Текст книги "Геометрия любви"

Автор книги: Джон Чивер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Джон Чивер
Геометрия любви

Рассказ

Это было на склоне дня – одного из тех дождливых дней, когда женщины, толпящиеся в универсальном магазине на Пятой авеню у прилавка с игрушками, кажутся окутанными тайной. У всех у них такой вид, словно они только что вырвались из объятий любовника и хотят загладить свою вину перед семьей, купив подарок для маленького. На этот раз таких покупательниц – красивых, холеных, благоуханных, но с печатью душевного надрыва на лице – Чарли Мэллори насчитал по крайней мере с полдюжины. Всего каких-нибудь полчаса назад, думал он, в одной из городских гостиниц низкий соблазнитель лишил их честного имени, и теперь они торопятся домой, к своим ласковым невинным младенцам. Чарли ничуть не осуждал бедняжек, да он и не думал этого всерьез, а фантазировал со скуки, чтобы придать тусклому вечеру немного остроты и яркости. Его рабочий день прошел вяло, все время после обеденного перерыва он провозился над ящиком для картотеки – там что-то заело – и наконец надумал пойти в магазин за отверткой. Выйдя из отдела скобяных товаров, он очутился в игрушечном отделе и принялся внимательно разглядывать покупательниц с точки зрения только что придуманной им концепции. Ему показалось, что она не так уж фантастична: ведь та особенная одухотворенность на грани слез, которую он читал на их лицах, – чем ее объяснить, как не горестными усладами преступной любви? А глубокие вздохи, которых они не в силах подавить, перебирая детские игрушки, эти утехи невинности? Внимание Мэллори привлекла покупательница, одетая точно в такую же шубку, как та, что он подарил Матильде на рождество. Вглядевшись как следует, он увидел, что не только шубка была Матильдина, но и надета она была на Матильду, на его собственную жену.

– Бог ты мой! – воскликнул Мэллори. – Матильда! Какими судьбами?

Матильда оторвала взгляд от деревянной уточки. Медленно, очень медленно глубокая печаль на ее лице сменилась выражением гнева и презрения.

– Я не люблю, когда за мной шпионят, – отчеканила она. Голос у нее был звонкий, и покупательницы подняли головы в предвкушении скандала.

Чарли растерялся.

– Но ведь я и не думал, милая, за тобою шпионить, – сказал он. – Я просто…

– Не могу представить себе более гнусного занятия, – продолжала она, – чем выслеживать людей, ходить за ними по пятам.

И поза и голос Матильды были исполнены оперного пафоса. Ее слушали с напряженным вниманием, причем аудитория ежесекундно пополнялась за счет покупателей, сбегавшихся на шум из соседнего отдела скобяных товаров и садового оборудования.

– Преследовать ни в чем не повинную женщину на улице – низко и мерзко. Это патология!

– Но ведь я попал сюда совершенно случайно…

Смех ее был беспощаден.

– Ах, ты совершенно случайно оказался в игрушечном отделе? Случайно, да? Так я тебе и поверила!

– Я был в скобяном отделе, – сказал Чарли. – Ну, да не все ли равно? Пойдем выпьем по коктейлю и поедем вместе домой.

– Неужели ты думаешь, что я соглашусь быть собутыльницей и спутницей шпиона? – вопросила она. – Сейчас я покину этот магазин, и если ты посмеешь пойти за мной или изобретешь еще какой-нибудь способ меня преследовать, я обращусь в полицию. Тебя арестуют и бросят в тюрьму.

Матильда заплатила за деревянную утку и, взяв ее под мышку, царственно ступила на эскалатор.

Подождав две-три минуты, Мэллори отправился к себе в контору. Он был инженером и работал по договорам. Кроме него в конторе обычно сидела его секретарша, но в этот вечер ее не было: она уехала на остров Капри. Бюро обслуживания доложило, что никаких телефонограмм не поступало. И почты не было никакой. Мэллори был один. Он был слишком ошеломлен, так что даже не чувствовал себя несчастным. Реальность вдруг перестала для него существовать, или, вернее, он перестал ощущать в ней какое-либо подобие стройности и симметрии. В фарсе, в котором ему только что пришлось принять участие, не было и намека на здравый смысл – вместе с тем, нельзя же так просто решить, что это безумие, и успокоиться? А может, забыть весь эпизод, выкинуть его из головы? К этому средству Мэллори доводилось прибегать не раз. Но как забыть звенящий голос Матильды, раздающийся среди причудливых декораций отдела детских игрушек? Трагические недоразумения случались у них с Матильдой и прежде, и он всякий раз с готовностью принимался их распутывать, пытаясь разобраться в цепи случайностей и нащупать звено, где произошла детонация. Но на этот раз он был обескуражен. Последняя вспышка не поддавалась диагнозу. Что делать? Обратиться к психиатру, к специалисту по брачным делам? Или посоветоваться со священником? А может, просто выпрыгнуть в окно?

Мэллори подошел к окну. На улице было по-прежнему пасмурно и дождливо. Впрочем, остатки дневного света еще сопротивлялись сумеркам. Движение было не очень бурным. Мэллори проводил глазами большую легковую машину с багажником, затем машину с откидным верхом; за ней появился пикап, на боку которого красовалась надпись: ХИМИЧЕСКАЯ ЧИСТКА И КРАШЕНИЕ ЕВКЛИДА. Имя великого математика вызвало у Мэллори представление о прямоугольных треугольниках, основах геометрического анализа и принципах пропорциональности соизмеримых и несоизмеримых фигур. Логика – вот чего ему недоставало! Необходимо найти новый способ логического рассуждения. В этом ему поможет Евклид. Переведя мучившие его проблемы на язык геометрии, он, быть может, и не решит их сразу, но хотя бы подойдет к

их решению. И, взяв логарифмическую линейку, Мэллори принялся доказывать простую теорему, гласящую, что если две стороны треугольника равны, то равны и противолежащие им углы; потом доказал обратную теорему, по которой стороны, лежащие против равных углов, равны между собой. Он провел по линейке прямую. Пусть этот отрезок будет Матильда. Основание треугольника дети: Присцилла и Рэнди. Третья сторона, разумеется, он сам. В отрезке, которым он обозначил жену, самым критическим обстоятельством, обстоятельством, грозившим нарушить равенство углов, было то, что она с некоторых пор завела себе призрачного любовника.

Это было довольно распространенное явление среди домохозяек, проживавших в поселке Рэмсен-парк. Раза два в неделю Матильда надевала свое любимое платье, душилась французскими духами и, накинув меховую шубку, отправлялась одиннадцатичасовым поездом в город. Иногда она встречалась там с подругой и завтракала с ней, чаще же сидела одна в каком-нибудь из французских ресторанчиков, каких много в районе шестидесятых улиц. Там, в этом любимом пристанище одиноких женщин, она заказывала себе коктейль или полбутылки вина. Ей хотелось казаться распутной, таинственной, разочарованной женщиной, этакой жертвой горькой загадки любви. Впрочем, стоило какому-нибудь мужчине задержать на ней взгляд, как ее охватывала паническая застенчивость и она вспоминала свой прелестный домик в Рэмсен-парке, розовощеких детей и клумбу с бегониями. Из ресторана она обычно шла на какой-нибудь дневной спектакль или в кино на иностранную картину. Она предпочитала серьезные картины, «с переживаниями». После этих вылазок она возвращалась домой вечерним поездом и с видом смиренным и печальным принималась готовить ужин для семьи. Мэллори не раз доводилось видеть при этом, как она роняет в кастрюльку слезы. В ответ на его расспросы она только тяжко вздыхала. Мэллори поддался было ревнивым подозрениям. Но однажды, проходя по Мэдисон-авеню во время обеденного перерыва, он увидел, как его Матильда сидит одна, в своих парадных мехах, за стойкой бара и жует бутерброд; он понял, что зрачки у нее расширены не от любви, а от полумрака, царившего в зале кинотеатра, и успокоился. Словом, то была игра – безобидная и довольно распространенная; а при известной широте взглядов в ней можно было усмотреть даже некоторую пользу.

Итак, отрезок, включающий в себя вышеназванные элементы, образует угол с линией, которой Мэллори обозначил своих детей; но для определения этой линии он не обладал никакими данными; он знал только одно– что он их любит. А любил он их безмерно, и ничто – ни горечь, ни унижения – никогда не заставит его с ними расстаться. На детях покоился весь уют его души, без них она была бы пуста и убога, как недостроенный дом без мебели, без стропил и перекрытий.

Труднее всего – и Мэллори это прекрасно понимал – было точно рассчитать отрезок, обозначавший его самого. Человек с открытой душой, здоровой психикой и довольно основательными познаниями (много ли вы найдете людей, которые бы так хорошо помнили Евклида?) – вот каким представлялся он себе самому. Каждое утро он просыпался с ощущением собственной душевной чистоты и с жаждой приносить пользу человечеству. Но достаточно было ему обменяться с Матильдой словом, чтобы вся эта его душевная ясность и жажда рассеялись. Почему такая жестокая расправа ожидала его за каждый совершенный им шаг, за невиннейшие, обычнейшие, вызванные простой житейской необходимостью поступки? Почему, если ему случилось забрести в отдел игрушек универсального магазина, почему его за это наградили кличкой «шпион и сыщик»? Не поможет ли треугольник во всем этом разобраться? До некоторой степени он ему уже помог. Стороны треугольника, определенные

точно выверенными данными, так же, как и противолежащие им углы, оказались равны между собой. Мэллори вдруг почувствовал себя счастливым, великодушным, исполненным надежд. Всю его растерянность словно рукой сняло. И, как это случается с каждым из нас раз или два в году, он поверил, что начинает новую жизнь.

В поезде, возвращаясь домой, он подумал, что, вероятно, можно было бы подобрать геометрическое тождество для скуки дачного вагона, идиотизма вечерних газет и сутолоки возле автомобильной стоянки. Матильда накрывала на стол в маленькой столовой, когда он приехал, и не замедлила открыть огонь.

– Пинкертон. Крыса, – выпалила она. – Шпик.

Но хотя Мэллори отчетливо слышал каждое слово жены, это ничуть его не обескуражило, не рассердило и не расстроило. Ее снаряды падали, не долетев до позиций противника. Мэллори чувствовал себя спокойным и счастливым. Даже сама резкость Матильды его чем-то умиляла: женщина – это своевольное дитя в огромной семье Человека, говорил он себе. «Папа, чему ты так радуешься? – теребили его дети. – Отчего у тебя такое счастливое лицо?» А со временем это стали повторять все знакомые. «Как переменился Мэллори! – восклицали они. – Как хорошо он выглядит! Счастливец Мэллори!»

Вечером следующего дня Мэллори разыскал на чердаке учебник геометрии и принялся освежать свои познания. Евклид внес в его душу умиротворение и доброжелательность. Он вдруг понял, что все его мысли и чувства последнее время были хаотичны и исполнены отчаяния. Он допускал, что его открытие, может быть, построено на песке, но вместе с тем его практическая польза была несомненна. Мэллори чувствовал себя в тысячу раз лучше прежнего. Ему удалось определить угол между угнетавшей его реальностью и собственным восприятием ее. Если бы он был человеком религиозным или имел склонность к философии, быть может, ему и не понадобилась бы геометрия. Но богослужения в приходской церкви нагоняли на него тоску, а к философии он не испытывал ни малейшего влечения. И вот геометрия сделалась его самым надежным руководством к постижению метафизики страдания. С помощью геометрии Мэллори научился находить линейное выражение для всех Матильдиных капризов и претензий, а главное – относиться к ним без всякой досады и даже, напротив, – нежно и умиленно. Нет, он еще не победитель, он это знает, но во всяком случае он уже перестал быть затравленной жертвой. По мере того как Мэллори углублял свои теоретические и практические познания в геометрии, он обнаружил, что ни грубость метрдотелей, ни кислые рожи чиновников, ни сквернословие дорожных регулировщиков не в состоянии более смутить его душевный покой; а его прежние мучители, почуяв, в свою очередь, его могущество, становились все менее грубыми, кислыми и несдержанными на язык. Убежденность в собственной чистоте и внезапно открывшийся ему при пробуждении смысл существования он сохранял теперь на весь день. Он даже подумывал о том, чтобы посвятить своему открытию книгу, назвав ее: «Эмоции по Евклиду: геометрия чувства».

Однажды ему понадобилось съездить в Чикаго. Погода была нелетная, и он сел в поезд. Проснувшись на заре, умиротворенный и жаждущий полезной деятельности, он выглянул в окно. Перед его глазами промелькнула фабрика, изготовляющая гробы, за ней – автомобильное кладбище, ряд покосившихся лачуг, заросшие сорняком спортплощадки, стадо свиней, пожирающих желуди, и, наконец, вдалеке замаячил унылый массив Гери. Как всякое проявление человеческой тупости, невеселый этот пейзаж подействовал на Мэллори удручающим образом. До сих пор он не пробовал применять свои теоремы к пейзажам, однако, сведя элементы, из которых состояла данная минута, к параллелограмму, он обнаружил, что можно избавиться от удручающего ландшафта и взамен создать другой – вполне приемлемый и даже не лишенный своеобразного обаяния. Сойдя с поезда, Мэллори с аппетитом позавтракал и отлично работал весь день. За это время ему ни разу не пришлось прибегнуть к геометрии. Один из коллег пригласил Мэллори к себе обедать. Отказаться было неудобно, и ровно в половине седьмого Мэллори подошел к двухэтажному кирпичному дому на окраине Чикаго. Не успел он нажать на кнопку звонка, как почувствовал, что без Евклида дело не обойдется.

Лицо у женщины, открывшей дверь, было заплакано, в руке она держала бокал с коктейлем.

– Он в подвале, – сказала она, всхлипывая, и, не потрудившись объяснить Мэллори, как в этот подвал пройти, оставила его в прихожей. Он, однако, последовал за ней в маленькую гостиную и увидел, как она, опустившись на колени, привязывает к ножке стула какой-то ярлык. Мэллори оглянулся и увидел точно такие же ярлыки на остальной мебели. Ярлыки были отпечатаны типографским способом, и на них значилось: «МЕБЕЛЬНЫЙ СКЛАД ЧИКАГО», а внизу от руки приписано: «Собственность Элен Фелз Мак-Гоуэн».

– Я ничего не оставлю этому сукину сыну, – сказала она, рыдая. – Ничего!

– А, Мэллори! – сказал Мак-Гоуэн, появляясь из кухни. – Не обращай на нее внимания. Такая уж у меня жена: ни с того ни с сего обозлится и – давай цеплять ярлыки на мебель. Сдам, говорит, все барахло на склад, а сама перееду с меблирашки и поступлю продавщицей в универсальный магазин.

– Много ты знаешь! – сказала она.

– Ну что там еще случилось? – спросил Мак-Гоуэн.

– А то, что позвонила Лоис Митчелл. Гарри напился и засунул котенка в смеситель.

– И что же – она едет к нам?

– Конечно.

Послышался звонок, и в гостиную ввалилась растрепанная женщина с мокрыми от слез щеками.

– Кошмар, – объявила она. – А главное – при детях. Это был их котенок, их любимый котенок. Если бы еще дети не видели, куда ни шло. А то ведь они были тут.

– Пойдем отсюда, – сказал Мак-Гоуэн.

Мэллори проследовал за ним через кухню, в которой не было заметно никаких признаков приготовлений к обеду, и очутился в подвале, где стоял стол для пинг-понга, телевизор и бар. Мак-Гоуэн налил ему виски с содовой.

– Понимаешь, Элен была когда-то богата, – сказал он. – Она из очень богатой семьи, и вся беда в этом. Ее отец основал сеть прачечных самообслуживания, которая опоясывала всю страну – отсюда до Колорадо. Он ввел эстрадные номера для развлечения клиентов, нанял живых артистов. Народные песни, джаз и все такое. Но тут на него обрушился профсоюз музыкантов, и он в один день потерял все свое состояние! И потом – она знает, что я ей изменяю. Но пойми, Мэллори, если бы я не изменял ей, я изменял бы себе. Ну, вот, я, например, спал с этой Митчелл. Которая с котенком. Вот это, я тебе скажу, женщина! Могу устроить – хочешь? Она мне ни в чем не откажет. Я обычно дарю ей какой-нибудь пустячок – десять долларов, или там бутылочку виски. А на рождество я ей даже браслет подарил. У ее мужа, понимаешь, этот самый комплекс самоубийства. Принимает снотворное лошадиными дозами – и всякий раз у него это дело выкачивают. Вот он как-то задумал повеситься и…

– Я, пожалуй, пойду, – сказал Мэллори.

– Не говори глупостей, – сказал Мак-Гоуэн. – Дай-ка я тебе добавлю виски.

– Нет, мне в самом деле пора, – сказал Мэллори. – У меня очень много работы.

– Но ведь ты ничего не ел, – сказал Мак-Гоуэн. – Погоди минутку, я тебе разогрею бобы…

– Нет, нет, некогда, – сказал Мэллори. – Дел много.

И, не простившись с хозяином, Мэллори поднялся наверх. Миссис Митчелл уже не было. Миссис Мак-Гоуэн продолжала возиться с ярлыками. Мэллори вышел на улицу, сел в такси и поехал к себе в гостиницу.

С помощью логарифмической линейки он определил, как соотносятся между собой объемы конуса и призмы, в которую этот конус вписан, после чего сделал попытку свести алкоголизм миссис Мак-Гоуэн и судьбу котенка к простейшим геометрическим фигурам. О Евклид, приди на помощь! Чего добивался Мэллори, о чем он мечтал? Он хотел, чтобы жизнь была лучезарной, прекрасной, симметричной, чтобы в ней были порядок и стройность. Он хотел выразить висящего в петле мистера Митчелла через рациональное число. Или этот ужас, который Мэллори испытывает перед духовным убожеством и беспорядком, – признак чрезмерной утонченности, недостойной настоящего мужчины? Но разве он не вправе искать определения добра и зла, не вправе верить в красоту души человеческой, в несокрушимое могущество раскаяния? В уравнении, которое составил Мэллори, было много неизвестных, но он позволял себе оперировать лишь теми данными, которые имели отношение к вечеру в доме мистера Мак-Гоуэна. Просидев до полуночи, он лег и крепко уснул.

Поездка в Чикаго, которую из-за Мак-Гоуэнов Мэллори вспоминал как тягостный кошмар, в деловой своей части, однако, оказалась на редкость удачной. И, как всегда, когда у них заводились лишние деньги, мистер и миссис Мэллори решили куда-нибудь съездить проветриться. Они полетели в Италию и остановились в небольшой гостинице под Сперлонгой, знакомой им еще по прежним поездкам. Мэллори был в отличном расположении духа и за те десять дней, что они провели на побережье, ни разу не вспомнил Евклида. На обратном пути они заехали в Рим и в последний день своего пребывания там пошли завтракать на Пьяцца дель Пополо. Они весело щелкали раков, запивая их вином и смеясь, как вдруг у Матильды сделалось страдальческое лицо, она всхлипнула, и Мэллори понял, что ему придется снова обратиться к Евклиду.

Матильда вообще была подвержена неожиданным сменам настроений и легко впадала в хандру. На этот раз Мэллори показалось, что ему удастся с помощью тщательного анализа и геометрии разложить ее хандру на составные части. Ресторан представлял собой великолепное поле для исследования. В нем царил образцовый порядок, в воздухе струился приятный аромат; сидевшие за соседними столиками итальянцы держались корректно, и как-то не верилось, чтобы эти чужие люди, которых Матильда видела впервые, могли так омрачить ее настроение. Раков она ела с явным аппетитом. Салфетки и скатерти сверкали белизной, серебро было начищено, официант учтив. Мэллори придирчиво огляделся: нигде – ни в самом ресторане, ни в площади за окном не мог он найти источника глубокой скорби, исказившей ее лицо.

– Может, хочешь мороженого? – спросил он. – Или фруктов?

– Я сама могу заказать, что мне надо, – отрезала Матильда, подо-

звала официанта и, многозначительно посмотрев на Мэллори, заказала себе порцию мороженого и кофе. Мэллори рассчитался с официантом и спросил Матильду, не взять ли им такси.

– Что за вздор! – сказала она и поморщилась, словно он предложил ей промотать все их сбережения или определить детей в цирк.

Они зашагали домой гуськом. Солнце пекло вовсю, и казалось, улицы Рима всегда были и вечно будут такими раскаленными, как в тот день. Быть может, на Матильду подействовала жара?

– Милая, тебе не жарко? – спросил он.

Матильда повернула к нему голову.

– Ты мне глубоко противен, – отчеканила она.

Мэллори оставил ее в вестибюле гостиницы, а сам отправился в кафе.

Вынув из кармана логарифмическую линейку, он набросал на обороте меню условия задачи и стал биться над ее решением. Потом вернулся в номер. Матильды не было. Впрочем, к семи часам она возвратилась и тут же, не успев переступить порога, расплакалась. Сегодняшние занятия Мэллори в кафе навели его на небольшое открытие: оказалось, что душу Матильды омывает некое подводное течение. Капризное и таинственное, проходящее на недосягаемой глубине, оно день за днем подтачивает ее счастье, а следовательно, и счастье ее детей и мужа. Время от времени без всякой системы и без какой бы то ни было видимой причины течение это бурным фонтаном выбивается на поверхность.

– Ну, что такое случилось, милая, скажи! – попросил он.

– В этом городе никто не говорит по-английски, – сказала она. – Ни одна душа. Я заблудилась, стала спрашивать, как пройти в гостиницу– одного, другого – человек пятнадцать спросила, не меньше, – и хоть бы один ответил!

Хлопнув дверью, Матильда прошла в ванную, а Мэллори, невозмутимый и умиротворенный, сел к окну. По небу плыло облако, которое ни с чем, кроме облака, сравнить было нельзя, и на всем лежал медноватый отблеск, пронизывающий воздух Рима перед самым наступлением сумерек.

Вскоре после возвращения из Италии Мэллори вновь пришлось отправиться в Чикаго. Он обернулся в один день и, успешно избежав встречи с Мак-Гоуэном, поехал домой четырехчасовым поездом. Ровно в четыре тридцать он поднялся со своего места и пошел в вагон-ресторан промочить горло. Выглянув в окно, он увидел надвигающийся грозный массив Гери и вновь прибегнул к теореме, с помощью которой ему уже однажды удалось определить угол своего отношения к ландшафту штата Индиана. Заказав виски с содовой, он опять выглянул в окно; по его расчетам поезд должен был поравняться с Гери, однако за окном была совершеннейшая пустота. Вследствие ошибки в вычислениях, вместо того чтобы лишить Гери власти над собой, Мэллори начисто потерял этот город. Погода стояла ясная, до сумерек было еще далеко, и он не знал, чем объяснить внезапно возникшую за окном пустоту. Штат Индиана просто исчез, и все. Мэллори повернулся к женщине, сидевшей за соседним столиком, и спросил:

– Это ведь Гери, не правда ли?

– Ну, конечно, – ответила она. – Сами не видите, что ли?

Быстро построив в уме равнобедренный треугольник, Мэллори нейтрализовал резкость ее ответа. Но от других городов, которые они должны были проезжать, тоже не осталось и следа. Напуганный, вдруг почувствовав себя бесконечно одиноким, Мэллори вернулся в купе и закрыл лицо ладонями. Когда же он оторвал руки от лица, то увидел в окне огоньки переездов, а затем освещенные окна и улички маленьких провинциальных городов – впрочем, к ним он никогда и не стремился применять свою геометрию.

Заболел Мэллори примерно через неделю после поездки. Секретарша (она уже вернулась с Капри) обнаружила его лежащим без чувств на полу кабинета и вызвала скорую помощь. Его состояние было тяжелым. Посетителей стали допускать только через десять дней после операции. Первой, естественно, его навестила Матильда. Ему удалили все зубы и десять дюймов кишечника. К рукам были подведены резиновые трубки.

– Да ты великолепно выглядишь! – воскликнула Матильда, быстро заменив равнодушной и пустой улыбкой мелькнувшее было на ее лице выражение ужаса и растерянности. – И какая уютная комната! Желтенькие стены. Нет, конечно, если уж непременно нужно болеть, то лучше всего – в Нью-Йорке. Помнишь ту жуткую загородную больницу, где я рожала?

Матильда присела на подоконник, хотя возле постели больного стоял стул. Нет, подумал Мэллори, самая горячая любовь не в состоянии разбить стену, возведенную страданием и болью, перекинуть мост через пропасть, отделяющую здоровых от больных.

– Дома все преотлично, – продолжала Матильда. – Дети по тебе ничуть не скучают.

До этого времени Мэллори ни разу не приходилось болеть всерьез, и только теперь он получил возможность оценить по достоинству полную непригодность Матильды к роли сестры милосердия. Она словно негодовала на то, что он посмел заболеть. Впрочем, ее негодование – так во всяком случае казалось Мэллори – было своеобразным, пусть и несколько неуклюжим, проявлением любви. Она никогда не считала нужным скрывать свои чувства, и сейчас тоже не могла скрыть, что рассматривает его болезнь как лишнее доказательство безграничности мужского эгоизма.

– Как тебе повезло, – сказала она, – то есть в том смысле, что ты заболел в Нью-Йорке, а не где-нибудь еще. Ты находишься под наблюдением лучших врачей, за тобой ухаживают лучшие сиделки, да и больница эта, по всей видимости, – лучшая в мире. Лежишь – и никаких забот. Все делается за тебя. Хоть бы мне когда поболеть недельку-другую, и чтобы за мною ухаживали!

Как это было похоже на его Матильду! С какой беспощадностью обнажает она свою душевную угловатость и тот естественный, присущий каждому эгоизм, который и самой горячей любви на свете не пол силу ни смягчить, ни усовестить! Он узнавал свою Матильду и даже испытывал благодарность к ней за ее прямоту, за отсутствие сентиментальной фальши. В палату вошла сиделка с подносом в руках, засунула ему салфетку за ворот пижамы и приготовилась кормить его с ложечки.

– Дайте я! – воскликнула Матильда. – Дайте мне за ним поухаживать! Хоть что-нибудь сделать!

Она выхватила миску и ложку из рук сиделки. Впервые, хоть косвенно, Матильда показала, что, несмотря на «желтенькие стены», она осознает трагичность происходящего и сама в какой-то мере ощущает себя участницей трагедии. «Ах, как вкусно пахнет! – приговаривала она. – От такого бульона я бы и сама не отказалась! Все почему-то бранят больничный стол, но ты, видно, попал в какую-то исключительную больницу». Матильда поднесла ложку ко рту больного и вдруг, непонятно каким образом, вылила всю миску ему на грудь и на постель.

Она позвонила сиделке и стала энергично оттирать пятно у себя на юбке. Сиделка принялась за сложный, кропотливый процесс перемены постельного белья. Матильда между тем посмотрела на часы и воскликнула, что ей пора.

– Я загляну к тебе завтра, – сказала она. – И скажу детям, какой ты молодец.

Да, это была его Матильда, и он это понимал. Но Мэллори понимал также и то, что еще одно подобное посещение может оказаться для него роковым. Уже и этот визит несомненно замедлит его выздоровление. Увы, Матильда может даже ускорить его смерть! Когда сиделка, поправив ему постель и покормив его новой порцией бульона, собралась уходить, Мэллори попросил достать из кармана его пиджака блокнот и логарифмическую линейку. Любовь к жене и страх смерти составляли простое геометрическое тождество.

Результаты не замедлили сказаться. Наутро, когда пришла Матильда, он отчетливо слышал каждое ее слово, видел каждый ее жест, но она уже была не в состоянии вывести его из равновесия: он определил ее угол. На этот раз она была одета, как одевалась в дни своих мнимых свиданий, и без конца щебетала о том, как ему повезло и как преотлично он выглядит. Впрочем, она не преминула заметить, что ему следовало бы побриться. Когда она ушла, Мэллори попросил сиделку вызвать парикмахера. Но сиделка объявила, что парикмахер бывает в больнице только по средам и пятницам; она бы позвала кого-нибудь из санитаров, но у них сегодня как раз забастовка. Она принесла ему зеркальце, бритву и мыло, и Мэллори впервые после того, как свалился замертво у себя в кабинете, увидел свое отражение. Изможденное, беззубое лицо, глядевшее на него из зеркала, вынудило его немедленно обратиться к Евклиду. Он принялся составлять уравнение из неутолимости своих аппетитов, безграничности надежд и немощи своей бедной плоти. Шаг за шагом тщательно проверял он свои выводы. Ведь малейший просчет – он это прекрасно знал, он помнил, что произошло с Гери, когда он допустил небольшую ошибку в вычислениях, – малейший просчет может внезапно оборвать цепь событий, начавшихся в тот день, когда он увидел из окна своего рабочего кабинета пикап, рекламировавший химическую чистку Евклида! Матильда из больницы отправилась в свой ресторанчик на одной из шестидесятых улиц, оттуда – в кино, и только к вечеру, когда она вернулась домой, она узнала от женщины, которая приходила к ним убирать через день, что звонили из больницы и сообщили о кончине мистера Мэллори.

Перевод с английского Т. ЛИТВИНОВОЙ