Текст книги "Дж."

Автор книги: Джон Бёрджер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Ее взгляд выражает свободу, которую юноша воспринимает как данность, но нам, в нашем мире от третьего лица, приходится называть это выражение одновременно мольбой и благодарностью.

Чуть позже она гладит его по спине и шепчет:

– Видишь… видишь.

Мы не погружаемся в мир. В нас есть резкость, почти хирургическая острота. В нас – если отважиться – существует лезвие, способное отсечь весь мир целиком, мир, притворяющийся частью нас, мир, к которому мы якобы принадлежим, если верить вялым и ущербным утверждениям. Скажи мне сейчас. Сейчас мне скажи.

Она подставляет ладонь под его мошонку.

Из длинного тугого бутона высвобождаются длинные лепестки; их кончики расходятся, образуя на конце цветка приоткрытый рот. Высвобожденные лепестки медленно поворачиваются, как лопасти пропеллера, – за восемь часов происходит поворот от сорока пяти до девяносто градусов. В круговом движении лепестки отходят от центра и отгибаются от небольшой круглой чашечки, выпяченной вперед.

Так распускается цикламен. И так же, только с большей скоростью, ощущается набухание пениса, движение крайней плоти, обнажающей головку полового члена.

Часы отсчитывают иное время.

Я гулял по лесу с миниатюрной блондинкой. Нам было хорошо вместе, но мы не были поглощены друг другом.

Мы наткнулись на дохлого зверя с почти отделенной от тела головой – то ли лис, то ли осел, то ли косуля. Голова была полая, как маска или перчатка. Вид полуразложившегося трупа не вызвал омерзения, а наоборот, ободрил нас: ухмыляющийся рот, умиротворенный глаз. Ошметки кожи на шее напоминали широкий обтрепанный рукав. Эта ухмыляющаяся полуоторванная голова лежащего на боку зверя средних размеров не обозначала смерть животного; она воспринималась знаком, предлагающим нам продолжать.

Мы вышли из леса на широкую равнину, бледно-золотистую под темно-лиловым небом. Равнина, намного светлее мрачного неба, переливалась слабым сиянием, и ее красота доставила мне (и, полагаю, моей спутнице) огромное удовольствие. Неподалеку виднелись два ряда невысоких деревянных строений, похожих на конюшни, но каждое стояло отдельно от своих соседей, как русские избушки. У домиков расхаживали мужчины и женщины в длинных светлых одеяниях, покупали и продавали скот (это были не богатые торговцы, а кочевники). Вдали на равнине показалось стадо белых коров (бизонов?), двигающееся по направлению к нам. Клубы золотистой пыли взметались к чернеющему небу. Внезапно моя спутница испугалась. Я же не испытывал страха, ободренный знаком, замеченным в лесу. Я обнял девушку и притянул к себе, наслаждаясь этим действием так же, как наслаждался всем происходящим вокруг нас.

– Не двигайся, – сказал я. – Если стоять смирно, нас не затопчут.

Стадо промчалось мимо. Животные тесно прижимались друг к другу в облаке золотистой пыли. Нас даже хвостами не задело.

* * *

Они отрешенно лежат бок о бок. Воздух из открытого окна холодит тела, влажные, мокрые животы.

– Вот бы так всегда, – говорит она.

Это не жалоба. Она сжимает ему два пальца. Она знает, что течение времени приходит в норму. Она переступила порог, за которым пространство, расстояние и время не имеют смысла. Порог был теплым, влажным и дрожащим; живым в той степени, для которой у неживого нет соответствующей классификации, – если только это не юрские горы, живые настолько, что их весомость превращается в звук.

Вот бы так всегда.

Они лежат на спине. У него возникает ощущение горизонтального растяжения. Он чувствует плоскость кровати, пола, грунта под домом. Все, стоящее вертикально, кажется нелепым и незавершенным. Он почти смеется.

Внезапно он замечает портрет ее отца на стене напротив кровати, написанный неумелой рукой провинциального художника. Наивное изображение румяного деревенского сквайра – традиционный избитый образ, имеющий некоторое сходство с моделью. Розовые щеки, пустые глаза. Он глядит на портрет ее отца и машет рукой.

Стихотворение для него

 
éblouir озарить
как шелк
ее тело безгранично
в центре рот земли
льющееся горло
(о соловьи из стихов девятнадцатого века)
мягкое
беззащитное существо
тупик
достичь его
озарить землю
éblouir
 

Часть III

5

Начало как сон

Самое странное в снах – не то, что в них происходит, а то, что в них ощущают. В снах возникают новые категории чувств. В снах, даже плохих, существует ощущение неминуемой развязки, которое редко возникает в бодрствующем состоянии. Под развязкой я подразумеваю получение ответов на все вопросы. В моем сне мы путешествовали по городу. Может быть, по Лондону. В любом случае город был знакомый, в нем все было интересно, необычно и хорошо известно. Я ехал на автобусе; в начале сна я ехал на верхней площадке (автобус был двухъярусный, без крыши). Поездка началась в сумерках или ночью. Я помню холодный воздух, свежий ветер, обдувающий сиденья на верхней площадке автобуса без крыши, но мне было уютно в теплой одежде. На освещенных улицах толпились люди; автобус проезжал мимо кинотеатров и станций метро. Поездка оказалась долгой; у нас была назначена какая-то важная встреча на другом конце города. Примерно через час стало ясно, что, хотя автобус и едет по нужному маршруту, поездка затягивается. Я решил выйти на следующей остановке, в каком-то бойком месте, и взять такси, чтобы проехать остаток пути. Это решение не вызвало во мне сожалений о том, что поездку мы начали на автобусе. Как только я это решил, автобус свернул с главной улицы и, не останавливаясь, поехал по узким переулкам, плутая среди складов, мостов и высоких кирпичных заборов. Мы оказались на окраине – по-прежнему знакомой и родной; все это было приятно видеть. У меня возникло ощущение, что мы приближаемся к устью реки или к морю. Теперь стало понятно, что автобус идет совсем в другом направлении, точнее по давно забытому, отмененному маршруту, хотя во сне я не совсем так это объяснял. Тем не менее создавалось впечатление, что поездка в автобусе по отмененному маршруту была необходима. Высокая стена сбоку неожиданно исчезла, открылась водная гладь с кораблями у причала. Неподалеку от кораблей на воде лежал круг яркого зеленого света, и в нем летела белая птица – огромная белая птица. Она летела не как лебедь – не поджав ноги, а свесив их вниз; выгнув, а не вытянув шею. Зеленоватые отблески воды оттеняли белизну больших, грузных, несколько неуклюжих крыльев. Птица была мне совершенно незнакома. Этого хватило, чтобы объяснить все происшедшее, происходящее и то, что случится потом. Автобус не остановился. Мы откинулись на спинки сидений, в лицо повеяло свежим ночным ветром.

Потом автобус, не прибавляя скорости, превратился в поезд, который мы должны были вести. В управлении поездом не было особых премудростей. Мы находились в голове состава, который двигался по рельсам тем же маршрутом, что и автобус. Я все время говорю «мы», потому что я был не один, хотя путешествовал без спутников. Я был в первом лице множественного числа. Мы находились в голове состава, который чуть быстрее двигался по рельсам, проложенным в узком проходе между высоких каменных стен (или кирпичных? стен из черного кирпича?). У меня возникло ощущение, что проход пролегает на очень большой высоте.

Впереди я увидел поворот. В тот миг поезд вел не я. Я разглядывал узоры кирпичной кладки на вершине стены, высоко над головой, и по тому, как они смыкались, мне стало ясно, что за поворотом проход расширится и нас зальет свет. Ночь кончилась. То, что я расшифровал смысл узоров на стене, доставило мне невероятное удовлетворение (впрочем, частично это удовлетворение объяснялось предвкушением того, что проход вот-вот закончится и за поворотом вспыхнет яркий свет). Поезд шел быстро. Мы свернули, и, как я и предвидел, стены прохода исчезли. Мы находились высоко-высоко над землей, над морским заливом – безмятежный пейзаж, синее море, холмы, пляж, лес. Все лежало под нами. Но как только мы свернули за поворот, то увидели, что рельсы отвесно уходят вниз, как на американских горках. Более того, оказалось, что рельсы обрываются в море с высоты нескольких сотен футов.

Это и был тот самый миг неминуемой развязки, о котором я упоминал. Конец пути, уходящий в море, объяснял странный характер нашей поездки и причину отмены маршрута. Под нами простирался вид неописуемой красоты, который сделал наше путешествие осмысленным даже больше, чем появление белой птицы. Белая птица в круге света. Великолепный простор под нами. Остановить поезд было невозможно. На мгновение мы замерли на вершине отвесного спуска и начали стремительное движение вниз, что предполагалось с той самой минуты, как мы свернули за поворот, но моего удовольствия это не уменьшило. Суровая неизбежность конца не воспринималась трагически или с жалостью.

– Плывите! – крикнул я остальным, слетая вниз.

Поезд исчез под водой. Я выжил, но некоторые (из тех, кто составлял первое лицо множественного числа) утонули.

* * *

«Сегодняшние достижения в любой области – не что иное, как прошлые нелепицы».

Луиджи Бардзини,

«Коррьере делла Сера», 1910

Сегодня я хочу написать о событии, которое произошло в сентябре 1910 года.

Миланский аэроклуб объявил, что выплатит приз в три тысячи фунтов стерлингов тому, кто первым перелетит через Альпы. Жо Шавез, двадцатичетырехлетний француз перуанского происхождения, прославленный авиатор, дожидается хорошей погоды в Бриге, у Симплонского перевала в Швейцарии. Вместе с ним ждут и другие летчики, пожелавшие принять участие в соревновании.

По мнению пилотов, организаторы соревнования неудачно выбрали время: перелет через Альпы лучше совершать в июне или в июле. Вот уже пять дней авиаторы отправляются в пробные полеты, поднимаясь на высоту тысячи метров, и возвращаются в полотняные ангары на крохотной посадочной площадке под названием «Сибирь». Все жалуются, что на подходе к горному массиву самолет попадает в опасные воздушные потоки. Не жалуется только Уаймен, американец в пенсне. Впрочем, он всегда заявляет, что ко всему надо привыкнуть.

Несколько недель назад Шавез поднял самолет на рекордную высоту, хотя для перелета через Альпы так высоко забираться не требуется. Горы выглядят непреодолимой преградой. Перед ними припали к земле низенькие дома Брига. Кажется, что за горами ничего нет. Абсолютно не верится в то, что за перевалом – итальянский городок Домодоссола, хотя об этом напоминают и движение по симплонской трассе, и исторические свидетельства: именно здесь переходили Альпы армии Ганнибала и Наполеона. И все же человек, заключенный в пятиугольник своих чувств, в это не верит.

Луиджи Бардзини, известный итальянский журналист, писал в своем репортаже для газеты «Коррьере делла Сера» 23 сентября 1910 года:

«Сегодня утром, около десяти часов утра, из Симплона поступили неприятные известия: на северной стороне погода тихая, но в долине, где на склонах белеют заснеженные домики, будто камни, разбросанные лавиной, поднимается ветер. На перевале Моншера и в Италии условия прекрасные.

– Я очень хочу совершить перелет, – грустно сказал мне Шавез. – С итальянской стороны погода ясная.

Он телефонировал своему приятелю Кристьенсу, который проводил метеорологические наблюдения на Кульме.

– Нет, я сам посмотрю, – внезапно произнес Шавез. – Машина нужна.

Молодой американец предложил нам свой спортивный автомобиль, и мы быстро поднялись на гору. Мотор оглушительно ревел, на крутых виражах приходилось цепляться за сиденья, чтобы не вылететь из салона.

У самых высоких вершин, на высоте около трех тысяч метров, гнал облака сильный восточный ветер. Чуть ниже погода была отличной. Деревья не шелестели листвой. Дым костров из леса медленно поднимался к небу. Холода не чувствовалось, хотя на высоте тысячи трехсот метров все покрыто снегом…

Шавез огляделся, раздраженно скрипнул зубами, больше ничем не выдавая своей тревоги. Он с утра забыл побриться, взволнованный предстоящим знаменательным днем.

Говорил он мало.

– Который час? – спросил он и тут же воскликнул: – Пора. Если перелет не удастся, приземлюсь у симплонской богадельни. Туда-то уж я обязательно долечу.

Кристьенс сел в машину и что-то встревоженно сказал летчику.

– А ветер? – спросил Шавез.

– Ветер сильный, – ответил Кристьенс.

– Не пролететь?

– Нет.

– Скорость ветра?

– Пятнадцать, но усиливается.

В долине Круммбах раскачивались верхушки сосен, травы стелились под холодным ветром.

– Слишком ветрено, – вздохнул Шавез. – Вон, даже деревья качаются.

На склоне появился автомобиль – Луи Полан тоже отправился на разведку. Мы остановились, и Полан сообщил нам, что у Моншера условия благоприятные. Два авиатора принялись обсуждать возможные воздушные потоки.

– Ветер с Флечгорна, а там снег лежит.

– Вряд ли ветер переменится, – заметил Полан. – Возможны вихревые потоки. Если в них попадешь… – Он завершил предложение выразительным жестом.

Шавез и Полан взобрались на несколько сотен метров выше, к Хюбшгорну, и немного постояли там. Ветер чуть стих. Шавеза терзали сомнения.

– Давай до завтра подождем, – предложил Кристьенс.

– Нет, я полечу сегодня, – решительно возразил Шавез. – Поехали в Бриг…»

Главное – одеться, как положено. У него свои правила, проверенные неоднократно, он проделывает это привычно, не в первый раз. Все последующее будет знакомо, вот только он не властен ни над удачей, ни над встречей после посадки. Он надевает облегающий костюм из плотной рисовой бумаги – на такой бумаге выводили письмена китайские каллиграфы, – одобрительно рассматривает свои ноги. Он – прекрасный бегун, но перед забегом часто ощущал слабость в ногах, вот как сейчас. На самом деле это не слабость, а ожидание старта. Неожиданно он просит карандаш у механика в ангаре и выводит на икрах «Да здравствует Шавез!». Поверх бумажного одеяния он натягивает непромокаемый стеганый комбинезон на вате, пару свитеров и кожаную охотничью куртку.

Аэроплан осмотрели, распорки обмотали тряпьем, чтобы не обмерзали. Шавез, готовый к взлету, посмотрел на горы, такие близкие на фоне голубого неба, потом взглянул на зрителей, собравшихся на краю летного поля. Сюда он возвращаться не собирался, его ждала посадочная площадка в Домодоссоле.

– Вот, священника принесла нелегкая, – заметил он одному из механиков и помахал приятелям.

Он сидит в кабине, надежно пристегнут к креслу. Знакомо и оглушительно ревет мотор, и через шестьдесят ярдов аэроплан отрывается от земли.

Зрители видят, как аэроплан поднимается в воздух и с легкостью набирает высоту. До них доносится мерное гудение двигателя. Элегантно выгнутые крылья самолета напоминают зрителям о птицах – каждому о своей. Шавез приближается к перевалу. Внезапно аэроплан пропадает из виду, полностью скрываясь из поля зрения.

– Разбился! – кричит кто-то.

– В склон врезался, там, у сосен.

– Нет, он выше поднялся.

– Откуда ты знаешь?

– Смотрите, вот он!

– Где?

– Да вон же, примерно на середине леса!

Зрители снова замечают аэроплан. Теперь он не кажется птицей в небесах. На фоне сероватых сосен и сизого кремнистого склона самолет похож на мотылька, который не летит, а ползет по серому стеклу окна.

Шавез борется с ветром – аэроплан сносит к востоку – и с нарастающим ощущением нереальности происходящего: чем выше он поднимается, тем ниже оказывается, будто гора растет на глазах.

Когда все убедились, что это не пробный полет, новости телефонировали во все европейские города. Над собором подняли белый флаг – сигнал, что авиатор вылетел из Брига и направляется через альпийский перевал; как только Шавез пересечет Альпы, над собором взметнется красный флаг. На площади у собора столпились люди – переговаривались, поглядывали в небо, ждали появления красного флага. Настроение и поведение этой толпы разительно отличалось от тех, кто собрался на площади в мае 1898 года.

Гостиница «Виктория» в Бриге полна журналистов, авиалюбителей и друзей участников соревнований. Среди них – главный герой этой книги, которого я для удобства буду называть Дж. Ему двадцать три года, он приятель Чарльза Уаймена, американского авиатора в пенсне.

Несколько месяцев назад Дж. сопровождал Уаймена в одном из первых ночных полетов. Летчика восхитило спокойствие приятеля и его умение ориентироваться с воздуха. Луна зашла за облака, и в полной темноте аэроплан пришлось посадить посреди холмистой равнины. Уаймен – невысокий худощавый франт в галстуке-бабочке – потом сказал репортерам, что повторять подобное ему не хочется, но было бы гораздо хуже, если бы он летел в одиночку.

Уаймен не понимал, почему его приятель не хочет научиться летать, хотя и увлекается авиацией.

– Давай я тебя научу, – предложил он. – У меня отбоя нет от желающих, от По до Нью-Йорка.

С возрастом Дж. мало изменился. Беатриса легко признала бы в нем прежнего пятнадцатилетнего юношу. Впрочем, он побледнел, осунулся, и на исхудавшем лице сильнее выделяется крупный нос. Щербатая улыбка кажется хитрой ухмылкой.

– Если б у тебя денег не было, другое дело, – с тягучим американским акцентом сказал Уаймен. – Для полетов деньги нужны, а у тебя с этим все в порядке.

– У меня другие интересы.

– Какие? Чем ты вообще занимаешься?

Дж. иронически улыбнулся Уаймену, зная, что правды тот все равно не поймет, и ответил:

– Путешествую.

За стеклами пенсне голубые глаза американца выглядели еще наивнее.

– Вот и отлично. Будешь летать. Характер у тебя подходящий, да и упорства хватает, – произнес Уаймен, отсчитывая на пальцах: раз, два. – Основные качества летчика.

– У меня терпения не хватит. Я месяц в одиночестве не протяну.

– Тебе скорость нужна, – кивнул Уаймен.

– Я рассеянный, часто отвлекаюсь.

– На что? – поинтересовался Уаймен, простодушно раскрыв глаза.

– Ну, к примеру, на официантку, которая нам завтрак принесла.

– Да, она миленькая, – признал Уаймен, недоуменно моргая.

– С ней моя жизнь исполнена смысла.

– Мы же только приехали!

– Она обручена с клерком из муниципалитета, к Рождеству свадьбу сыграют.

– Ты шутишь? – спросил Уаймен, подозревая, что его разыгрывают.

– Нет, – ответил Джи.

– Мы творим историю, – рассудительно пояснил Уаймен, как терпеливый школьный учитель. – Мы – первопроходцы, начинаем новую главу в истории человечества. Разумеется, все мы чуточку безумцы. Разве можно сравнивать наши славные дела с мимолетными увлечениями? Ты с ней даже не заговаривал! Тут и решать нечего, выбор ясен. Займись серьезным делом, не веди себя как подросток! – Он схватил приятеля за руку. – Ну вот что тебя сейчас волнует?

– Прочтет ли она мою записку до обеда.

Уаймен расхохотался. Из-за совместно пережитых испытаний он проникся симпатией к некрасивому парню и решил, что раз уж приятель не хочет говорить откровенно, то и не надо его расспрашивать. Смех служил знаком прекращения разговора.

– В покер вечером сыграем? – спросил американец.

На следующий день он объяснял знакомому:

– Понимаешь, он все в себе держит. Никогда не знаешь, что он задумал. То ли его деньги интересуют, то ли приключения… А может, и то и другое – вот как нас с тобой.

К обеду в гостинице «Виктория» становится известно, что Шавез твердо намерен долететь до цели и возвращаться не собирается. Все выбегают на веранду и глядят, как аэроплан пролетает над долиной Роны и сворачивает к перевалу. Зрители восторженно восклицают и приветственно машут вслед.

Целую неделю ходили внушающие уныние слухи, что перелет через Альпы в этом году уже не состоится. Отчего-то никому не приходит в голову, что и эта попытка может закончиться безуспешно: если на подлете к ущелью реки Салтины Шавез решит, что ветер слишком силен, то повернет обратно. Впрочем, завтра все разъезжаются, так что сегодня – последний шанс, что знаменательное событие все-таки свершится. Вдобавок за неделю Шавеза хорошо изучили и по его лицу все поняли. Речь идет не о его судьбе, а о характере.

Шавез замечает толпу на веранде гостиницы, но не машет им в ответ – суеверно приберегает приветственный взмах руки для прибытия в Домодоссолу.

На прошлой неделе в Бриг съехались жители окрестных деревень в надежде посмотреть, как летательный аппарат исчезает за горными вершинами. Вся гостиничная прислуга – официанты, горничные, повара, судомойки, садовник и его жена – взбудоражены не меньше постояльцев. Их возбуждение складывается из многих элементов: любопытство, неуверенность в исходе, гордость за чужое достижение (ведь человек в небе недавно был рядом с ними), но самым глубоким чувством является удовлетворение от непосредственной причастности к тому, что, по их мнению, станет историческим событием. Это первобытное, грубое удовлетворение связывает их жизни с жизнью предков и потомков – великая ось истории проходит через ту же точку, что и тонкая нить их жизней.

Дж. покидает ресторан, но не отправляется на веранду, а выбегает во двор, к бревенчатому домику на сваях. Под ним – каменный резервуар, наполняемый родниковой водой; там стирают белье. Наверху расположены комнаты горничных, куда ведет деревянная лесенка. На ней стоит девушка и глядит в небо.

– Леони! – окликает он, протягивает к ней руку, жестом просит сойти вниз, берет за локоть и объясняет, что им лучше поторопиться: с балкона его номера видно лучше.

Она могла и отказаться; это было самым уязвимым в его плане. Она прекрасно понимала, что одновременно происходят два действия: над головой, будто птица, парит аэроплан, а юноша, пять дней преследовавший ее записками, шуточками, лукавыми перешептываниями, комплиментами и признаниями в любви, приглашает ее к себе в номер. Вдобавок ему известно о том, что каждый день у нее есть два часа свободного времени. Она пошла с ним потому, что необычность происходящих событий подчеркивала исключительность момента. Гул мотора, восторженные восклицания и то, что зрители, повернувшись к ней спиной, не отрывали глаз от неба, утвердили ее в решении забыть о привычной рассудительности. В дверях он пропустил ее вперед, будто прикрывая, и под его защитой Леони скользнула внутрь, отринув свою обыденную, заурядную сущность.

На лестнице она тихонько захихикала, но в номере замолчала.

Он пересек комнату и распахнул застекленные двери на балкон над верандой. Аэроплан в небе заложил вираж. Они увидели четко очерченный силуэт головы и плеч Шавеза, крохотный, как пуговичка на женской туфле.

Леони боялась выйти на балкон – не хватало еще, чтобы ее заметили с веранды, – и стояла посреди комнаты, даже не притворяясь, что пришла сюда полюбоваться на аэроплан, летящий к горам. (Но ведь она могла благоразумно ретироваться, скажете вы. Она не была легкомысленна. Он ей пока ничего не предлагал. Леони отчасти догадывалась, что именно он собирался ей предложить. Она не была ни легкомысленной, ни наивной. Но существовала и еще одна часть его предложения, предназначенная ее исключительной сущности, той самой, которую окружала иная жизнь, будто безмолвный воздух, окружающий дальний гул мотора.)

Через миг он захлопнул балконные двери и обернулся к ней. Он немедленно понял, что добился успеха. Перед ним стояла именно она, Леони, и нерешительно глядела на него. Такая, какой он ее помнил: толстые пальцы, широкий приплюснутый нос, пряди жестких волос, выбивающиеся из-под чепца, крестьянский румянец, кожа, не знающая пудры; слева на подбородке – бледное пятнышко размером с ноготь; покатые плечи, налитая грудь, карие глаза цвета темного дерева. Те черты, из-за которых Уаймен назвал ее миленькой, его не интересовали, потому что ничем не отличали ее от других.

Он обнял ее. Она стояла, прижавшись щекой к его груди, и ждала. Вслушивалась в его слова. Сердце мое. Счастье мое. Моя кареглазая овечка. Леони, королева Альп. (Слова эти, записанные для третьего лица, теряют свою точность и чрезмерное, непревзойденное красноречие.) Она слушала и подчинялась его воле, но отнюдь не покорно – все это время она яростно пыталась в точности осознать смысл происходящего.

Неделю назад она не подозревала о его существовании. Она никогда не встречала таких мужчин. Он был богат. Он дружил с людьми, которые летали на аэропланах. Он сам летал на аэроплане. Он путешествовал по разным странам. Он странно говорил по-немецки. Он походил на сказочного персонажа. Ей было неважно, что означают все эти факты по отдельности; они просто доказывали, что он разительно отличается от всех, с кем ей доводилось сталкиваться. Если бы на этом все и закончилось, она бы не придала большого значения его своеобычности. Ее виды на будущее были скромны. Леони прекрасно знала, что в мире полно людей, отличных от жителей Брига или кантона Вале; людей, которых она совершенно не интересует. А он обратился именно к ней – к Леони, – и это произвело на нее глубочайшее впечатление. Целую неделю он преследовал ее, дарил подарки, делал комплименты, разговаривал с ней и уверял в ее неповторимости. Как все, у кого нет привычки обманывать себя, Леони интуитивно отличала чистосердечную искренность от лицемерной фальши. Она знала, что он ей не лжет, хотя и не понимала его правды. Как и большинство женщин, она умела отличать человека, который умоляет о благосклонности или пытается обманом добиться ее, от человека, который при встрече с женщиной предстает перед ней таким, какой он есть. Примерно это она имела в виду, говоря себе: он пришел ко мне.

Зевс, влюбившись в женщину, превращался в быка, сатира, орла или лебедя не только для того, чтобы использовать элемент неожиданности, но и еще чтобы встретиться с ней (по странным условностям легенд) под личиной незнакомца. Незнакомец, который, воспылав страстью, убеждает, что он желает только тебя во всей твоей самобытности, приносит весть от тебя возможной к тебе самой. Нетерпение, с которым жаждут получить эту весть, сравнимо по силе с желанием жить. Желание познать себя сильнее простого любопытства. Но вестник должен быть незнакомцем, потому что чем лучше ты сама его знаешь и, соответственно, чем лучше он тебя знает, тем меньше он сможет раскрыть тебе твою неведомую, но возможную сущность. Он должен быть незнакомцем, однако должен быть и загадочным образом близок с тобой, иначе вместо того, чтобы раскрыть твою неведомую сущность, он просто представляет всех тех, кто непознаваем для тебя и для кого ты непознаваема. Близкий – и чужой. Из этого противоречия, из этой мечты рождается великий чувственный бог, которого каждая женщина в своем воображении либо питает, либо морит голодом.

– Чем ты вообще занимаешься? – спросил Уаймен.

– Путешествую, – ответил Джи.

Ответ на вопрос не был ни уклончивым, ни поверхностным. Настоящий незнакомец постоянно находится в пути.

Какое-то время ее руки были безвольно опущены. За окном над горами синело знакомое сентябрьское небо. Вдали чуть слышно гудел мотор летательного аппарата «Блерио».

Аэроплан нырнул на пятьдесят метров вниз и шлепнулся, как дохлая камбала. Шавез хотел повернуть, и его удержало лишь то, что он чуть раньше сказал себе, хотя в тот миг, когда это говорил, он и представить не мог, что самолет плюхнется, как дохлая рыба.

Связное повествование больше никогда не станут излагать как единственно возможное.

Ее воспитание и образование дома, в школе и церкви подготовило ее к сложившейся ситуации. Она должна отвергнуть незнакомца, который вот-вот разобьет ей жизнь. Она должна отстоять свою честь, спасти себя, сохранить свою невинность для возлюбленного Эдуарда, который ухаживает за ней вот уже два года и с которым они будут жить в домике у реки, на пасеке; он станет отцом ее детей, которые пойдут в ту же школу в Бриге, куда когда-то ходила она. Она совершает смертный грех. Она должна воспротивиться дьявольскому искушению. Так ее учили. Она должна помнить о матери и о том, чего бы она желала своей дочери. Она – дочь своей матери, Божье дитя, нареченная возлюбленного Эдуарда, невеста, которая через два месяца будет стоять с женихом у алтаря, мать будущих детей, старшая сестра своих младших сестер – обязана сохранить честь дочери, христианки, нареченной невесты, матери, сестры. Она – или я? Я, Леони… Что делать мне, чтобы сохранить свою честь? «Я не знала, что делать». Она к этому не подготовлена. В обычной жизни она не может поцеловать этого человека. Но он – не в ее жизни. Он вне ее. «Я осталась с ним наедине. Больше никого не было». Она понимает, что больше никогда не попадет в объятья человека вне ее жизни. «Это было как сон». То, что она с ним делает, – не часть ее жизни, хотя другие решат, что это не так, и последствия отразятся на ее дальнейшей судьбе. То, что она с ним делает, будет действием той ее части, которая не входит в ее жизнь. «Моя слабость была сильнее меня».

Он провел ладонями по ее плечам, коснулся ягодиц и медленно, неторопливо приподнял ее. Ее ступни оторвались от пола. Потом он опустил ее, но так, что она невесомо касалась половиц.

Ей казалось, что к какой бы части тела ни притронулись его руки, они приподнимали ее, лишая веса. Его ладони отделяли ее от земного притяжения. Она взглянула ему в глаза, неотрывно смотрящие на нее. Он улыбался, щербинки между зубами темнели, как его глаза. Хотя солнечный свет по-прежнему струился в окно, ей казалось, что у нее за спиной черная завеса – черная, как его глаза, как щербинки в зубах, – и эта черная завеса медленно обертывает их, превращаясь в круглую черную палатку. Она чувствовала, как он прикасается к тем частям ее тела, которые по натуре своей были тяжелыми, отвисшими, тянули вниз, но каждое прикосновение приподнимало их, снимало тяжесть. Тогда она обняла его.

Его руки, противодействующие земному притяжению на всех тех – даже самых малых – частях ее тела, вес которых для нее ощутим, создали еще один эффект. В тяжести каждой из частей ее тела возникла сила влечения, притягивающая – не постоянно, а прерывистыми толчками – к нему, к большей массе его тела (ощущение было сравнимо с отчетливой тяжестью грудей, но его размах шире и глубже).

Она начала повторять его имя.

Любая попытка исчерпывающе описать все ее ощущения будет нелепой. Испытываемые ею чувства стали центром ее жизни; все, чем она была прежде, окружало теперешние переживания, как берега окружают озеро. Все, чем она была прежде, превратилось в песок и отодвинулось на границу нынешних ощущений, скрылось под ними, будто под водой, и стало невидимым, загадочным дном озера. Для того чтобы выразить ее ощущения, необходимо воссоздать для нас ее неповторимый язык. А это невозможно. Хотя в нашем распоряжении имеются все выразительные средства литературного языка, нам все равно не получить доступа к ее переживаниям. На мгновение осознать ее ощущения возможно, только лишь овладев ею, полюбив ее. Почему мне хочется с исчерпывающей точностью описать ее переживания, если я четко понимаю невозможность этого? Потому что я ее люблю. Я люблю тебя, Леони. Ты прекрасна. Ты нежна. Ты чувствуешь боль и наслаждение. Ты крошечная, и я беру тебя в ладонь. Ты огромна, как небо, под которым я живу. Это сказал он.