хелен и включил мотор. Как только «олдс» тронулся с места, Хелен резко повернулась, распахнула дверцу и выпрыгнула из машины. Она пробежала четыре-пять шагов, пытаясь сохранить равновесие, как вдруг послышался хриплый крик и визг тормозов. Девушка упала в темноту. Ее ослепил белый свет, словно внутри разорвалась бомба.

Глава 3

ДНЕВНИК ДОМА СМЕРТИ

Я, Кирби Палмер Стассен, стоял в прошлом феврале – шестнадцать тысяч лет назад? – у окна на втором этаже студенческого общежития. На мне был темно-серый джемпер и серые фланелевые брюки. Я курил сигару. Окно было слегка приоткрыто, и я чувствовал влажное дыхание дня. Теплый дождь поливал Вулдлэнд-авеню. Наша комната на двоих была в лучшем месте в общежитии – рядом с душем. Я жил с Питом Макхью. Мы оба учились на последнем курсе.

Вторник, полдень. Пит в старом купальном халате растянулся на кушетке и что-то зубрил, заполняя голову мертвым, никому не нужным вздором.

Я поставил пластинку с симфонией Ксавьеза. Название симфонии забыл. Помню только, что Клэр Бит Лус попросила Ксавьеза написать ее в память дочери, погибшей в автомобильной аварии в Калифорнии. Если бы я включил «Токкату для ударных» Ксавьеза, она больше бы подошла к моему настроению, но Питу едва ли понравилась бы.

По противоположной стороне улицы медленно шла совершенно промокшая девушка в красном свитере и с весьма заметным задом, обеими руками прижимая книги. Интересно, о чем думала девушка с развевающимися волосами?

Когда оглядываешься на события, в корне меняющие жизнь, оказывается, что все прекрасно помнишь. Я думал тогда о хорошем испанском слове, которое так часто употреблял Хемингуэй. Nada. Ничего. С ударением на первом слоге. Na-a-ada.. В самом деле, мама, это ничего. И тот день, и это емкое слово удачно вплетались в мое настроение.

Студенческая карьера Кирби Стассена оказалась прекрасной. Я появился на сцене в роли отчаянного парня, готового перевернуть весь университет. Никто, однако, не хотел замечать мою значимость и важность. Но я не отчаивался. Если изобразить мои студенческие годы в виде графика, то это будет крутая кривая, поднимающаяся с ноля и достигающая пика в середине предпоследнего курса. Кирби Стассен – большой человек в студенческом городке. За кадром постоянно слышатся аплодисменты.

Отбросив эту мишуру – почести, спортивные призы и так далее, – я впервые обнаружил, что не знаю, чем заниматься дальше.

Итак, в тот вторник лил дождь, навевавший легкое дыхание весны. Ксавьез закончился, проигрыватель щелкнул, и в комнату ворвались звуки внешнего мира – шум машин и бегающих внизу ребят с младших курсов.

– Все это чепуха, – объявил я.

– Что? – неопределенно поинтересовался Пит.

– Nada. Ноль, помноженный на ноль, даст ноль в квадрате.

– Ради Бога, Стасс, перестань изводить себя. Пойди развейся. Ты уже давно сам не свой.

– Я тебе надоел? – вежливо спросил я.

– Ты всем надоел, – ответил он и уткнулся в книгу.

Именно в этот момент все и произошло. Впервые за долгое, серое время на дне моей души что-то зашевелилось. Черт возьми, что меня тут держит? Какой смысл в степени, которую я вот-вот получу? Какой смысл в дальнейшей учебе на курсах менеджеров, которые выбрал для меня старик?

В голове словно раздался щелчок. Я вдруг растворился в окружающем. Пит, парни, бегающие внизу, машины на Вулдлэнд-авеню, незнакомая девушка в красном свитере – все это я. Я словно раздвоился: встал, не тронувшись с места, отряхнул с себя обыденщину. Сделав это, я понял, что назад пути нет. У меня даже возникла ностальгия по утраченному. Будто я возвратился в места, где прошло детство. Вот я стою, словно странник, посреди собственной жизни. Мое дыхание ускорилось. Внутри, как пружина, то скручивается, то распрямляется возбуждение.

На чердаке я нашел свои чемоданы.

– Что, черт возьми, ты делаешь? – воскликнул Пит, когда я спустился в комнату.

– Уезжаю.

– Судя по всему, ты собираешься на длинный уик-энд, старик. – Очень длинный. Я уезжаю навсегда.

– Но ведь осталось всего четыре месяца, балбес ты этакий!

– Отправляюсь на поиски удачи, сэр.

Пит снова уткнулся в книгу, но я видел, что время от времени он посматривает на меня.

Я всегда отличался аккуратностью. Возьму с собой один чемодан, подумал я. На второй повесил бирку, чтобы его отправили в Хантстаун Баргесс-лейн, 18. После сортировки книг, одежды, пластинок образовалась большая куча ненужных вещей, результат четырехлетней вольной жизни.

– Пит, иди сюда. Смотри.

Макхью подошел ко мне, отдав честь.

– Пожалуйста, отправь этот чемодан железной дорогой. Отсюда выбери все, что нужно, а остальное раздай нуждающимся братьям.

Он опустился на корточки и вытащил из горы вещей белый свитер.

– Мы, бедные ребята, очень благодарны вам, эсквайр. Мы пожали друг другу руки. Когда я выходил из комнаты, Пит копался в вещах. Сначала я хотел пройти по всем комнатам, обняться и попрощаться со всеми по законам студенческого братства. Однако, устыдившись порыва, спустился вниз, вышел через черный ход, сел в «импалу» и уехал. На моем банковском счету оставалось всего 80 долларов. В магазинчиках недалеко от нашего городка я разменял три чека по 25 долларов и через полтора часа после исторического решения уже мчался со скоростью 120 километров в час в Нью-Йорк, подпевая Дорис Дей, чей голос доносился из приемника.

Меня не раз спрашивали потом газетчики: как все это случилось? Почему такой воспитанный американский юноша из порядочной семьи ступил на стезю насилия? Женщины – их все еще называют сестрами-плакальщицами – самые худшие из инквизиторов. Они во всем пытаются отыскать сексуальное зерно. Сестры-плакальщицы! Мне кажется, все началось в тот февральский день из-за дождя, музыки Ксавьеза и этого слова «Nada».

Странно, когда я пытаюсь представить, что собираются со мной сделать (пристегнуть ремнями и убить меня, драгоценного, незаменимого, уникального Кирби Стассена!), я готов растерзать того клоуна, который назвал происшедшее "преступлениями «Волчьей стаи».

Наверное, я надеялся на что-то более достойное, чем казнь на электрическом стуле, которая сама по себе является серым и трагикомическим событием. Электрический стул – подходящий финал для людей по имени Магси Спиноза или Роберт Шак Эрнандес, но, по-моему, не очень подходит Кирби Стассену. Я с негодованием думаю, что мою безвременную кончину назовут "казнью «Волчьей стаи».

Скорее всего любая попытка представить то, что со мной произойдет, столь же бессмысленна, как старания бурундука засунуть за щеку кокосовый орех. Умом я понимаю: этого не миновать. Но человеческая натура хочет верить, что в последний момент кавалерия перевалит через холм, краснокожие рассыплются по кустам, надзиратель выдаст мне новый костюм, билет на поезд, пожмет руку, и я в сопровождении торжественной музыки, звучащей все громче и громче, шагну в закат.

Второе слабое место в газетных отчетах – ослиные попытки любительского психоанализа. Чаще всего на меня вешали ярлык психопата. Очевидно, этот диагноз освобождает общество от всякой ответственности за такого индивида. Если изобразить меня необычным человеком, выставить ненормальным, тогда станет ясно, что культура и образ жизни не виноваты. Я болен, утверждают они. Я был болен с самого начала. Я прятал злобу и страсть к насилию за вежливой маской покорности. Я самозванец и обманщик. Вот чего они хотят. Если я такой, каким меня изображают, то все программы по улучшению образований и развитию культуры ни при чем.

Никогда не чувствовал себя обманщиком.

Я вспоминаю прожитые годы, углубляюсь в себя и не нахожу ни малейшего факта, подтверждающего их диагноз. Я и не обнаружил в себе даже намека на кровожадность. Однажды я чуть не разбил машину, чтобы не наехать на бурундука. В другой раз передо мной нарочно задавили собаку, и это убийство наполнило меня беспомощным гневом.

Мне удалось найти в памяти всего лишь одно далекое событие, которое я до сих пор не совсем понимаю.

Разгар лета. Кирби Стассену двенадцать. На день рождения ему подарили ружье двадцать второго калибра, но его забрал отец, потому что Кирби солгал.

В тот год он особенно сердился на меня. Меня побили мальчишки, и я, плача, вернулся домой. Отец высек меня и велел неделю сидеть дома. Мама обняла, поцеловала и сказала, что он поступил со мной жестоко. Наверное, я ненавидел его тогда. Он был жесток со мной и с мамой. Мои друзья гуляли, играли под солнцем, а я один сидел дома. Я никак не мог успокоиться. Не помню почему, но я спрятался в шкафу в маминой комнате и заснул. Дверь шкафа осталась слегка приоткрытой.

Меня разбудили звуки, доносившиеся из комнаты. Я сразу понял, что время близится к вечеру. Шторы были закрыты, и спальню наполнял золотой свет. Конечно, я знал, что мне не следовало сидеть в шкафу. Встав на колени, я увидел в щелочку отражение родителей в туалетном зеркале. До меня дошло, что это они издают разбудившие меня звуки. Однако я не мог понять, что они делают. Сначала я чуть не умер от страха, думая, что отец каким-то ужасным способом убивает маму, и что она отчаянно борется за свою жизнь. Оба тяжело дышали и яростно извивались в смертельной схватке. Мама испустила долгий стон, и я едва не закричал от ужаса. Мне показалось, что она смирилась со своей участью.

В этот момент я вспомнил грязные ребячьи рассказы. Мои глаза к этому времени привыкли к золотистому свету, из головы улетучился сон, и я понял, что происходит. Мне не раз говорили, что и мои родители занимаются этим, они ничем не отличаются от других людей. Однако до того Дня я не верил, что они могли тайно предаваться пороку.

Родители успокоились и затихли. Я чувствовал, что маме ужасно стыдно. Она была самой лучшей женщиной в мире, но, являясь женой отца, была вынуждена подчиняться его грязным желаниям. Я поклялся, что, когда мне вернут ружье, я убью отца и навеки освобожу ее от унижений и боли, которая заставляет ее плакать.

К моему удивлению, мама, встав с постели, нагнулась, легко поцеловала отца и дразнящим голосом сказала, что любит его. При этом она улыбнулась. Достав две сигареты, мама зажгла их, дала одну отцу и направилась к шкафу. Меня охватила паника. Я забился в самый угол и спрятался за ее шелковые платья. Она сняла с вешалки халат и закрыла дверь. Теперь я не мог отчетливо слышать, о чем они говорят, но все же это обычный разговор – что-то о ремонте машины, обо мне, что я ослушался, выйдя на улицу. Потом они ушли и стали звать меня домой. Спустившись вниз, я притворился, что только что проснулся. Я соврал, что заснул под кроватью, представив, что нахожусь в пещере. На родительские лица было страшно смотреть. Я весь пылал от стыда. Отец вернул конфискованное оружие и потрепал меня по голове.

На следующий день, захватив ружье, я отправился в лес неподалеку от дома. Лег на лужайку лицом вниз и попытался не думать об Этом, но Оно присутствовало в моем воображении – золотистый свет с грязной обнаженной возней в кровати. Я представил, что трава – это джунгли, а муравьи – львы. Посмотрел на коробку с патронами. До клуба не больше мили. Бассейн в такую жаркую погоду будет переполнен. Я направил ружье под острым углом вверх в направлении клуба и нажал на курок. Перезарядил, опять выстрелил и так стрелял, тяжело дыша и дрожа от возбуждения, пока не кончились патроны. Я будто видел, как они кричат, падают, тонут, и голубая вода превращается в ярко-красную. Я зашвырнул новенькое ружье в кусты. Плакал, колотил кулаками по стволу дерева, потом упал на колени, и меня начало рвать.

Когда я вернулся домой, тошнота еще не прошла. Мама уложила меня в постель. Я ждал, что за мной вот-вот придут, но никто так и не пришел. На следующий день я разговаривал с парнем, который купался в тот день в бассейне. Он сказал, что ничего особенного там не происходило. Двумя неделями позже я нашел уже заржавевшее ружье и зарыл его. На расспросы отца отвечал, что одолжил кому-то. Потом началась школа, и он забыл о нем. Отец долго мне снился. Голый, он стоял спиной к бассейну на вышке. На спине его появлялись маленькие черные дырочки. При появлении каждой новой он вздрагивал. Я ждал, когда он упадет. Но он не падал, а медленно поворачивался лицом ко мне, смеялся, делал неприличные жесты, и я вдруг увидел, что в том месте, где должен находиться пенис, торчит большая медная пуля, сияющая на солнце.

Это воспоминание оказалось погребенным под осколками одиннадцати лет жизни, но теперь мне удалось откопать его нетронутым. Я не знаю того странного мальчика. Он живет в своем собственном мире, играя в тайные игры. Фрейдовская мечта ясна до смешного. Я понимаю все, кроме попытки убить отца. Интересно, куда делись маленькие патроны... полная коробка патронов двадцать второго калибра в тот жаркий августовский день?

Свет в камере никогда не гаснет. Лампочка утоплена в потолке и защищена густой сеткой из толстой проволоки. Один из охранников, смешной, похожий на священника парень, сказал с профессиональной гордостью, что, если на электростанции что-нибудь случится, автоматически включится местный генератор, а на тот случай, если и он откажет, рядом стоит еще один.

Камера смертников должна быть темницей с черными, запотевшими стенами, исписанными отчаявшимися людьми в ожидании казни. Однако моя камера – светлое, удобное и чистое помещение. Я было подумал, что я первый в ней жилец, но охранник заверил, что она использовалась много раз.

При старом начальстве заключенные, приговоренные к смертной казни, жили так же, как и все остальные, только сидели в одиночках и не работали. Теперь, когда построили новые помещения, мы, смертники, обитаем за счет налогоплательщиков в этих новых камерах. У нас мягкие койки, книги, телевизоры, радио, хорошая еда из специальной кухни и регулярные медицинские осмотры. С тех пор как я здесь нахожусь, я поправился на 11 фунтов. Мы живем при постоянном свете, без контакта с другими заключенными и с охраной, которая всегда начеку. Всего нас здесь одиннадцать, и мы занимаем чуть больше половины из двадцати камер смертников.

Часто, развлекаясь, я пытаюсь представить себе, как социолог с Марса изучает нашу тюрьму. Он мог бы подумать, что нами очень дорожат, оберегают для какого-то ритуального варварского жертвоприношения. Ацтеки, например, целый год откармливали и холили девственниц перед тем, как одну за другой отвести на вершину пирамиды, чтобы на рассвете вырезать их сердца обсидиановым ножом. По-моему, эти девы отбирались случайно. Меня не покидает мысль, что я тоже был выбран иррациональным случаем для той сомнительной чести.

Я выяснил, что произойдет с Нан Козловой. Ее содержат в изоляторе женской тюрьмы в ста милях отсюда. Все ритуалы приготовления будут проведены там. Когда наступит время для уничтожения нашей четверки, ее привезут сюда, и если не случится ничего непредвиденного, она прибудет за несколько минут до самого важного события в своей жизни. Мой похожий на священника охранник ухмыляется и говорит:

– Дамы вперед.

Теперь вернусь к тому февральскому дню, когда я покинул университет. Я въехал в Нью-Йорк около шести вечера. Сильный дождь к этому времени перешел в снег. Оставил машину в гараже на 44-й улице и начал звонить в гостиницы, но в городе проходили какие-то конференции, и все было переполнено. Я бросил обзванивать отели, истратив монет на целый доллар, и набрал номер Гейба Шелвана.

Гейб ответил радостным, но все же озабоченным голосом. Я рассказал о своих трудностях с жильем. Да, сказал он, ему нужно уходить, но я все равно могу приехать. Спать можно на кушетке. Он позвонит позже, и я Должен дождаться звонка.

Шелван жил на 77-й, рядом со Второй авеню. Я поднялся на третий этаж. Квартиру Гейб, как и обещал, оставил незапертой. Его жилище оказалось меньше и грязней, чем я ожидал.

Гейб входил в наше студенческое братство. Прошлым летом он окончил университет. Некоторое время работал в радиокомпании, пока не перешел в рекламное агентство. Шелван напоминал оголодавшего Линкольна, только без бороды. В голове у этого нервного и очень честолюбивого парня всегда крутилось несколько идей одновременно.

Устроившись и сделав себе коктейль, я позвонил домой. По шуму, доносившемуся из трубки, я понял, что у стариков большая вечеринка. Судя по голосу, Эрни была слегка навеселе.

– Что ты делаешь в Нью-Йорке? Дорогой, я не слышу ни слова. Подожди, я пойду в спальню.

Я слышал, как она попросила кого-то положить трубку, когда она сама подойдет к телефону наверху.

– Кирби? Ну что случилось, дорогой?

Я ответил, что бросил учебу. Ей это не понравилось, так как не входило в материнские представления о моей жизни. Она попыталась выяснить причину. Я бросил университет из-за девушки? Я объяснил, что устал от зубрежки. Что я собираюсь делать? Хочу осмотреться и найти какую-нибудь работу. Она сказала, что старик может позвонить нужным людям в Нью-Йорке. Черта с два! Благодарю, но мне это не нужно. Эрни спросила о деньгах. Я сказал, что чек не помешал бы, и дал адрес Гейба. Она попросила подождать и пошла искать старика. Ждать мне пришлось долго, и я понял, что Эрни все рассказала.

Я не ошибся. Отец грубо спросил:

– Сын, что это за детский лепет, черт возьми?

– Я почувствовал, что мне необходимо бросить учебу, и я ее бросил.

– Хорошенькое дело! Он почувствовал.

Единственное, что мне оставалось – слушать его рев. Я разрушил его грандиозные планы, я подмочил репутацию Стассенов, я стал настоящим лодырем. Больше мне не будет ни денег, ни пуховых перин. Я больше не вытяну из него ни одного цента. Дурак, который бросает учебу за четыре месяца до окончания диплома, не заслуживает иного отношения. Что я могу сказать в свое оправдание?

– До свидания. – Я положил трубку.

Однако в четверг, через два дня, по почте пришел чек от Эрни на 500 долларов. Вместе с чеком я получил письмо, в котором своим угловатым почерком она писала, в какое отчаяние повергло старика мое решение. Они не знают, что теперь говорить знакомым, и т.д. и т.п. Я едва дочитал письмо до конца.

Гейб позвонил в 8.30 и попросил немедленно приехать в итальянский ресторан. Он ждал у гардероба, неторопливо меряя шагами холл.

Я начал быстро рассказывать, как очутился в Нью-Йорке, но он прервал меня:

– Позже, Стасс. Окажи мне услугу. Нас за столом четверо. Тот тип – Джон Пинелли. Блондинка – актриса Кэти Китс, его жена. Маленькая брюнетка – моя близкая подруга Бетси Кипп. Сегодня вечером пришлось окончательно отказать Пинелли. Теперь он прилипнет ко мне, как пиявка, а я хочу смыться с Бетси. В нужный момент ты поможешь нам исчезнуть. Идет?

Я согласился. Он дал второй ключ от квартиры и сказал, что поболтаем позже. Гейб подвел меня к угловому столику рядом с баром. Меня ждал заранее принесенный стул. Пинелли оказался большим рыхлым мужчиной с бело-розовой кожей. Он больше походил на шведа, чем на итальянца или испанца, или кем там он был. Обе женщины смотрелись роскошно. Бетси была моложе, и это придавало ей особый блеск. Я слышал имя Кэти Китс и не раз видел ее в кино и по телевизору. Прекрасные серебристо-белые волосы она уложила в замысловатую прическу. Ее мраморные обнаженные плечи сверкали слева от меня. Лицо напоминало лицо Марлен Дитрих, такое же удлиненное и слегка славянское. Длинная шея, прямая осанка. На расстоянии она казалась даже высокой. Но когда вы подходили ближе, то понимали, что перед вами маленькая женщина ростом около пяти футов и четырех дюймов, а весит Кэти, я думаю, сто десять фунтов. Я так никогда и не узнал ее истинного возраста. В первый вечер дал ей двадцать пять. С тех пор я все время прибавлял, пока не дошел до тридцати семи. Создавалось впечатление, что она может прекрасно владеть собой. Все движения Кэти Китс были плавными и грациозными. Когда улыбка освещала лицо миссис Китс, вы знали, что она прячется за этой улыбкой и наблюдает за вами и за всем, что ее окружает.

Джон Пинелли уже изрядно выпил и продолжал пить. Он был похож на быка, которого ударили по лбу. Время от времени Пинелли изумленно встряхивал большой головой. Одновременно велись два разговора – один между Гейбом, Бетси и Кэти, умный разговор о людях, которых я не знал и который, судя по тому, что называли их только по именам, не имели фамилий. Джон Пинелли выступал с монологом, большей частью таким несвязным и невнятным, что почти ничего нельзя было понять. На него никто не обращал внимания, так же, кстати, как и на меня. Из того немного, что я понял из обрывочных фраз, стало ясно, что Пинелли говорил о великих фильмах.

Еда оказалась чудесной. Только мы с Бетси отдали ей должное. Пинелли не обращал на стол никакого внимания. Кэти Китс медленно съела несколько маленьких кусочков. Гейб, как всегда, слишком нервничал, чтобы много есть.

Весь вечер казался каким-то нереальным. Около одиннадцати Гейб сказал:

– Извините, нам пора. Пинелли уставился на него мутными глазами и забормотал:

– Мне нужно поговорить с тобой, мой мальчик. Я должен объяснить, почему я тебе необходим...

Я почувствовал, как что-то коснулось моего правого колена. Это Гейб передал мне под столом деньги.

Он встал, отодвинул стул Бетси и попрощался:

– Поговорим позже, Стасс. Веселитесь, ребята. Я оплатил счет на шестьдесят долларов. Гейб передал мне две пятидесятидолларовые банкноты, и я почувствовал себя неловко.

– Наверное, мне пора прощаться и...

– Останьтесь с нами, – приказала Кэти.