Текст книги "Множество жизней Элоизы Старчайлд"

Автор книги: Джон Айронмонгер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Или ее отцу. Похоже, времени у нас в обрез.

– И что же нам делать?

– Лететь.

Сгустились сумерки. Когда небо освещали лишь огни далекого австрийского города, они вынесли воздушный шар из сарая и развернули его на деревянной раме, установленной на снопах сена на уровне плеч. У обоих лица были измазаны сажей. Оба одеты в черное. Под брюхом воздушного шара Милан разжег жаровню и стал качать кожаные мехи.

– Угля у нас столько, что хоть шашлыки жарь, – сказал он.

– Он нам понадобится.

Огонь занялся быстро. Милан и Катя усердно раздували пламя, и его языки поднимались все выше и выше. Верхушку аэростата подпирали тонкие деревянные рейки, чтобы впустить в оболочку теплый воздух.

– Ничего не происходит!

– Подожди немного.

И как только она это сказала, что-то произошло. Огромный китайский фонарик начал округляться. Верхняя часть шара приподнялась, а бока заколыхались.

Милан и Катя испытали почти пугающий восторг.

– Качай сильнее!

Они с удвоенной силой налегли на мехи. Угли полыхали. Катя подсыпала еще.

– Смотри, чтобы шар не загорелся, – предупредил Милан.

Юбку воздушного шара они закрепили на жестяном каркасе, и Милан на всякий случай держал наготове распылитель с холодной водой, которой сейчас обрызгивал обод, чтобы охладить его. Огромная сила наполняла их творение, и, подобно пробуждающемуся зверю, оно поднималось с земли. Катя кожей чувствовала, как воздух проносится мимо нее и залетает в брюхо воздушного шара.

– Больше жара. Больше!

Происходящее внушало благоговейный трепет. Когда громадная тряская конструкция начала отрываться от снопов сена, на которых покоилась, Катя с Миланом натянули на плечи обвязки и пристегнулись к веревкам карабинами.

– Все получится, – чуть не кричала Катя, стараясь контролировать громкость своего голоса.

Где-то послышался собачий лай.

– Не разбуди соседей, – предупредил Милан. Все произошло быстрее, чем они могли ожидать. Воздушный шар уже парил в воздухе, натягивая крепежные веревки. Милан снова взялся за мехи. – Подождем еще минуту и будем отвязываться.

Катя напряглась, чтобы напоследок еще поддать в шар горячего воздуха. Это было все равно, что пытаться накормить дракона. Огонь полыхал так яростно, что она больше не могла находиться рядом.

– Оставь это. Нам пора.

Откуда-то донесся шум, похожий на звук захлопнувшейся двери.

Жестяное ведерко с углем висело на тонких металлических цепочках под голодной раззявленной пастью воздушного шара. Милан зачерпнул лопатой немного красных головешек из жаровни и ссыпал их в ведро, надеясь, что их хватит, чтобы воздушный шар мог продолжать свой подъем.

Послышался рык автомобильного двигателя – слишком близко, чтобы не обратить на него внимания. Кто на молочной ферме мог ехать на машине в такое время ночи? Неужели пограничники?

– Возможно, это всего лишь мистер Лукач, – предположила Катя. Лукач был механиком и жил на ферме со своей семьей. – У него есть мотоцикл.

– Это не похоже на мотоцикл.

На секунду они замерли и прислушались. На стене сарая отразился свет фар.

– Держись крепче.

Их резко потащило вверх, как только Милан высвободил концы канатов из креплений, и уже в следующую секунду они болтались в воздухе, раскачиваясь на веревочных обвязках по разные стороны воздушного шара. Это было любопытное ощущение. Год страха и предвкушения слился в одну сплошную волну переживаний, в то время как гигантский фонарь над их головами поднимался в небо, устремленный вверх, как огромная птица, вырвавшаяся из клетки и утянувшая их за собой в темную пустоту. Катя крепко вцепилась в веревку.

– Ты в порядке? – окрикнула она Милана.

– Да! А ты?

Катя медленно раскручивалась вместе с веревкой, пока не оказалась в таком положении, из которого почти не видела Милана. Достаточно ли сильно дул ветер? Они забыли проверить. Катя чувствовала, как его порывы подгоняют воздушный шар вперед, но тут, в воздухе, складывалось впечатление, что они вообще не движутся. Она ощущала себя подвешенной в темном вакууме. Тихом, темном вакууме. Внизу горели мелкие, редкие огни. Тусклые уличные фонари Загорска Веса. Тишина была всепоглощающей. Они поднимались выше. Еще немного выше. Хотя бы в этом она не сомневалась.

Она услышала чей-то крик. Голос Милана? Катя приложила усилие, чтобы развернуться. Где-то внизу мелькал бледный луч света. Кто-то размахивал фонарем.

– Тсс… – Она едва услышала тихий шепот Милана. – Ни звука.

Снова голос. Мужской. По дороге от фермы мчалась машина. Они видели свет ее фар.

Но вдруг свет начал меркнуть. Вместе с фарами померкли и луч фонарика, и уличные фонари Загорска Вес, и вражеские огни Ангерн-ан-дер-Марха.

– Что случилось? – Она едва отважилась спросить это вслух.

Внизу кто-то опять закричал, но звук доносился будто издалека.

– Облако, – услышала она ответ Милана.

Облако. Облако спрячет их. Оно обнимало со всех сторон, плотное, как кладбищенский туман.

Что им оставалось делать? Они держались за веревки. Живые маятники, болтающиеся в темноте и тумане. Кате пришло в голову, что именно это испытывал Жак-Этьенн Монгольфье, первый человек, поднявшийся на воздушном шаре в небо. Или Пилатр де Розье и Франсуа Лоран д’ Арланд, совершившие первый в истории свободный полет, за которым наблюдал сам король и многотысячная толпа зевак, среди которых была и юная девушка по имени Элоиза.

Она всегда хотела это сделать. Катя поняла это в тот момент, когда холодный туман облизал ее ноги и руки. Она всегда завидовала Жаку-Этьенну. Она всегда хотела летать.

Где-то очень далеко внизу раздался хлопок, похожий на треск полена в огне.

– Кажется, они стреляют по нам, – сказал Милан.

Еще один выстрел. И еще один. Странно, но Катя совсем не испытывала страха.

– Они нас не видят, – прокричала она в ответ.

Висеть на воздушном шаре было слишком чудесно, чтобы чего-то бояться. В правильном ли направлении они летят?

Они были марионетками в немой мизансцене, болтающимися в такт движению большого китайского фонаря над их головами. Огней не было. Не было ни севера, ни юга, ни востока, ни запада, ни верха, ни низа. Только туман и тьма. Закрыв глаза, Катя могла почувствовать себя ребенком на веревочных качелях, медленно раскачивающимся из стороны в сторону.

– Dobrú noc má milá, – неожиданно для себя стала она напевать слова старинной словацкой колыбельной. – Nech sa ti snivajù o mne sny. – «Спокойной ночи, милая, пусть тебе снятся сны обо мне».

Дул ли ветер? Продвигались ли они вперед? Звуки с земли прекратились. Тишина окутала их, как одеяло.

– Кажется, снижаемся, – произнес Милан через некоторое время.

В отдалении загорелся яркий свет. Это прожектор прочесывал небо.

– Они ищут нас.

Черный шар в черном небе. Пускай ищут.

А затем раздался шквал выстрелов.

– Sacrebleu! – Пуля просвистела у Кати над ухом.

– Ты цела?

– Да.

Па-па-папапапапапапа-па – настойчивый, бескомпромиссный рев пулеметной очереди. Папапапапа. Выстрелы предназначались им? Вероятно, им. Но они раздавались то левее, то правее. То выше, то ниже. Они дробью решетили небо.

И все же Кате не было страшно. Она могла упасть на сотню футов вниз и разбиться насмерть. Ее могли расстрелять из пулемета. Она могла провести остаток жизни в советском лагере. Но небо забирает страх. Она знала одну смерть – свои воспоминания о смерти Элоизы. Но даже одной смерти было более чем достаточно. Она отбила у Кати всякое любопытство к вопросу и вместе с ним, как ни странно, страх.

– По нам попали, – крикнул Милан. – Выстрелы зацепили шар.

Они падали. Воздух стремительно сочился под оболочку воздушного шара.

– Отстегнись и держись крепче. Похоже, придется прыгать и бежать.

Катя завозилась с карабином. Воздушный шар начало мотать. Полоса бумаги оторвалась от оболочки и разматывалась, как змеиная кожа. Катя уже видела оголенные проволочные обручи, которые гнулись от тяжести. Сетка расходилась по швам. Они падали все быстрее.

Может, вот она. Может, это смерть. Может, долгая череда ее воспоминаний подошла к своему логическому завершению. Если так, значит, так тому и быть. Она видела много смерти. Катя подумала о Ярославе на прешово-попрадской дороге.

– Держись крепче. Я люблю тебя, – крикнул Милан.

– Я тоже тебя люблю.

Они вращались вокруг своей оси. Шар неумолимо кружило и кренило. Где-то, далеко-далеко, все еще слышался стрекот стрельбы. «Отпускай», – подумала она. Это перестало быть похоже на детские качели. Ветер свистел у нее в ушах.

Отпускай.

Ее пальцы разжались, и она упала.

Часть вторая
Пятая заповедь

То имей, что можно всегда пронести с собой: знай языки, знай страны, знай людей. Пусть будет путевым мешком твоим – твоя память.

Александр Солженицын

1
Материнская линия Кати Гашек

«Как это работает? – недоумевала Катя. – Почему эти воспоминания так упрямо переносятся из поколения в поколение?»

Она просыпалась до рассвета, пока Милан, чуть приоткрыв рот, сопел рядом с ней, еще не готовый встречать новый день; и если бы она разбудила его и спросила о том, что ему снилось, он рассказал бы ей что-нибудь чудное и фантастическое. Его сны состояли из обрывков фантазий, как разбившееся на осколки зеркало, отражающее реальные образы, но смешивающее их с вымыслом.

– А тебе что снилось? – спрашивал он потом. – Где ты пропадала, пока я спал?

Она воспринимала свои минувшие жизни как ленту дороги, которая вилась меж далеких холмов и уводила вдаль, исчезая из виду и появляясь снова, проносясь мимо знакомых вех, ныряя в длинные темные туннели и снова выныривая на солнечный свет. Поначалу ей с трудом давалось видеть лица в своих воспоминаниях, чувствовать родство с женщинами из снов, родство этих женщин друг с другом, улавливать логику и последовательность событий, причины и следствия, рождения и смерти; но мало-помалу дорога в ее сознании оформилась в единое полотно. Она жила и переживала заново, день здесь, неделю там, год где-нибудь еще. Она выучила имена, места и истории. Время от времени она называла их призраками – женщин, населявших ее сны, – но в глубине души никогда не считала их таковыми. Более того, в какой-то момент она пришла к пониманию, что это она была их призраком. Она, Катя Гашек, была привидением, невидимой шпионкой, подглядывающей в замочную скважину за жизнями Элоизы, Марианны, Маргериты, Софии и остальных. Она становилась незамеченным свидетелем их драм, в большинстве случаев заранее зная, чем закончатся их истории и как будут разыгрываться события.

Как они умудрились за столько смен поколений так и не раскопать тайного золота Элоизы? Они ждали. Так или иначе, обстоятельства век за веком всячески этому препятствовали. Марианна Мюзе, первая из тех, кому пришлось жить с воспоминаниями о сокровищах, убежала слишком далеко на восток, чтобы пускаться потом на поиски клада. Она скрылась в горах, спасаясь бегством от Родерика Эгльфина и армий Наполеона, и в конце концов оказалась в Зальцбурге, не имея ни малейшей возможности вернуться домой. Маргерита Мюзе, дочь Марианны, была слишком мала для путешествий во Францию. Она умерла в Вене в возрасте девятнадцати лет. Сокровища так и стояли нетронутыми.

Не далее как в эту ночь ей, Кате, снилась Маргерита, снился Зальцбург зимой 1831-го. Было холодно. Тонкий плащ не спасал от северного ветра, задувавшего во все щели и гулявшего сквозняками по темной комнатушке Маргериты на чердаке, заменявшей ей дом. Она подбила плащ промасленной бумагой, в которую заворачивали свечи, от чего тот похрустывал при каждом движении. Маргерита была беспризорницей, рожденной, по слухам, от оголодавшей французской flüchtling, беглянки, в борделе на Штауфенштрассе, где ее младенческий вопль потерялся в ритмичном звуке кроватных скрипов и шлюшьих стонов, женских криков и стариковского кряхтения; запахах пота и спермы, дешевого белого вина и кислого одеколона. Босая, худая, немытая, вечно замерзшая, она росла на улицах города, и непостижимый механизм, который терзал души всех женщин из рода Элоизы Фушар, пронес ее глубинные знания о каждом переулке, каждой сточной канаве и каждой вонючей лестнице через все поколения, чтобы они могли попасть в воспоминания и сны Кати Гашек.

– Ни перед кем не раздвигай ног, – наставляла ее фрау Мюллер. Фрау Мюллер была bordellbesitzer, тучной владелицей борделя с неизменной шваброй в руках, тугим кошельком и скверным характером, которая словно приросла к крыльцу дома на Штауфенштрассе. – Если кто начнет тобой интересоваться, я уж его так отхожу этой шваброй. Нет, мы найдем тебе богатых банкиров из Вены и Цюриха. Они щедро заплатят за твою невинность, моя дорогая. Уже скоро. – Она хватала Маргериту за запястье и повторяла ей на ухо, шепотом, словно угрозу: – Уже скоро.

Невинность. В борделе ее продавали до дюжины раз с одной девушки, если та правдоподобно играла.

– В первый раз по-настоящему. Во второй – подольем тебе менструальную кровь другой девочки, – объясняла ей фрау Мюллер. – Ложкой, самую капельку. Как рыбный соус к сардельке. Ни один мужчина не поймет, что она не твоя.

Маргерита Мюзе. Пока еще слишком мала для проституции, но часики тикали. «Уже скоро». Она чувствовала, что момент близок.

– Скажешь, когда у тебя начнутся месячные, – шептала ей на ухо хозяйка борделя. – Твой первый банкир уже ждет.

В борделе, где Маргерита подавала напитки и убирала со столов, она носила сапоги, но по улицам ходила только босиком.

– Если я дам тебе сапоги, – говорила фрау Мюллер, – ты уйдешь в них и никогда не вернешься.

Она была права. Как-то раз холодным осенним днем Маргерита сидела на стене у реки Зальцах, болтая в воздухе босыми ногами и праздно наблюдая за проплывающими мимо лодками, когда к ней подсел молодой человек в черном пальто с высоким воротником, поднятым против ветра.

– Пойдешь со мной? – спросил он.

Маргерита узнала его. Она видела его в борделе. Всего лишь раз. Она принесла ему эль, а он взял ее за руку и вложил монету в ее ладонь. Он был из тех юношей, которые входили в двери борделя застенчиво и осторожно, краснея от неловкости, стесняясь того, что все на них смотрят, не зная, как себя вести и на что тратить деньги; которые могли часами пить пиво, набираясь храбрости для того, зачем сюда пришли, после чего сбегали без оглядки, проведя всего несколько минут с одной из девочек фрау Мюллер.

– У меня нет обуви, – сказала она.

Он кивнул и приподнял шляпу.

– Но если бы у тебя была обувь, – настаивал он, – пошла бы ты со мной?

– А где вы живете, сэр?

– В Вене.

– Туда идти десять дней. Вы хотите, чтобы я шла десять дней?

– Я бы, пожалуй, сказал, что идти отсюда до Вены на твоих ногах придется дней пятнадцать. С перерывами на воскресенья, – ответил молодой человек. – Дорога длинная, и холмов на пути много. Но я не предлагаю тебе идти туда пешком. У меня есть лошадь, на ней мы доскачем до Линца, а там можно сесть на паром. По Дунаю ходит много паромов. Остается только дойти пешком до моей лошади, которая стоит сейчас в конюшне на Штрубергассе.

– В таком случае, жаль, что у меня нет обуви, – сказала она.

– Зато у меня есть, – молодой человек эффектно наклонился и стал расшнуровывать свои туфли.

– Вы банкир, сэр? – спросила она. – Вы хотите купить мою невинность?

Юноша был ошарашен ее вопросом.

– Я трактирщик, – ответил он. – Я не собираюсь ни покупать твою невинность, ни красть ее, уверяю тебя. К тому же, ты еще слишком юна. Я просто подумал, что могу забрать тебя отсюда. Вот и все. Тебе тут не место. Ты можешь работать в моем трактире.

В тот день на реке Зальцах солнце светило ярко.

– В таком случае, – сказала Маргерита, – я пойду с вами. Я дала себе клятву никогда не связываться с банкирами, но трактирщик, похоже, вполне достойная профессия.

– Может, вернемся на Штауфенштрассе за твоими вещами? – спросил он.

Она натянула его туфлю на свою ногу и пошевелила пальцами.

– Пойдемте лучше прямо к лошади.

И в ту же ночь, в номере гостиницы к югу от Линца – в самую первую ночь, проведенную за пределами Зальцбурга, ей приснился сказочный бал с господами и дамами, и золотой воздушный шар. А когда утром она проснулась и лежала с широко распахнутыми глазами, ее бедра были мокры от крови.

Софии, дочери Маргериты, было всего два года, когда умерла ее мать. Страшные времена. Так же, как и Марианна, так же, как и Маргерита, София взрослела, ничего не зная о будущих снах. Она жила в Вене вместе с отцом, который держал трактир неподалеку от мясного рынка. Когда начались сны, он усадил ее рядом с собой и впервые рассказал о том, как страдала от этих видений Маргерита.

– Я никогда не думал, что они коснутся и тебя, – сказал ей отец.

Жизнь дочери венского трактирщика была сытой, но никогда не праздной. София допоздна работала в таверне. В 1853 году, в возрасте восемнадцати лет, она познакомилась и вышла замуж за Джона Лестера, англичанина старше ее на десять лет. Джон в это время совершал грандиозное турне по Европе. Он влюбился в ее «германскую» внешность и вскружил ей голову стихами английских поэтов и обещаниями путешествий. Их поженили в церкви Святого Михаила недалеко от венского угольного рынка, после чего Лестер посадил Софию на дилижанс и повез по ухабистым дорогам в Грац, Триест, Венецию и Рим – головокружительное приключение длилось полгода, в течение которых она так и не призналась ему в своем даре, так и не рассказала ни о воспоминаниях Элоизы, ни о золоте. Англичане склонны превратно воспринимать подобную информацию. София это чувствовала. Как и Маргерита, она страдала от своих призраков молча. После Рима они добрались до Марселя на барке, откуда продолжили путешествие в Лион по недавно открытой железной дороге «Париж – Лион – Средиземное море». София впервые ехала на поезде. Из Лиона, неделю спустя, второй поезд доставил их в Дижон. Они остановились в отеле на площади Моримон – той самой, где отрубили голову Элоизе, и из окна их номера София видела ратушу, на стене которой когда-то висел плакат: «РЕСПУБЛИКА ЕДИНАЯ И НЕДЕЛИМАЯ; СВОБОДА, РАВЕНСТВО, БРАТСТВО – ИЛИ СМЕРТЬ». Смерть. Элоизе не досталось ни свободы, ни равенства, ни братства. Только смерть. Но София по-прежнему хранила молчание. Она как наяву видела неистовствующую толпу, как наяву обоняла стойкий запах крови, но смаргивала наваждение и улыбалась, когда Лестер показывал ей из окна городские красоты, а потом тихо закрывала ставни. Они находились в получасе езды от того места, где Жан Себастьен закопал золото. София могла бы все рассказать мужу прямо сейчас. Она могла бы ускользнуть ночью из гостиницы и отправиться на поиски клада. Где он, англичанин в незнакомом городе, станет ее искать? Он даже не подозревал, что она говорит по-французски. Однако такие мысли никогда не беспокоили Софию. Она не стремилась к богатству. Она нашла свое счастье в Джоне Лестере, мужчине, которого искренне любила. Она любила его добрый взгляд, его ласковые объятия, его внимательность, его терпкий запах, его льняные пиджаки. Ей нравилось, как он смотрел на нее, как слушал, как улыбался ее рассказам. Нравилось, как чернело его лицо от сажи во время поездки по железной дороге, когда он высовывался наружу, чтобы посмотреть на паровоз. Нравилось, как аккуратно он держал нож и вилку, и как скрупулезно начищал свои туфли; как он смеялся, прижимая ладонь ко рту. Он был красивым мужчиной. Нежным. Как она могла открыть ему секреты своих прошлых жизней? Он бы не понял. Он бы ревновал к давно умершим любовникам. Он бы счел ее душевнобольной. Как она могла ехать с ним в Англию, когда ее прошлые жизни были подобны тяжелому чемодану, который нужно волочить за собой, втаскивая в каждый экипаж и пряча в шкаф в каждом гостиничном номере? Время от времени она просыпалась с криком из-за своих снов, но Джон не видел в этом ничего подозрительного, списывая все на бурное воображение и склонность к кошмарам. Тогда она мало говорила по-английски, но Джон обучался немецкому, будучи капитаном Королевской конной гвардии и адъютантом принца Альберта Саксен-Кобург-Готского, мужа английской королевы. К тому же, в первые дни любви язык куда менее важен, чем можно себе представить.

– Это место меня удручает, – сказала она Джону. – Возможно, из-за воздуха. Мы можем поехать в Париж?

София была на третьем месяце беременности, когда они с Джоном вернулись в Лондон и поселились в новом фешенебельном доме в Сент-Мэри-ле-Боу к востоку от Сити. София стала предметом всеобщего восхищения в гостиных столицы, континентальной любимицей света, которую обожали за ее тевтонскую красоту и носили на руках за обезоруживающее остроумие. Дочь Софии, Маргарет Лестер, родилась дома, под присмотром врача из близлежащей больницы Святого Варфоломея. Роды прошли без осложнений. Вскоре после этого Джону по наследству отошел отцовский особняк в Стаффорде, и они переехали туда всей семьей, вместе с горничной и няней, совершив путешествие по Лондонской Северо-Западной железной дороге.

Кате приходило в голову, что они с Софией очень разные, и не зря. Абсолютно каждую из женщин по ее материнской линии что-то отличало от остальных. Если Марианна была вспыльчивой, упрямой и несгибаемо независимой, то София была сдержанной, обходительной, и даже, пожалуй, смиренной. Если Элоиза любила учиться, то Катя никогда не могла усидеть за книгой. Если Маргерита отличалась стойкостью, терпеливостью и выдержкой, то Франциска вела себя импульсивно и зачастую вздорно. Но в той или иной мере оттенки их индивидуальности можно было сравнить с разными приправами к одному блюду. Катя часто думала о них как об одной натурщице, нарисованной разными художниками. Сходств сохранялось больше, чем различий. Катя знала, что в каждой женщине из ее памяти присутствовала толика страсти и веры в себя; каждая обладала строгой системой координат, отличала добродетели от пороков, умела видеть несправедливость и хорошо разбиралась в людях, что оставляло мало места для спеси и всепоглощающего стремления к обогащению. Они были честными. Они были настоящими. Они не витали в облаках. Они никогда не заглядывали слишком далеко вперед. Возможно, поэтому, думала Катя, ни у кого из ее предков никогда не возникало непреодолимого желания разыскать их сокровища. Возможно, поэтому они так долго это откладывали.

Джон Лестер умер в 1858 году, когда Маргарет было три года. Он свалился с лошади и сломал руку, а потом в ране началось заражение, и врач ампутировал эту руку по самое плечо. Но и в этот раз произошло заражение, и через пять дней Джона уже не было в живых. Как это восприняла София, Катя никогда не узнает. Катина память о ней закончилась в тот день, когда родилась Маргарет. С этого момента София будет появляться в Катиных воспоминаниях не как главная героиня собственной истории, а как мать – мать Маргарет. У Кати не останется воспоминаний о смерти Джона Лестера, или о детских годах Маргарет. Зато она запомнит детство без отца. Запомнит пустой дом в Стаффорде, по которому гуляло эхо. Запомнит, как мать готовила ее к будущему.

– У тебя будет дар, – говорила ей София. – Однажды утром ты проснешься с моими воспоминаниями, точно так же, как когда-то я проснулась с воспоминаниями моей матери.

Маргарет уплыла в Новый Свет со своим немецким ухажером Отто Шмидтом, когда ей было двадцать, а ему двадцать один. Только когда они прочно обосновались в Нью-Йорке и Отто работал на строительстве великой статуи, она рассказала ему о своих снах. Он уверял, что верит ее словам, но очевидно подозревал ее в фантазерстве. Маргарет смирилась с этим. Золоту в Шато-Монбельяр-ле-Пен ничто не угрожало.

У Маргарет родилась Роза Шмидт – тоненькая гибкая девочка, которая занималась балетом. Однажды она даже произвела кратковременный фурор на нью-йоркской сцене, когда танцевала в балете «Дочь фараона», заменяя заболевшую прима-балерину. Ей тогда было семнадцать лет. В 1898 году она в составе балетной труппы отправилась в турне по Европе. Юная Роза надумала сбежать, как только пройдут все спектакли, и отправиться в Дижон на поиски клада Монбельяров. Но в ее планы вмешался Милош Сейферт, австрийский бизнесмен, с которым она познакомилась, переплывая океан. Милош был богат. Он сколотил состояние, импортируя в Европу американский виски, и единственным его пороком оказалось пристрастие к собственному товару. Милош не нуждался в деньгах, и, когда они поженились, Роза перестала нуждаться тоже. Они обосновались в Париже. Сокровище могло подождать.

Дочь Розы, Эсме, родилась в 1901 году. За первые два года своей жизни девочка успела переболеть чередой детских недугов, любой из которых мог ее убить. Четыре раза Милош и Роза были готовы потерять свою дочь, слегшую с очередной болезнью, и четыре раза она возвращалась к жизни.

– Она боец, – сказала Роза своему мужу.

Но чувства Милоша смыло большим количеством слез и виски. Он нанял няньку и гувернантку и с той поры делал все возможное, чтобы как можно меньше времени проводить с дочерью – боясь, возможно, что следующая болезнь отнимет ее у него, и решив для себя больше не проливать слез.

Роза скончалась при родах в 1910 году в больнице Питье-Сальпетриер в Париже. Ребенок – второй ребенок – появился на свет мертвым. 1910-й был годом кометы – в тот год она пролетала достаточно близко от Земли. В течение шести часов 19 мая ее длинный хвост обмахивал Землю и ночное небо искрилось крапинками огня; в течение тех же шести часов Роза рожала в муках.

– Позовите Эсме, – умоляла она Милоша и медсестер. – Я должна ей кое-что рассказать.

Ей отказали.

– Здесь не место ребенку.

Роза была настойчива.

– Прошу тебя, умоляю! – Обливаясь слезами, она потянула мужа за руку. – Есть вещи, которые я непременно должна рассказать ей. Слова, которые она может услышать только от меня.

– Расскажи мне, – предложил Милош. – Или подожди, и сама ей все расскажешь, когда родится ребенок.

Но ребенок не родился, и Роза никогда не рассказала Эсме о своих снах. Младенца – девочку – вынули из живота Розы, и мать с ребенком похоронили рядом, на кладбище Пер-Лашез на бульваре Менильмонтан. Девятилетнюю Эсме сочли слишком маленькой и не разрешили присутствовать на похоронах.

Год спустя овдовевший Милош женился на артистке водевилей из коммуны Боар под Брестом, и семья поселилась в новом доме в пригороде Парижа, практически по соседству с усадьбой Ла-Мюэтт, где поднялся в небо первый воздушный шар братьев Монгольфье. Но Эсме, конечно, ничего об этом не знала. Ее мучило понимание того, что она оказалась нежеланным гостем в собственном доме, постоянным и неприятным напоминанием о первой жене отца. Девочка стала замкнутой, предпочитала проводить время в уединении, научилась жить в тени, незримо для разочарованных родственников, и оказалась совершенно не готова к внезапно начавшимся снам. И когда они все-таки пришли, Эсме встретила их как враждебных сущностей из другого мира, демонов, приносящих видения о смерти и лишениях.

– Откуда они взялись? – плакалась она отцу. – Я хочу, чтобы они прекратились.

Если бы Эсме немного подождала, то обнаружила бы, что со временем большая часть ее снов превратится в добрых приятелей; но ей было пятнадцать, она осталась без матери и была очень напугана. Милош отвез ее на поезде в Вену, на консультацию к доктору Зигмунду Фрейду, эксперту мирового уровня в таких вопросах, но, несмотря на круглую сумму, предложенную в качестве гонорара, психоаналитик отказал в консультации клиентам, без записи возникшим у него на пороге. Фрейд страдал от рака полости рта, вызванного, как предположат позже, его пристрастием к сигарам. Он терял способность говорить. Фрейд направил Эсме к молодому и деятельному психоаналитику по имени Бернард Дворжак, который работал у него в Венской амбулатории [17]17
  Венская амбулатория – психоаналитическая поликлиника, открытая в 1922 году по инициативе Зигмунда Фрейда и предоставлявшая бесплатную психоаналитическую помощь всем слоям населения.


[Закрыть]. Дворжак как раз специализировался на снах. Впоследствии он напишет книгу «О снах и их значении», которая станет своего рода бестселлером, по крайней мере, среди тех, кто учился толковать сны за деньги. Эсме оказалась для Дворжака настоящей находкой. Ее сны не были похожи ни на что из того, с чем он сталкивался раньше. Он сказал Милошу, что Эсме лучше остаться в Вене. Курс ее лечения займет не меньше года. Такая рекомендация как нельзя лучше совпадала с предпочтениями самого Милоша. Он снял Эсме квартиру на площади Штубенбастай, нанял для нее экономку и компаньонку и оставил там, а сам напился и вернулся на поезде обратно в Париж.

В этой квартире юная парижанка провела остаток своих детских лет, три раза в неделю навещая Бернарда Дворжака, чтобы полежать на его кушетке и поведать ему подробности своих последних снов.

В 1920 году Эсме и Бернард поженились. Невозможно проводить по шесть часов в неделю на кушетке молодого мужчины, разговаривая с ним о сексе, так, чтобы в его голову не закрались определенные мысли. Потом они путешествовали, рекламируя книгу Бернарда, но сам Бернард никогда не снисходил до веры в то, что пережитое Эсме было воспоминаниями, а вовсе не снами.

– Мне хорошо известен этот феномен, – сообщил им обоим коллега Бернарда во время визита в их дом в Венском лесу. – Это называется реинкарнация. Ее признают повсеместно в восточной медицине.

– Этот человек несет чушь, – сказал Бернард, когда визит был окончен. – Это можно было бы считать реинкарнацией, если бы каждая мать из твоих снов умирала при родах, но в твоих фантазиях некоторые выживали.

– Иногда мне и вправду кажется, что это реинкарнация, – призналась Эсме. – И что жизни всех этих женщин – это и мои жизни тоже. Что я прожила их так же верно, как я живу своей жизнью сейчас.

Но Дворжак был упрям, и ничто не могло его переубедить. Они переехали на север, из Вены в Прагу, а сокровища Монбельяров лежали нетронутые.

В Праге родилась Франциска – Катина мать, которая бежала из Лидице, пыталась спрятаться от войны, сотрясавшей весь мир, которая вышла замуж за сына фермера в глухой деревушке глухого уголка глухой страны. Франциска мечтала об этом золоте. Но над Европой опустился железный занавес и повис там непроницаемым барьером для всех, кто находился в его пределах. Для Франциски не было пути назад.

С сокровищем приходилось подождать.