Текст книги "При блеске дня"

Автор книги: Джон Бойнтон Пристли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Не совсем, – мрачно ответил я. – Ты пытаешься меня предостеречь, понятно.

– Не от дружбы с ними, – подчеркнул он. – Просто обрати внимание на свое отношение к ним. Я уверен, впереди у тебя долгий и славный путь, если ты пойдешь налегке и не станешь превозносить встречных людей, оставлять позади кусочки души, оледеневшие под властью колдовских чар.

Наверное, уже тогда я понял Джока, хотя и сделал вид, что не понимаю. Сейчас, став намного старше, чем Джок в ту пору, я полностью с ним согласен. Но в то утро я немного обиделся, решив, что он специально подпортил мне чудесный день.

– Смотри-ка, «Белая лошадь». Открыто! Давай выпьем пива, – предложил Джок.

То был отличный старый паб на краю Балсдена. Безумно скучаю по тому удовольствию – боюсь, ничего подобного мне уже не испытать, – с каким мы нырнули из солнечного утра в приятный полумрак паба, пропахший пивом, свежими опилками и жареными яйцами с ветчиной. Когда я последний раз был в тех краях, на месте «Белой лошади» стояла большая придорожная гостиница с собственным оркестром и ужасными мартини. Видимо, «Белую лошадь» я теперь увижу лишь среди улыбающихся райских садов.

У стойки расположился странного вида тип с длинным толстым туловищем и маленькой головой, увенчанной густой копной белых волос. При нем был ящик художника и этюдник.

– Здоро´во, Джок! – воскликнул он, улыбнувшись до ушей: все его обветренное и загорелое лицо словно бы пошло трещинами. – Пропусти-ка со мной кружечку!

Джок нас познакомил. Стэнли Мервин был художник, в основном писал акварельные пейзажи и жил на другом конце Балсдена. Я слышал о нем много славного и видел несколько его работ у Элингтонов. Они были очень хороши и полны размаха, легкости и стремительной игры света и цвета, свойственных лишь старой английской акварели.

– Мы идем к Элингтонам, – сказал Джок.

– Я тоже, дружище, я тоже! – воскликнул Мервин. – Моя хозяйка с минуты на минуту будет здесь, потеряла меня небось! Вот выпью быстренько пинту и пойду. Я с утра был на Бродстонской пустоши, пытал удачу с тем живописным мосточком. Уж сколько я над ним бился! Добрую дюжину холстов перепортил, никак мне цвета не даются. Но на сей раз, кажись, я его уговорил. Вот сами посмотрите, ребята.

Он подвел нас к этюднику, и в крошечном окошке мы увидели его работу. На толстой грубой бумаге, сведенные к самым простым контурам застыли сверкающий бегущий ручей, каменная арка моста, омытая утренним солнцем, вересковая пустошь и холмы. То было весеннее утро, запечатленное навсегда. Маленькое чудо и большое искусство. Я восторженно охнул и пожалел, что не могу купить картину прямо здесь и сейчас. Джок одобрительно кивнул.

Мервин тоже закивал и заулыбался.

– С этим мосточком не всякий справится, но на сей раз я попал в яблочко, черт подери! А ты небось Грегори Доусон? – Он задумчиво уставился на меня налитыми кровью глазками. – Не твои ли статейки я намедни видел в «Браддерсфорд ивнинг экспресс»? Недурные, очень даже недурные. Правду говорю, Джок? Только послушай моего совета, малый, не пытайся умничать. Пиши просто и ясно. В этом беда Бена Керри, если хотите знать мое мнение. Вечно он пытается умником прослыть. Через пару лет, если станешь писать просто и ясно, Бен Керри тебе в подметки не будет годиться, вот увидишь. Ты еще молод, времени впереди навалом. Эх, мне бы хоть немножко этого времени… Поздно я начал, а теперь уж пора заканчивать.

– Да брось, – сказал ему Джок. – Ты еще лет тридцать будешь прыгать по пустошам.

(Впервые Джок ошибся. Осенью 1914-го Стэнли Мервина хватил удар, а два года спустя во Франции я прочел о его смерти в браддерсфордской газете, которую мне переслал один приятель.) Хихикая, Мервин собрал свои вещи, и мы втроем вновь очутились на слепящем майском солнце. У меня сложилось впечатление, что Мервин лично знаком со всеми, кто околачивался вокруг паба: громким хриплым голосом он обменивался приветствиями почти с каждым. Он совсем не соответствовал моим представлениям о художниках, и мне по молодости было очень трудно связать этого деревенского простака с искусными и скрупулезными акварелями, выходившими из-под его кисти.

– Надеюсь, вы еду прихватили? Я своей хозяйке велел хорошенько запастись провизией. Ничего не скажу против Джона Элингтона, но кормят они мудрено и несытно, так-то. А я ем просто и много, особенно когда встану в такую рань. Ух как я проголодался!

Мы с Джоком заверили его, что рюкзак у нас битком набит едой.

Когда мы дошли до конца деревенской улицы, Мервин с широкой ухмылкой повернулся ко мне и спросил:

– Ну, в какую из трех девиц ты втрескался?

– Мне тоже интересно, – добавил Джок.

– Во всех, полагаю, – ответил я с улыбкой. – Но Джоан старше меня, а сердце Евы уже занято…

– Значит, остается юная Бриджит, – кивнул Мервин. – Как по мне, так она лучшая из этой троицы, хотя и против остальных я ничего не имею. И все же Бриджит самая достойная из сестер, попомни мои слова. Души не чаю в этой девчушке. Конечно, в живописи она ни черта не понимает, зато хорошую работу от плохой запросто может отличить. Эта ей понравится, вот увидишь.

– Не больше, чем мне, – сказал я. – Взглянуть бы еще разок!

– Взглянешь еще, малый, взглянешь.

– Может, скажу глупость… мне сразу захотелось стать лучше, самому сотворить что-нибудь красивое, когда я увидел эту вашу акварель, мистер Мервин.

Он пихнул меня в бок:

– Если это и глупость, то мне такие глупости по душе, малый! На самом деле ничего глупого ты не сказал. И не слушай, если тебя попытаются убедить в обратном. Вот уж где глупость – надоело хуже горькой редьки! – так это в бесконечной трепотне о подорожании мериносовой шерсти и падении цен на кроссбредов. Двадцать лет я занимался этой ерундой, рисуя только по выходным, а потом в одно прекрасное утро сказал жене, что зря теряю время. А она мне: точно, теряешь, ступай скорее на работу. Я ей: нет, послушай-ка, Элис, ни на какую работу я больше не пойду. Хватит просиживать штаны в конторах, пустое это дело! Если и дальше так пойдет, я помру быстрей, чем ты успеешь оглянуться. Она мне: ну тогда скажи им, что заболел, и возьми несколько выходных. А я: скажу, что в жизни так хорошо себя не чувствовал и поэтому остаток этой жизни работать не собираюсь. Жена: нет уж, Стэнли, мы себе этого позволить не можем, милый. А я: очень даже можем, милая. Она: как же мы будем содержать такой большой дом? Я: пусть кто-нибудь другой его содержит! Ты все жаловалась, что не справляешься, ну так хватит мучиться! Давай купим небольшой домик у Бродстонской пустоши.

Так мы и сделали и никогда об этом не жалели. Первые года два нам пришлось тяжело, жили на фунт в неделю, зато я мог в любой день пойти рисовать, а коли не хотел, так и не шел. С тех пор я – самый счастливый человек в Йоркшире, точно тебе говорю! Мериносы могут дорожать сколько угодно, а кроссбреды пусть летят в тартарары, плевать я на них хотел! Однако Джону Элингтону я отдам должное: может, он и не бросил торговлю, но мыслит складно и говорит разумно, как живой человек, а не как белая мышь в клетке.

Домики Элингтонов расположились посередине улицы из шести домов между Балсденом и пустошью. Окна выходили на ровное зеленое поле, сразу за которым резко поднималась ввысь скалистая пустошь. Мы сошли с дороги на это поле и помахали нескольким знакомым. Оливер уехал обратно в Кембридж; остальные Элингтоны были здесь, а с ними и миссис Мервин – пухлая и веселая хохотушка. Бен Керри не смог приехать из-за срочной работы, но к вечеру собирался прийти домой к Элингтонам. В обоих домиках первый этаж представлял собой одну большую комнату, выкрашенную яркой краской и очень светлую. Там нас ждал великолепный шумный обед: мясная нарезка, салат, фруктовые пирожные с кремом и сыр уэнслидейл – вкуснейший сыр, который, насколько мне известно, исчез с лица этой земли вместе с миром и благоволением.

За столом, помню, долго и жарко спорили о будущем. Мистер Элингтон, пребывавший в чудесном расположении духа, был настроен еще более оптимистично, чем обычно, и заявил, что война между великими державами невозможна. Слишком уж много чести и внимания уделяют причудам относительно мелкой воинственной группировки в Германии; мы не должны забывать, что позиции немецкого социализма и либерализма крепнут с каждым днем. Люди не настолько глупы, чтобы бросать миллионные армии, тысячи орудий и огромные флоты в адово пекло войны. Мы уже научены горьким опытом, мы слишком цивилизованны. Миссис Элингтон, впервые на моей памяти высказавшая свое мнение, ласково согласилась с мужем.

– Тогда для чего все это? – спросил Мервин. – Все эти пушки, пулеметы, военные корабли, самолеты и прочая, и прочая? Зачем они нужны?

– Чтобы запугивать друг друга и тем самым удерживать от военных действий.

– Чепуха! – вскричал Мервин. – Когда обстановка накалится до предела, кому-то достаточно будет спустить курок, и все это оружие мигом пустят в дело! Ты запудрил себе мозги, Джон. Что же до нашей цивилизованности, не вижу, чем мы лучше наших прапрадедов, по мне – так во многом хуже.

– Ты ничего не понимаешь, Стэнли, – сказал мистер Элингтон.

– Точно, – резко ответил художник. – И ты тоже, Джон. Одно я знаю наверняка: чем больше злить народ, чем больше давать им читать глупые газетенки и играть большими пушками, тем сильнее громыхнет.

– Очень уж ты плохо думаешь о людях.

– О тех, с кем меня свела жизнь, я думаю очень даже хорошо. Но сейчас все так смешалось, что добром это не кончится. А ты как полагаешь, Джок?

Джок вынул изо рта трубку – хоть мы и сидели за столом, все уже доели, – и строго посмотрел на мундштук, словно с ним было что-то неладно.

– Война сегодня – это безумие, конечно…

– Вот именно! – воскликнул мистер Элингтон.

– Но толпа всегда безумна. Безумие дается толпе гораздо проще, чем здравомыслие, и приносит больше облегчения.

– Глупости какие, – промолвила миссис Элингтон.

– А вот и нет! – резко возразила Джоан. – Продолжай, Джок.

– Да я закончил, – с некоторым удивлением проговорил он. – Мы все закончили. Незачем тратить на глупые споры такой прекрасный день. Как насчет прогулки по пустоши?

– Сперва крикет, – вставил юный Дэвид. Пусть он был странным, немного отрешенным мальчиком и усердно учился, все же кое-какие увлечения роднили его с обычными сорванцами Уэст-Райдинга. – Мы с папой разобьем всех на команды. Чур, я с Грегори!

– Чур, ты помогаешь убирать со стола, – сказала его мать поднимаясь.

Мы все взялись за уборку, а тем временем мистер Элингтон и Дэвид разбили присутствующих на команды. Пока остальные раскладывали чистую посуду по шкафам, Дэвид, Джок и я отправились на зеленое поле и подготовили линию подачи. Играли мы довольно тяжелым красным резиновым мячом. В моей команде были Дэвид, Бриджит (шумная, но умелая), миссис Элингтон и миссис Мервин. В команде соперников собрались мистер Элингтон – искусный и неторопливый боулер, Мервин – могучий и слишком стремительный, оттого неточный боулер, Джоан и Джок – активные, однако не вполне ловкие игроки, а также Ева – изящная, мечтательная и совершенно бесполезная. В зрителях были три маленьких мальчика и два дородных господина в тесных воскресных костюмах, которые наблюдали за нами с таким серьезным выражением лиц, словно на поле играли Хирст и Родс. Моя команда обошла соперников на двадцать семь очков – несмотря на то что миссис Мервин и миссис Элингтон быстро потеряли всякий интерес к игре, а Бриджит покинула нас, чтобы «серьезно побеседовать» с подругой-виолончелисткой – той самой румяной и пухлой Дороти Соули, приехавшей посреди игры. Я был звездой матча, но Бриджит велела мне «не задаваться» на этот счет, а Дороти Соули без конца хихикала, подтверждая свою репутацию гогочущей и неприлично глазеющей селянки. Один из дородных джентльменов с торжественным и загадочным видом отвел меня в сторонку, сказал, что имеет «связи» в крикетном клубе Балсдена и, если я захочу, устроит мне пробную игру, по результатам которой меня могут взять во вторую команду.

После крикета мы набили закусками две корзины, которые по очереди несли Джок, Мервин, мистер Элингтон и я, и отправились на пустошь, сияющую, как фольга, в ярком дневном солнце. Там мы нашли потайную лощинку, пронзившую зеленым клином пустошь: под нами меж замшелых камней и высоких берегов, поросших папоротником, сверкал запечатленный Мервином ручеек. Оглядываясь на тот далекий день, я отчего-то не могу вспомнить, о чем мы говорили и что делали в лощине, помню только время, место и золотистый воздух. Возможно, память подводит меня нарочно, и художник, погребенный в моем подсознании, ратующий за самый дерзкий импрессионизм, решил не показывать моему разуму ничего, кроме размытых пятен солнечного света, зелени и сверкающей воды, девичьего смеха и давно исчезнувших добродушных лиц, хлеба с вареньем и счастливой пустой болтовни в утраченной Аркадии.

Устроившись на краю корнуэльского обрыва – к этому времени мне надоело сидеть в ложбинке, – я никак не мог поверить, что, если сесть в поезд и пройти пешком несколько миль, можно вновь оказаться в той самой лощине на Бродстонской пустоши: для меня это было бы все равно что сесть в машину и отправиться на поиски Розалинды и Оселка в Арденнском лесу. Впрочем, вспоминал я не очень-то усердно. Наверное, морщась и кривясь, я нарочно уходил подальше от опасной зоны, где лежал оголенный нерв, который от малейшего прикосновения пронзил бы меня дикой болью. Наверное, я сознательно прикрыл занавесом дорогие лица в солнечных зайчиках, золотисто-зеленый полумрак под сенью деревьев, бегущую по камням воду и эхо веселых криков. Зато я отчетливо помню, как мы попрощались с Мервинами и зашагали обратно сквозь душистую вечернюю прохладу – навстречу Браддерсфорду и обязательному трамваю. Если не считать Дороти Соули, которая нервно вцепилась в свой чехол с виолончелью, нам всем теперь стало невероятно легко и радостно в обществе друг друга, мы были немного навеселе от свежего воздуха и солнца, и каждый казался почти что пародией на самого себя: мы сознательно преувеличивали свои реакции и ответы на чужие слова. Даже Джок, самый сдержанный и невозмутимый из нас, дал себе волю: от трамвая до дома они с Джоан шли чуть впереди, и она часто смеялась.

– Джоан на седьмом небе, – сказала мне Ева в своей обычной ленивой манере.

– Почему это?

– Джок полностью в ее распоряжении.

Я удивился:

– А что, она так уж этого хотела?

– Конечно! Она его обожает! Ты разве не знал?

Я честно ответил, что не знал.

– Ты уверена?

– Не глупи, разумеется, я уверена! Спроси Бриджит.

Мне не хотелось спрашивать Бриджит, да к тому же она стала требовать музыку, как только мы вошли в дом.

– И никаких писем! – заявила она отцу. – Никакого чтения и прочих глупостей. Не зря же я заставила бедняжку Дороти тащить виолончель! Мы обязательно должны сыграть.

– Хорошо, – ответил мистер Элингтон. – Сыграем Шуберта, если остальные не возражают.

– Остальные, – строго проговорила Бриджит, – будут в восторге! Правда, Грегори?

Я сказал, что только «за».

– Вообще-то я как раз собирался предложить музыку – чудесное завершение чудесного дня.

– Порой, Грегори, ты просто ужасен, – сказала Бриджит, вспыхнув зелеными глазами, – но иной раз ты гораздо лучше всех, кто приходит к нам в гости.

– И когда я бываю ужасен? – полюбопытствовал я.

– Когда задаешься, умничаешь и притворяешься, что много знаешь. В конце концов ты только на год старше меня – или того меньше – и не так уж много знаешь. Помнишь, как ты глазел на нас в трамвае? Я ужасно злилась, Ева хихикала, и только Джоан за тебя заступалась. Впрочем, Джоан вообще за всех заступается. Думаю, она это ради Джока Барнистона делает, хочет ему угодить. У него для каждого ласковое слово найдется, такой он добренький – прямо убить иногда хочется! По-моему, он совсем ничего не понимает в музыке, просто умеет внимательно слушать, как Джоан, но большой любви к музыке у него нет. А вот у тебя есть. Я знаю, потому что наблюдала за тобой.

– Никогда не замечал, Бриджит.

– Ну так знай, я за тобой приглядываю. Ты слышал, я в следующем году могу уехать учиться в Лейпциг? Папу я уже почти уговорила. После сегодняшней игры я его еще раз попрошу, и, если он согласится, вот тогда это будет действительно чудесный день!

– Я бы очень этого хотел. Потому что для меня день был чудесный.

– Еще не вечер. Ой! – Мы только что свернули на дорожку, ведущую к их дому. Джоан, Джок Барнистон и Ева стояли у крыльца и беседовали с Беном Керри, который, по всей видимости, ждал нашего возвращения. Бриджит остановилась, положила руку – у нее были маленькие угловатые руки, немного неряшливые, – на мое плечо и пристально смотрела на меня. Я заметил, что у нее на носу появилось несколько новых веснушек.

– В чем дело? – Наверно, мы что-то забыли в домике на пустоши: скрипку, ноты или еще что-нибудь…

– Почему нельзя остановить время? Почему мы не можем взять и признаться себе: вот это – самое главное в жизни, больше нам ничего не нужно, мы будем беречь это и никому не позволим нарушить идиллию. Почему так нельзя, Грегори? Отвечай!.. – Бриджит говорила запальчиво и все дергала меня за руку, словно пытаясь вытянуть ответ.

Я был ошарашен и, не исключаю, уставился на нее с разинутым ртом. Я не понял, что она хочет сказать. Зато я внезапно осознал, что передо мной стоит настоящая Бриджит, какой я прежде ее не видел, – взрослая женщина, которой она скоро станет; ее немного угловатое лицо с нелепым вздернутым носиком и большим ртом засияло необыкновенной нежностью и хрупкостью, я увидел перед собой удивительную и до страшного уязвимую красавицу. Ее большие глаза светились трагической беспомощностью.

– Что ты такое говоришь, Бриджит? – выдавил я, смущенный скорее увиденным, нежели услышанным. – Ничего не понимаю. Что я должен сделать?

– Ничего, ничего! – бросила Бриджит, досадуя не только на меня. – Вздор это все. – Она развернулась и побежала к дому.

В комнатах включили свет, но шторы не задернули. Бриджит и Дороти Соули настраивали инструменты. Мистер Элингтон курил трубку и хмурил брови, изучая партию фортепиано для трио Шуберта си-бемоль мажор. Бен Керри и Ева, чернокудрый принц и Златовласка, сидели рядышком, не глядя друг на друга, но словно под надежным колпаком, в своем собственном маленьком мире. Джоан улыбалась неизвестно чему, ее глаза прятались в черной тени, а Джок безмятежно курил – путник на отдыхе. Юный Дэвид, румяный и сонный, прильнул к миссис Элингтон, а она то и дело окидывала любящим материнским взглядом всех своих детей. Я очутился в заветном сне, в волшебном окружении зеленых фантомов. За окнами и дверями чернела нежная ночь.

Мистер Элингтон решил подурачиться и изобразил заезжую знаменитость.

– Лэди и жэнтльмены! – напыщенно объявил он. – По шпециальной прощьбе наших многоуважаемых зрителей – тр-р-ио Шубер-рта си-бемоль мажор-р-р! Скрипка – ми-ис Бриджи-ит Элингтон. Виолоншэль – ми-ис Дороти Шоули-и. За роялем ваш покор-рный шлуга Джон Элингтон! Прошу вашего внимания!

Музыканты заиграли и очень скоро добрались до того медленного пассажа, который я услышал недавно в баре гостиницы «Ройял оушен» и который вмиг перенес меня в далекое прошлое. Виолончель сперва мурлыкала и покачивалась, а затем, стеная, уплыла на второй план, и скрипка пронзительно и сладко подхватила ту же мелодию. Внезапно среди осколков и щепок Шуберта в дверях гостиной появились два незнакомца – мужчина и женщина.

– Мистер Элингтон, покорнейше прошу меня извинить, – сказал мужчина. – Мы звонили в дверь, но никто не подошел. Я подумал, надо известить вас о нашем приезде.

Нас представили друг другу. Знакомьтесь, Малькольм Никси, приехавший из Лондона, чтобы какое-то время поработать с нами в конторе. Его жена Элеонора. Нет-нет, жилье они нашли, остановились на пару дней в «Мидлэнде», затем решили заглянуть сюда и дать знать о своем приезде. Да, они уже поели. Почему бы нам не вернуться к музыке? И Бриджит, нахмурившись, ответила: «Нет уж, спасибо».

И мужу, и жене было под тридцать, и я заметил в них удивительное сходство. Не внешнее – она была ослепительная брюнетка, а он – обыкновенный щеголь; скорее, они выросли в одинаковых семьях, имели одинаковые взгляды и предпочтения: люди из большого города, приехавшие в глубокую провинцию. Конечно, открыто они своего снисхождения не показывали, напротив, были очень любезны и всячески старались польстить хозяевам, загладить вину за испорченный вечер. Они говорили быстро и четко, почти колюче. Оба явно привыкли вращаться в обществе. Никси знал, что я тоже работаю в «Хавесе и компании», и сказал, что завтра мы непременно увидимся в конторе, попытавшись завязать между нами деловые отношения. Миссис Никси легко и непринужденно обрабатывала миссис Элингтон, Еву и Джоан, которые заметно стеснялись (Бриджит и Дороти Соули недовольно бормотали в углу). Она даже отпустила две-три шуточки о журналистах в адрес Бена Керри: тот, судя по всему, пришел в восторг. Да, Элеонора была редкой красавицей: ясные глаза, сливочная кожа и чудесная гордая шея. Черный лебедь, царственная особа из далекой неведомой страны.

В тот самый миг, когда я пытался вспомнить образ молодой Элеоноры Никси, меня потревожил звук приближавшихся шагов. Я обернулся и увидел на тропинке пожилую леди с прямой спиной, тяжело опирающуюся на трость. То была леди Харндин: Элеонора Никси тридцать лет спустя. Она подошла ближе, посмотрела на меня прежними ясными глазами, узнала и улыбнулась. Я испытал странное тревожное чувство, от которого по спине пробежала дрожь. Мне внезапно открылось, что истинная Элеонора Никси – не та красавица из моего прошлого и не старуха, что стоит теперь передо мной. Обе они – лишь искаженные отражения, а настоящая Элеонора прячется где-то за ними, неподвластная времени и переменам. Конечно, так можно было сказать про каждого. Внезапное это осознание потрясло меня до глубины души, и я пришел одновременно в ужас и в экстаз.

– Надо же, мистер Доусон, – сказала она, – по-моему, я вас напугала. Вы о чем-то задумались – о работе, наверное, а я вас потревожила. Прошу прощения! Вы собираетесь обратно в гостиницу?

– Да, пора пить чай.

Мы медленно зашагали по тропинке.

– Думал я не о работе, а между прочим, о вас. Я вернулся в далекое прошлое – и провел там весь день. Как раз сейчас вспоминал тот воскресный вечер, в конце мая 1913-го, когда вы с супругом неожиданно появились в доме Элингтонов. Мы слушали трио Шуберта, если помните.

– А… Элингтоны, да-да. Позвольте вспомнить. Про музыку не скажу – не стану делать вид, что смыслю в ней хоть что-нибудь, и Малькольм тоже, но я помню, как мы пришли к Элингтонам сразу по приезде в Браддерсфорд. – Несколько секунд она молчала, а потом непринужденно добавила: – Все это в прошлом, не так ли? А сейчас вся гостиница взбудоражена вестью о приезде киношников. Расскажите о них!

– Элизабет Эрл и Георг Адонай. Вы наверняка ее видели – голливудская знаменитость, хотя родилась в Англии. Она будет играть главную роль в фильме, сценарий которого я сейчас пытаюсь закончить. А Георг Адонай – режиссер картины. Он венгр.

Говоря все это, я чувствовал, что Элеонора отмела мои воспоминания об их приезде в Браддерсфорд не вполне искренне, с напускной непринужденностью. Уж слишком легко и быстро она сменила тему. Я совсем не ожидал от нее особого интереса к событиям тех лет, однако по ее реакции понял, что они до сих пор ее волнуют.

Вдруг, когда мы подошли к небольшой гостиничной калитке, она положила руку мне на плечо и с улыбкой посмотрела на меня.

– Как я была одета в тот вечер?

Я очень удивился.

– Когда? В 1913-м, когда вы впервые приехали к Элингтонам?

– Да. Вы говорите, что вспоминали тот вечер. Как я была одета?

– Господи… Понятия не имею!

Элеонора уже не видела меня и смотрела вперед сквозь могилы и руины двух мировых войн.

– Помню, на мне была огромная нелепая шляпка, – мечтательно произнесла она, – и черная крепдешиновая узкая юбка «рыбий хвост» с воздушной кремовой блузкой. Я выглядела очень эффектно и шикарно – особенно для Браддерсфорда.

– Не сомневаюсь, – кивнул я.