Текст книги "Запретный лес"

Глава 9. В КАНУН ЛАММАСА[80]80
  Ламмас (Лугнасад) – кельтский языческий праздник, отмечаемый первого августа.


[Закрыть]

Как-то в июле Дэвид оседлал свою лошадку и отправился в Аллерский приход на заседание Пресвитерского совета. Прибыв туда, он обнаружил, что все кругом в замешательстве. Обычные «практики» были забыты, отменили доклад на богословскую тему, столь полезный юным пасторам. Большую часть времени собравшиеся молились в кирке за примирение в Земле обетованной и в снедаемой раздорами стране, а обед в «Скрещенных ключах» не явил собой пример братского согласия. Однако был он многолюден, и одним из мирских сотрапезников оказался Эфраим Кэрд.

За столом мистер Мунго Мёрхед, черпавший сведения из писем из Эдинбурга, поведал печальные известия о войне на Севере. Монтроз-бунтовщик со своими дикими ирландцами одерживал одну победу за другой и сейчас направил силы на юг, к самому сердцу Шотландии.

– Что ж Дэйви Лесли так медлит? – восклицал аллерский священник. – Что проку от ковенантского Государства и освобожденной Церкви, ежели гремящий доспехами амалекитянин гонит наших ратников от Дана до Вирсавии?[81]81
  От Дана до Вирсавии (Суд. 20:1) – библейское выражение, означающее «с севера на юг».


[Закрыть] Истинно глаголю вам, судари, сия война, начавшаяся в долинах Высокогорья, скоро постучится и в наши двери, и наш несчастный народ будет вынужден участвовать не гласом и словом и не росчерком пера, ему придется страдать, и поносить врагов своих, и проливать кровь. Воды Форта и Аллера окрасятся багровым, смерть прошествует по нашим полям. Готовы ли мы, вопрошаю я – и вновь повторяю свой вопрос? Какие дары возложим на алтарь в грядущий день жертвоприношения?

Страх придал мистеру Мёрхеду достоинства. Перед собравшимися стоял воин, с плотно сомкнутыми губами, с огнем в глазах под тяжелыми веками. Мистер Праудфут из Боулда тоже был полон решимости сражаться. Он раздобыл где-то высокие военные сапоги. Расправив могучую грудь, он издал рык поддержки, выглядя при этом не менее устрашающе, чем железнобокие[82]82
  Железнобокие – тяжелая кавалерия круглоголовых, сформированная в 1642 году Оливером Кромвелем.


[Закрыть].

– Нам должно убедиться, что в наших рядах нет хананейских изменников, – взревел мистер Праудфут, – ибо Судный день близок. Да объединится Избранный народ: всякий дом, разделившийся сам в себе, не устоит[83]83
  Мф. 12:25.


[Закрыть]. В день гнева нужны лишь две опоры – чистые помыслы и всеобщее единство. Глаголю вам, только эти плотины способны удержать поток языческой ярости.

– Особенно это касается вас, мистер Семпилл, – сказал мистер Мёрхед. – Слыхал я, засыпали вы праведный приход Вудили необоснованными обвинениями. Пригрозили, что не допустите паству к Причастию, покуда не будет публичного признания, токмо вот не ведомо в чем. Я приветствую рвение в юном пастыре, но вы перегнули палку, и благонравный люд в Вудили теряется в догадках, что вам от них надобно. Остерегитесь, мистер Семпилл, иначе обратится ваше рвение в грешную нетерпимость. Не время сеять раздоры в Божьем народе.

Лицо аллерского священника растеряло все свое грубоватое дружелюбие. Он сделался угрюмым и взирал на Дэвида глазами инквизитора.

– Я всей душой за первую из опор мистера Праудфута, – произнес молодой человек. – Если Судный день грядет, наши помыслы должны быть чисты и должно нам искоренить всякую хананейскую ересь. Как только мне удастся сорвать покровы со всех грехов Вудили, Пресвитерий тут же узнает об этом.

Дэвид говорил слишком убежденно, и это пришлось не по нраву мистеру Мёрхеду. Он свел брови к переносице, и они прямой линией пересекли его огромное лицо.

– Поберегитесь, поберегитесь, внемлите совету моему, – сердито повторил он. – Мне ведомо, в Вудили живет немало старых, истинных боголюбцев, и они весьма обеспокоены вашим поведением.

Мистер Праудфут поспешил подлить масла в огонь:

– Вспоминаю те благословенные труды во славу Господа, виденные мной в этом самом приходе в марте, и не верю, что паства пала пред происками Дьявола. Взгляните на себя, глаголю вам, мистер Семпилл, удостоверьтесь, что бревно не в вашем глазу.

Из Адлерской кирки Дэвид уезжал в компании мистера Фордайса, но не проехали они и мили, как за спиной раздался топот копыт и появился боулдский пастор собственной персоной. Его лошадка, наевшаяся овса в конюшне «Скрещенных ключей», с непривычки к подобной пище стала норовистой, и такому неуклюжему наезднику, каким являлся мистер Праудфут, пришлось прикладывать все силы, удерживая ее на дороге. Но всякую секунду, когда не смотрел вниз, он посвятил наставлению Дэвида, и все три мили, пока им было по пути, его язык работал без устали.

– О вас идет недобрая fama, мистер Семпилл, и моя обязанность, как старшего товарища в служении Божьем, избавиться от неясностей на сей счет. Поговаривают, вы извращаете понятие Господнего благословения, настаивая, что сие блаженное состояние возможно перечеркнуть одним плохим поступком, будто белые одежды праведника можно осквернить пустяком меньшим, чем блошиный укус, пред лицом вечного замысла Божьего.

– Я лишь говорю, что тот, кто верит, что искупление через Христа позволяет ему безнаказанно грешить, вдвое хуже всякого безбожника.

– Тут надобно проводить различие. Это понятие гораздо более тонкое, сэр. Ваши слова можно истолковать так, что они обратятся в еретические.

Но толкование и различение были весьма осложнены тем, зубы мистера Праудфута поминутно клацали из-за выходок его лошади. Он только-только добрался до какой-то невероятной тонкости в интерпретации, как показался поворот на Боулд, и его кобылка, наконец узревшая путь домой, рванула бешеным галопом. Спутники лишь успели увидеть болтающуюся, как корабль под ударами шквала, спину пастора да услышать обрывки различения и толкования, несомые ветром.

Тут и всегда серьезный мистер Фордайс не сдержал улыбки, глядя вслед удаляющемуся Воанергесу.

– Он своенравный человек, и лошадь у него своенравная. А о каких слухах идет речь, мистер Дэвид? Боюсь, в Вудили погрузили вы свою соху в почву каменистую.

– А что говорят в Колдшо?

– Я поотстал от жизни, поскольку в последние недели маялся животом. Все прямо по Псалтыри: Господь посетил меня ночью и испытал в огне; я так и не смог навестить вас, хотя и собирался почитать Кардано. Но и до меня добрались кое-какие вести из соседнего прихода. В округе только и говорят о том, что вы обнажили слабое место Вудили и произнесли такие проповеди, что кое-кто из паствы призадумался. Есть ли в этом правда, мистер Дэвид? Я всем сердцем тянусь к вам, словно мы рождены одной матерью.

– Я обнаружил ужасное нечестие, но это не все. Я пережидаю и наблюдаю, а когда разберусь во всем, пойму, как действовать. Вы сами при первой нашей встрече сказали, что о Вудили идет плохая молва, и – горе мне! – я убедился в справедливости ваших слов. Больше всего опасаюсь, что самые ярые христиане завязли глубже всех.

– Грустно слышать об этом, Дэвид, дружище. Все из-за Леса?

– Да, виноват Лес – и чернейшее колдовство. Приход погряз в древних языческих суевериях, окутавших саму душу моей злосчастной паствы. Во всей Шотландии не сыщется столь горестного места, ибо все грехи и проступки сокрыты под личиной благочестия. Друг мой, временами в Вудили тише и спокойнее, чем на погосте. Но внутри селян таятся страсти и в известное время выплескиваются наружу. Во тьме ночной, в самой гуще Леса, творят они бесчинства, о коих и упомянуть стыдно.

– У вас есть свидетели?

– Я все видел собственными глазами. Случайно наткнулся на один из дьявольских шабашей.

– Храни нас Господь! Я слышал разговоры о подобном, читал об этом в старых книгах, но не видел воочию. Уверен, в Колдшо такого нет: мой приход слишком пустынен и светел, лишь ветры гуляют над верещатниками. Нет в нем прибежища для нечестия, что творится во мраке ночи. Я всегда питал отвращение к вашему Лесу… Сердце человеческое штука странная, мистер Дэвид, иногда и я сам себя пугаюсь. Искупление мгновенно, но для возрождения требуется целая жизнь; самый святой человек на смертном одре всего только сосуд гнилья и мерзости в сравнении с чистотой, какую обретет он после смерти. Иногда находит на меня искушение и начинает терзать мысль, что мы и Церковь далеки от Бога, настолько привычно нам считать человека изначально порочным и подвергать строжайшим ограничениям и наказаниям, тогда как в сути своей человек создан волей Господней и, возможно, хранит дыхание Его. Если есть первородный грех, то должна существовать и первородная невинность. Когда я слышу, как славная Катрин Йестер поет у врат Калидона, я прикасаюсь к доброте Всевышнего, совсем как во время сокровеннейшей молитвы. Объяви эту целомудренную радость недозволительной, и душа свернется и скиснет, а потом обратится ко злу. Запрети юности резвиться весенним утром во славу Божию, и она начнет плясать в темном лесу под дуду Дьявола.

Мистер Фордайс прервался и грустно продолжил:

– Но все это должно остаться между нами, мистер Дэвид. Если хотя бы толика сказанного дойдет до боулдской кирки, мистер Эбенезер донесет на меня в Пресвитерский совет. Но если и я говорю неортодоксальные вещи, то хотя бы имеющие здравый смысл.

– Я сомневаюсь, что истовая вера есть панацея от греха, – произнес Дэвид. – Сказано в Писании, и бесы веруют, и трепещут[84]84
  Иак. 2:19.


[Закрыть], и что-то мне подсказывает, глава сообщества ведьм и колдунов в Вудили в приверженности своей догматам может потягаться с самим мистером Праудфутом.

– У вас грозные противники.

– У меня их полон приход: даже те, на ком нет вины, пальцем пошевелить боятся. Старейшины у меня из таких же.

Мистер Фордайс ахнул.

– Похоже, мне самому выпадет предстать перед Пресвитерием, – продолжил Дэвид. – Мистер Мёрхед клеймит меня за то, что я сею раздоры в Земле обетованной, а мистер Праудфут считает еретиком.

– Вы всегда можете положиться на меня, – заверил мистер Фордайс. – Правда, боец из меня никудышный: внутри все трясется, язык прилипает к гортани, сижу, как животина бессловесная, и все эти скорбные бессонные ночи иссушили меня. Но сердцем я с вами, мистер Дэвид, и пока мои немощи не лишили меня голоса, я буду молиться за вас… Приезжайте в Колдшо, когда бы вам ни пожелалось поговорить с другом. У меня вы всегда найдете если не дельный совет, то поддержку.

Но когда Дэвид тремя днями позже повернул свою лошадку в сторону Колдшо, он направился не в пасторский дом, а в Калидонский замок. Ибо Катрин Йестер была для него единственным светом в окошке. Она олицетворяла собой дело, ради которого он сражался, – прекрасный мир, противостоящий порочной тени; к тому же после последней встречи в Раю он понял, что она не ускользающая лесная нимфа, а женщина из плоти и крови, с человеческим сердцем. Он страстно желал повидаться с ней в ее жилище, среди привычного ей окружения.

Однако в этот послеобеденный час Катрин не оказалось в Калидоне: она ушла в лес. Стоял тихий июльский день, ни одно облачко не заслоняло жаркий лик солнца, но в большом зале Калидонской башни было прохладно и сумрачно. Он спросил, дома ли госпожа Сэйнтсёрф, и суровая хозяйка торжественно приняла его, даже пришлось подождать, пока она повяжет новую косынку и накинет шаль, как подобает в таких случаях. Речь ее напоминала говор простой шотландской пастушки, но гласные звучали резче, как их произносят в Эдинбурге, а не в приграничных районах. Это была высокая и сухопарая женщина, привыкшая приказывать; ее заносчивое лицо и чопорная улыбка смягчались дерзким остроумием. Катрин никогда не рассказывал ей о Дэвиде (чему он обрадовался), но Гризельда знала, что он родственник рудфутского мельника, и слышала, что о нем говорят селяне. Она угостила священника собственноручно испеченным пирогом и выдержанным домашним вином. В ее голосе звучало почтение добропорядочной прихожанки к духовному пастырю, смешанное со снисходительностью старухи к юнцу.

– Поскакушке-то моей дома надобно быть, ан нет – удрала в холмы. Взаперти ее удерживать все равно что утёныша в воду не пущать. А росла-то в Англии да во Франции, где и холмов никаких! И ладно б вокруг хахаль крутился, я б слова супротив не молвила, так у нее ж никого, одни кулики.

Дэвид спросил о Николасе Хокшоу.

– Ишь ты вопросец! – воскликнула она. – Понесло колченогого воевать, а вот где воюет да с кем, один Боженька ведает! Как ушел с Тэмом Пёрвзом три месяца назад, так от него ни слуху ни духу. Может, они в Англии, может, во Франции, а может, с самим Монтрозом, но бьюсь об заклад, он с мечом да Тэм с мушкетом в самом пекле. Хокшоу не стреножить, на месте им не сидится, скачут, аки лягухи у речки, уж кто-кто, а моя бедная сестрица норов муженька не понаслышке ведала. Катрин вся в их породу, досадно, пареньком не родилась, ходебщиком аль лудильщиком, не по ней вся эта вышивка-штопка да готовка, ежели за окошком вёдро. Она хозяюшка славная, но егоза беспамятная. Замуж бы ее поскорей отдать.

Госпожа Сэйнтсёрф много спрашивала о Вудили.

– Земля-то Хокшоу принадлежит, но народец на ней мне не по душе. Есть там слизняки, что молятся не сердцем, а чисто языком. Они за каждый грош торгуются, точно барышники в Масселборо – вечно рожи постные, зубы заговаривают, лишь бы монетой не звенеть. Старик Добби из Мёрчисона – он тут нашими делами занимается, может, наслышаны, его батюшка в свой черед у нас дела вел – с боем с них плату за землю выжимает. Николас-то на войну ушел, и все хлопоты на меня обрушились: я уж не ведаю, что у меня дома в Эмбро деется, зато Добби писульками завалил. Может, доходило до вас, хотим мы ноне усадьбу в Кроссбаскете сдать, и где мне приличного арендатора в таковской неразберихе сыскать?

Дэвид рассказал хозяйке о новостях, что слышал в Аллерском приходе.

– Чур нас! – вскричала она. – Не дай Боже, Николас с Монтрозом: сам же с Тэмом Пёрвзом на собственные земли с войной пойдет, а ежели Аргайл одержит верх, придется им славить Бога на виселице в базарный день. Ух, сэр, с тоской станем поминать последние денечки, когда, как сказано в Писании, всякий народ будет в смущение приведен. Я сама-то за Церковь, но идет молва, что и Монтроз за нее, как он это разумеет. Все ей добра желают, но от этих доброхотов деется в нашей древлей Земле обетованной сплошной беспорядок. Никогда я политикой головушку себе не забивала. Моя политика простая: я уже старуха, так и оставьте меня в покое у камелька… Сказываете, Монтроз идет на юг? Он пробивается к Англии, значит, пойдет по Аллерскому тракту. Придется мне подоткнуть юбки да защищать Калидон от Николаса и прочих: ежели хозяина в его собственный замок пущу, держать нам ответ пред Тайным советом.

Было ясно, что госпожа Сэйнтсёрф ничего против Дэвида не имеет: говорила она с ним без утайки и долго не хотела отпускать.

– Какой же вы молоденький для пастора, – сказала она ему, когда наконец пришло время прощаться. – К тому ж шибко мудреный для священника. Попы должны животом маяться, как наш мистер Фордайс, они от хворобы меньше земными бедами захвачены.

– Я бы с радостью смирился с его недугами, будь я хоть наполовину столь благостен, как он, – ответил Дэвид.

– Славно-то как молвили. Ежели мне удастся покрепче за его рясу зацепиться, то и я на небеса попаду. Но вы уж простите старуху за длинный язык. И в гости заезжайте крыжовнику отведать, как поспеет, а ежели сыщете мою озорницу в холмах, передайте, я ее дома с метлой поджидаю.

Тогда, по пути домой, Катрин так и не попалась, зато на следующий день он застал ее в Раю. Она встретила его с улыбкой, дружелюбная, как дитя:

– Вы были в Калидоне и виделись с тетей Гризельдой. Поздравляю вас с завоеванием, сэр, ибо вы покорили ее целиком и полностью и обрели еще одного друга в этой местности. Но что это за новости про господина маркиза?

Они провели весь летний день за разговорами и прогулками по полянкам между дубов, неизменно возвращаясь в свой уголок у ручья; при этом Дэвид страстно мечтал о том, чтобы солнце не опускалось: с наступлением первых сумерек Катрин должна была вернуться в Калидон. При следующей встрече они больше не упоминали о его несчастьях и о Монтрозе, а беседовали о всякой всячине: о ее детстве во Франции, ее семье, местных легендах, его учебе в Эдинбурге. Катрин стала для Дэвида не союзником, а скорее прибежищем. Гуляя с ней, он ощущал, что мир огромен и залит солнцем, все его печали забывались, он начинал думать о себе не просто как о человеке, который преодолеет все трудности, а как о посланнике Божьем с новой благой вестью для сбившегося с пути народа.

Как-то вечером он проводил взглядом Катрин, спускавшуюся через орешник к Рудской долине, и, повернув к склону Оленьего холма, увидел, что там под горку шагает мужчина, вроде бы появившийся из Меланудригилла. Это был Риверсло, и хотя их пути пересекались, фермер не остановился переброситься словечком, а на ходу приветственно помахал рукой и крикнул:

– Вам бы в Гриншил заглянуть. Поговаривают, Ричи Смэйлу надобно утешение.

Дэвид понял намек, сходил к Ричи и следующим вечером встретился с арендатором из Риверсло в пастушьей хижине.

– Глянь-ка, что там деется на поскотине, Ричи, – сказал хозяин. – Нам с пастором потребно перемолвиться. – И они остались в темной хижине вдвоем.

– Хожу-брожу я окрест, – начал Риверсло, – аки соглядатаи, засланные Иисусом Навином в Ханаан. Брехать не стану, не по душе мне этакое дело, но прочесал я Лес с востока на запад и зрил место шабаша с древлим алтарем. Теперича могу сыскать тропу туды хычь темной ночью. К тому ж я легонько попытал народ в Вудили.

– Они, конечно, не ответили?

Темное лицо фермера перекосила усмешка.

– Не сумлевайтесь, я сторожкий. Но все ведают, перебираю я с питием, но когда народу мерещилось, что я пьян аки змий, были у меня ушки на макушке. Они паки сбираются к празднеству, и будет оно в навечерие Ламмаса. Той ночью мы с вами направим стопы в Лес.

Дэвид вздрогнул, и Риверсло заметил это.

– Плоть слаба, – сказал он, – мне и самому боязно. Но мы-то с вами не из таковских, что, взявшись за гуж, вертаются назад. Мистер Семпилл, вы же молоды и сможете вскарабкаться на дерево?

– Мальчишкой я отлично лазал.

– Ладненько, надобно припомнить детячьи свычки. По-боле того, из дома надобно выехать загодя, не тянуть до Ламмаса. Имеется у вас к кому наведаться, не ближе, чем в милях двадцати от Вудили?

– У меня родня в Ньюбиггине.

– Значится, туды и направитесь, и чтоб всякий зрил ваш отъезд. Трубите о нем направо и налево дней хычь за пару. Поведайте о том своей старухе, пущай посуетится, вас в дорожку пособирает. Не успеете утечь из пастората в должное время, сызнова очутитесь взаперти в своей комнатенке, как в прошлый Белтейн. А вам-то надобно быть ночью в Лесу, ноне-то нас оба два, и мы сможем выступить самовидцами и пред Пресвитерием, и пред Шерифом, да хычь пред судьями в Эмбро.

– Понятно. Вы ничего больше в Вудили не узнали?

– Догадок полна сума. Хычь верьте, хычь нет, но теперича мы с Кэрдом закадычные друзья. Пришел я к нему его английского бычка глянуть, у него совета про овец выспросил да запродал ему два десятка ярок по столь малой цене, что самому тошно. Держит он меня за тютю и простачка, думает, я последний глузд пропил и теперича аки глина в его долонях… Вот так-то, к тому ж покрутился я подле его курятника. Баба его, может, ведаете, знатная птичница, и имеется у нее красный кочет, каких в округе боле не сыщешь. Взял я с собой в Чейсхоуп Рэба Прентиса и велел ему к петушку приглядеться.

– Не понимаю, к чему это вы…

– А вам и не надобно – всему свой черед. У меня-то уже думки про Пресвитерий, вот самовидцев потихоньку подыскиваю. На примете два честных малых – мои пастухи Ричи Смэйл да Рэб Прентис, но Ричи совсем дряхлый, в Лес его не взять, а Колченогий Рэб скорей помрет, но носа туды не сунет. Вот и остались токмо мы с вами для главного дела, но пастухи нам тоже сгодятся.

Неотвратимость испытания отозвалась болью в сердце Дэвида: он целых три месяца размышлял над тайнами Леса, после того как в горячке налетел на празднующих Белтейн. Он не сомневался в собственной правоте, но также уверовал, что противником его станет сам Дьявол во плоти, и спокойные рассуждения Эндрю Шиллинглоу вселили в него благоговейное уважение.

– Дружище, вы говорите так невозмутимо, точно овец стричь собираетесь. Неужели вы не верите в силы Сатаны?

– Я верую в Бога, – ответил фермер, – но я долгохонько хаживал по свету, дабы не веровать в Диявола. Но как раз Чорта, заманивающего в свои путы старух и обретающего власть над гнилыми душонками, подобными Чейсхоупу, я не страшусь, да явись он из геенны огненной, ведаю, чем его встретить.

Вновь пришло для Дэвида время сомнений и размышлений. Он не мог разделить здоровую уверенность арендатора из Риверсло, ибо слишком ясно представлял себе весенний шабаш и слишком долго прожил в тени этих тяжелых воспоминаний. Его живое и легковозбудимое воображение разыгралось не на шутку. Лес стал для Дэвида обителью ужаса, и чем больше пастор думал о живущем в нем зле, тем коварнее оно виделось ему. Его обширные мирские знания подливали масла в огонь. Мужество не покинуло его, но краски мира померкли: он чувствовал, что приговорен пройти эти темные испытания в одиночку.

Больше всего его тревожили мысли о Катрин. Лес, весь приход, та миссия, к которой он был призван, казались мерзостью и нечестием, и их следовало скрывать от юности и невинности. Девушка не должна была даже подозревать о них. Ни о какой дружбе между ними не могло быть и речи, и он был обязан немедленно сообщить ей об этом.

Они снова встретились в Раю, и перед Катрин предстал сгорающий от стыда юноша с бледным лицом. Он вперил взгляд в землю и говорил жуткие вещи. Он мялся и заикался, но от этого его прерывистая тирада звучала трогательнее всякого красноречия. Он умолял ее гулять только по чистым рощицам у Калидона и ни в коем случае не приближаться к сосновому бору. На приходе лежит Божье проклятье, и на предстоящем суде невинные могут разделить участь виновных. Что касается его, то он не друг таким, как она.

– На мне тяжкое бремя, – бормотал он. – Мне придется коснуться мерзости, и руки мои будут замараны. Мой страшный долг разрушит вашу юность… Я больше не приду сюда и молю вас тоже не приходить, ибо здешние места слишком близки от владений Супостата… Прошу, уходите и забудьте, что знакомы со мной, что звали меня своим другом. Вы только измучаете меня своей привязанностью…

Он говорил и говорил, а когда замолк, был уверен, что достиг цели, потому что ни одна гордая девушка не потерпит такого обращения. Взволнованный и опустошенный, он ожидал ответа, и ему почудилось, что он слышит звук удаляющихся шагов.

Но, подняв глаза, Дэвид увидел, что Катрин по-прежнему перед ним, а на лице у нее улыбка.