Текст книги "Гостья"

Автор книги: Джоанна Расс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Расс Джоанна
Гостья

Джоанна РАСС

ГОСТЬЯ

Если человек сможет устоять перед влиянием

своих сограждан, если он сможет отсечь от себя

тиранию соседских сплетен, в мире не останется

более ужасов для него: второй инквизиции не

будет.

Джон Джей Чепмен

Я часто наблюдала, как наша гостья читает, сидя в гостиной, под торшером возле нового радиоприемника; длинные – длинные ноги вытянуты перед собой, круг света на страницах почти не озаряет лица: смуглые, медные черты, такие резкие, что она выглядит почти уродливой, и волосы, черные с рыжеватым отливом, жесткие, будто из той штуки, которой мама отскребает пригоревшие кастрюли и сковородки. В то лето она много читала. Если я рисковала высунуться из ниши, где я не то что бы пряталась, а скорее держалась в тени, наблюдая, как она читает, то она часто поднимала лицо и улыбалась мне молча, перед тем, как снова вернуться к книге, и ее кожа вдруг взблескивала внезапным удивительным сиянием, когда по ней скользил свет. Когда она вставала и с журавлиной грацией шла в кухню, чтобы поесть, она едва проходила под притолокой: ноги у нее были словно паучьи, руки длинные при очень маленьком туловище – странные пропорции для такого роста. Она смотрела с высоты, мягкой и огромной, на матушкины блюда и тарелки, заметно сосредоточенная: задав мне пару ненужных вопросов, она нагибалась над тем, что выбрала, несколько секунд размышляла, как жирафа и затем, возносясь опять в стратосферу, брала худой рукой тарелку, обхватывая ее целиком, и уплывала опять в гостиную. Она опускалась в кресло, которое всегда оказывалось слишком маленьким, пристраивала ноги, подбирала их, затем опять усаживалась и вытягивала ноги – как хорошо я помню их, длинные, твердые, совершенно неженские, и начинала читать снова.

Она часто спрашивала: "Что это? А это что? А вот то?", но только поначалу.

Моя мама, которой она не понравилась, говорила, что она из цирка, и мы должны понять это и быть к ней добрыми. Мой отец отшучивался. Он не любил больших женщин и коротких стрижек – все это было ново для местечек вроде нашего, или читающих женщин, хотя ему нравилось, когда она интересовалась его столярничаньем.

Но в ней было шесть футов четыре дюйма роста: и происходило это в 1925 году.

Мой отец был счетоводом, а мебель была его хобби: еще у нас была газовая плита, которую он починил, когда она сломалась, и на заднем дворе он сделал своими руками стол и скамейки. До приезда нашей гостьи я все время проводила там, но с тех пор, как мы встречали ее на вокзале и они с папой пожали друг другу руки – мне кажется, ему было больно при этом, – я все время хотела смотреть, как она читает, и ждать, что она заговорит со мной.

Она спросила:

– Ты заканчиваешь школу?

Я стояла в арке, как всегда.

– Да, – ответила я.

Она снова посмотрела на меня, потом на книгу. Она сказала:

– Это очень плохая книга.

Я ничего не сказала, она взглянула на меня и улыбнулась. Не удержавшись, я ступила с пола на ковер, так неохотно, будто пересекала Сахару: она убрала ноги, и я села. Вблизи ее лицо выглядело так, будто каждая раса мира оставила в нем свою худшую черту: так мог выглядеть американский индеец, или Эхнатон из энциклопедии, или шведоафриканец, или маорийская принцесса с подбородком славянки. Внезапно мне пришло в голову, что она, наверное, негритянка, но больше об этом никто не говорил, скорее всего потому, что никто в нашем городе сроду не видел негров. У нас их не было. Мы говорили "цветные люди".

Она сказала:

– Ты некрасива, правда?

Я встала.

– Мой папа считает, что вы уродина, – ответила я.

– Тебе шестнадцать, – сказала она. – Садись, – и я снова села. Я скрестила руки на груди, ведь она у меня такая большая, прямо как воздушные шары. Тогда она сказала: – Я читаю очень глупую книгу. Забери ее у меня, ладно?

– Нет, – сказала я.

– Ты должна, – сказала она, – или она меня отравит, клянусь богом, и взяла с колен "Зеленую шляпу" [роман английского писателя Майкла Арлена] – золотые буквы на зеленом переплете, бестселлер прошлого года, которую я поклялась никогда не читать, и она протянула ее мне, упрятав всю книгу в темную клетку пальцев. Я подумала, что она сумела бы обхватит баскетбольный мяч. Я не взяла ее.

– Давай, – сказала она, – возьми, иди и читай, – и я вдруг обнаружила, что стою в проезде на ступеньках и держу в руке "Зеленую шляпу". Я повернула ее так, чтобы заголовок не был виден. Она улыбнулась мне и сложила руки за головой. – Не переживай, – сказала она. – Твоя фигура будет в моде к началу будущей войны.

Я встретила маму на верху лестницы и едва успела припрятать книгу; мама сказала:

– Бедная женщина!

Она несла простыни. Я ушла в свою комнату и читала почти до утра, спрятав книгу в постели, когда закончила. Во сне я видела "испано-сюизы", подвитые волосы и трагические таза; женщин с накрашенными губами, любовные интриги! Они жили как хотели, делали аборты в дорогих швейцарских клиниках; и мне снились полуночные купания, отчаяния, деньги, греховная любовь, красивые англичане и поездки с ним в такси, а на голове у меня серебряный тюрбан, вроде тех, что я видела на страницах светской хроники нью-йоркских газет.

К несчастью, лицо нашей гостьи все время упорно всплывало в моих снах, и это здорово испортило вое.

Мама обнаружила книжку на следующее утро. Я увидела ее рядом со своей тарелкой на завтраке. Ни мама, ни отец словом не обмолвились о ней; только мама продолжала накрывать стол с какой-то доброй, вымученной улыбкой. Наконец мы все уселись, и отец придвинул мне джем, булочки и ветчину. Затем он снял очки и сложив, опустил их рядом со своей тарелкой. Откинувшись в кресле, он скрестил ноги. Потом взглянул на книгу и сказал тоном насмешливого удивления:

– Ну, что это такое?..

Я ничего не сказала. Только смотрела в тарелку.

– Мне кажется, я это видел уже, – сказал он. – Да, конечно, видел. Тут он взглянул на маму. – А тебе приходилось это видеть?

Мама сделала неопределенное движение головой. Она принялась намазывать маслом гренок и положила его на мою тарелку. Я знала, что она меня дрессировать не будет, но вот отец...

– Ешь яйцо, – сказала она. Отец, продолжавший глядеть на "Зеленую шляпу" с тем же выражением стойкого удивления, сказал наконец:

– Та-а-к! Не слишком приятно обнаружить такое в субботнее утро!

Я опять ничего не сказала, и все глядела в свою тарелку. Мама обеспокоенно сказала:

– Она не ест, Бон, – и папа придержал стул за спинку, чтобы я не смогла встать из-за стола.

– Конечно, ты можешь это объяснить, – сказал он. – Не так ли?

Я ничего не сказала.

– Конечно, она может, – сказал отец, – правда, Бесс? Не следует так огорчать маму. Не следует огорчать маму, воруя книгу, которую тебе нельзя читать, и по очень понятной причине. Ты знаешь, что мы тебя не накажем. Мы с тобой поговорим. Мы постараемся объясниться. Не так ли?.

Я кивнула.

– Отлично, – сказал он. – Откуда взялась эта книга?

Я что-то промямлила.

– Моя дочь сердится? – спросил отец. – Она становится строптивой?

– Да она тебе все сказала!.. – взорвалась я. Отец побагровел.

– И ты смеешь так говорить о своей матери! – закричал он, вскочив. И ты смеешь упоминать свою мать таким образом!

– Нет, Бен... – попыталась вмешаться мама.

– Твоя мать – это самоотверженная душа, – сказал отец, – и не забывай об этом, девица; твоя мать заботится о тебе со дня твоего рождения, и если ты не ценишь этого, ты чертовски...

– Бен!.. – сказала шокированная мама.

– Извините, – сказала я. – Мне очень жаль, мама.

Отец уселся. У него усы, а волосы расчесаны посередине и набриолинены; сейчас одна прядь отклеилась, а все лицо посерело и дрожало. Он уставился в свою чашку. Мама подошла и на лила ему кофе. Затем налила мне молока, села рядом и спросила:

– Милая, зачем ты читала ЭТУ книгу?..

– Да!.. – сказал отец с другого конца стола.

Минуту стояла тишина. Затем:

– Доброе утро!

И:

– Доброе утро!

И снова:

– Доброе утро! – весело сказала наша гостья, в два шага перемахнув столовую и аккуратно укладывая себя в кресло у стола, откуда ее коленки торчали вверх, дотянулась до "Зеленой шляпы", подвинула ее к своей тарелке и принялась читать с подчеркнутым вниманием. Затем она взглянула на нас: У вас такая прогрессивная библиотека, – сказала она. – Я позволила себе вольность порекомендовать эту восхитительную книгу вашей дочери. Вы сказали мне, что вы ее прочли с удовольствием. Вы ведь даже посылали заказ на нее в самый Нью-Йорк, да?

– Я не... нет,.. не совсем... – сказала моя матушка, отодвигаясь от стола. Она дрожала с ног до головы, а на лице ее застыло выражение отвращения. Наша гостья посмотрела сперва на маму, затем на отца, нагнувшись к ним деликатно, но с величайшим интересом. Она спросила:

– Я надеюсь, вы не возражаете, что я пользуюсь вашей библиотекой?

– Нет-нет-нет, – пробормотал отец.

– Ем я почти за двоих, – скромно продолжала наша гостья, – но из-за моих размеров. Не возражаете?

– Нет, разумеется, нет, – ответил отец, постепенно приходя в себя.

– Отлично. Все это войдет в счет, – сказала гостья, глядя на моих потрясенных родителей; оба они принялись поспешно за еду, избегая ее взгляда. Она добавила: – Я позволила себе еще одну вольность. Убрала из книги рисунки, которые... э-ээ... не имеют отношения к тексту. Не возражаете?

Родители поспешно вышли – мама на кухню, отец вспомнил, что опаздывает на работу. Она помахала им вслед. Я вскочила, как только они вышли.

– Там нет никаких рисунков! – шепотом вскричала я.

– Тогда мы их сделаем, – сказала она; достав из сумочки карандаш, она разрисовала концовки глав набросками: все это было зло и очень смешно. Затем она нарисовала белую мышь, красящую губы, замужем за другой белой мышью и их венчание в церкви, леди-мышь с громадным животом, где двое мышат внутри играют в шахматы, и затем целое семейство на пикнике, под лозунгом "Я вырастила моих детей и они никогда не знали табака". От этого я остолбенела. Она засмеялась и нарисовала белую мышь, которая с зонтиком преследовала мою маму. Я схватила его и некоторое время смотрела: затем порвала его в клочья, и еще раз.

Я сказала:

– У вас нет ни малейшего права... – и остановилась. Она смотрела на меня, и это был не гнев и даже не предупреждение, но я села. И заплакала.

– Ах! Вот вам результаты практической психологии, – сказала она сухо, подбирая обрывки рисунков. Достав из сумочки спички, она ссыпала кусочки в блюдце и подожгла их.

– Вы не смеете так обращаться с моими родителями! – сказала я, всхлипывая.

– А ты не смела рвать мои рисунки, – спокойно сказала она.

– Почему? Почему! – завопила я.

– Потому что они стоят денег, – сказала она. – Кое-где. Не буду тебе больше рисовать. – Она вышла с блюдцем в кухню, и вскоре я услышала, как она говорит с мамой голосом, от которого даже камень прослезился бы; но о чем, я так и не узнала.

Я много раз проходила тем летом мимо комнаты, снятой нашей гостьей, комнаты, чьи окна выходили в сад. Электричество по вечерам горело небывало ярко. Мама сшила для нее белые шторы и купила на распродаже мебель: бюро с мраморной доской, шкаф, тумбочку и старый патефон. На кровати вечно лежала открытая книга. Я вечно стояла в тени напротив двери, глядя на голый деревянный пол, скользкий, как море, навощенный и сияющий под лампой. На дверце шкафа висело черное платье и внизу стояли туфли, вроде маминых, т-образная уздечка и массивные каблуки. Мне было любопытно, нет ли в шкафу серебряных вечерних туфель. Иногда книга на кровати была уэллсовской "Машиной времени", и тогда я заговаривала, глядя в черное ночное окно, на черные ветви деревьев, что двигались за ним:

– Мне только шестнадцать.

– А выглядишь на восемнадцать, – ответила она.

– Я знаю, – сказала я. – Если бы вправду... Уехать бы в колледж. В Радклифф, например.

Она не сказала ничего: удивилась, наверное.

– Вы читаете Уэллса? – спросила я тогда, прислонясь к дверной раме. Наверное, это смешно. В этом городе никто ничего не читает, все заняты лишь светской жизнью. Я вот читаю много. Хочу побольше узнать.

Тут она улыбнулась.

– Однажды я сделала смешную штуку, – продолжала я. – Прочла "Машину времени" и стала спрашивать всех, кто они, элои или морлоки? Всем это нравилось. Оказалось, что и это можно выбирать, все равно как пессимизм или оптимизм, или прическу. – Здесь я добавила: – А вы кто?.. – но она только потянулась и улыбнулась, на этот раз чуть дольше. Оперев подбородок на ладони длинной-длинной руки, она ответила своим странным хриплым голосом:

– Первой это должна сказать ты.

– Думаю, – сказала я, – что вы из морлоков, – и тогда, сидя в снятой у моей мамы комнате с раскрытой рядом книжкой "Машина времени", она ответила:

– Ты совершенно права. Я из морлоков. Я морлок на каникулах. Я только что с последней встречи морлоков, проходившей между звезд в большой чаше с золотыми рыбками, так что все морлоки висели на стенках, словно стая черных летучих мышей, потому что там нет ни верха, ни низа, словно стаи черных ворон, словно скорлупа каштана, вывернутая наизнанку. Нас, морлоков, полтысячи, но мы правим звездами и мирами. Мой черный мундир висит в шкафу.

– Так я и знала, – сказала я.

– Ты всегда права, – сказала она, – и остальное ты тоже знаешь. Ты знаешь, какие мы убийцы и как жутко мы живем. Мы дожидаемся большого "ба-бах!", когда разлетится все и даже морлоки погибнут; а пока я дожидаюсь тут сигнала и засовываю записочки в раму любительской картинки, что нарисовала твоя мама – ваша Главная Улица, потому что она-то попадет в музей и когда-нибудь мои друзья найдут их, в промежутках сижу и читаю "Машину времени".

Тогда я сказала:

– А можно мне с вами?

– Без тебя, – мрачно сказала она, – все просто рухнет, – и достала из шкафа черное платье, сверкающее звездами, серебряные туфли на высоких каблуках: – Они твои. Их носила моя пра-прабабка, основавшая Орден. Во имя Транстемпоральной Военной Власти. – И я надела все это.

Какая жалость, что она не отсюда.

Каждый год в середине августа Кантри-клаб устраивал танцы, не только для богатых семейств, настоящих его членов, но и для некоторых других добропорядочных жителей города. Это должно было быть в новом четырехэтажном особняке из красного кирпича, с красивым двором. Мы были приглашены, потому что я уже была достаточно взрослой, но за день до этого заболел отец, и маме пришлось остаться дома и поухаживать за ним. Он полулежал на подушках кушетки в гостиной, чтобы видеть, чем занимается в саду моя мама и время от времени окликать ее через окно. Ему была также видна дорожка к передней двери. Он уверял ее, что она все делает неправильно. Я даже и спрашивать не стала, можно ли мне пойти на танцы одной. Отец сказал:

– Почему ты не выйдешь и поможешь своей маме?

– Она не хочет, – сказала я. – Лучше я побуду здесь.

– Бесс! Бесс! – сердито закричал он и начал давать маме инструкции, через окно.

Мама трудилась в саду под кухонным окном; стоя на коленях она выпалывала сорняки, наша гостья стояла рядом с нею, дымя сигаретой и подстригала куст сирени. Я сказала тихо-тихо:

– Мама, ну можно мне пойти, ну можно?..

Моя мама вытерла рукой лоб и отозвалась:

– Да, Бен! – обращаясь к отцу.

– Ну почему мне нельзя! – шипела я. – Там будет и мама Бетти, и мама Руфи. Почему ты им не позвонишь?..

– Да не так!.. – грянуло из окна гостиной. Моя мама кротко вздохнула и весело улыбнулась. – Да, Бен! – ответила она радушно. – Я слушаю. – Отец снова принялся давать наставления.

– Мама, – отчаянно сказала я, – почему ты не можешь...

– Твой отец этого не одобрит, – сказала она и снова улыбнулась милой улыбкой, и снова ответила отцу, ободряя его. Я побрела к сиреневому кусту, где наша гостья, в своем неописуемом черном платье, складывала сухие ветки в кучу. Она последний раз затянулась сигаретой, держа ее двумя пальцами, затем втоптала ее в землю и двумя руками подняла всю огромную охапку мертвого дерева. Перебросив ее через забор, она стряхнула с себя мусор.

– Папа говорит, а августе нельзя подстригать деревья, – пробурчала я.

– Да? – сказала она.

– Им от этого больно.

– Вот как, – сказала она. На ней были садовые рукавицы, которые были ей малы; она снова взяла секатор и начала срезать стволы дюймовой толщины и сухие ветки: они щелкали, переламываясь, мелкие щепки летели в лицо. Это делалось быстро и умело.

Я не говорила больше ничего, только следила за ее лицом.

– Но мама Руфи и мама Бетти... – начала я нерешительно.

– Я никогда не выхожу, – сказала она.

– Вам не надо будет оставаться, – сказала я, чуть не плача.

– Никогда, – сказала она. – Никогда и низачем, – и отсекла особенно толстую, сухую серебристую ветвь, сунув ее мне в руки. Она стояла, глядя на меня, и ее взгляд, и весь ее облик внезапно стал очень суровым и неприятным, отчего-то чужим, словно облик человека, видящего, как другие идут умереть в бою – почти как в кино, только тверже, словно стальной шип. Я поняла, что никуда не пойду. Мне казалось, что ей довелось повидать бои Великой Войны, может даже сражаться в них. Я спросила, хотя с трудом могла говорить:

– А вы были на Великой Войне?

– На какой великой войне?.. – сказала наша гостья. Затем пробормотала: – Нет, я никуда не выхожу, – и снова принялась подрезать деревья.

Вечером того дня, когда должны были быть танцы, мам велела мне одеваться, и я оделась. У меня на двери висело зеркало, но окно было удобнее; оно все смягчало: в нем я словно повисала в середине черного пространства и мои глаза светились из глубоких мягких теней. На мне было платье из розового органди и букетик маргариток, не диких, а садовых. Спустившись, я увидела, что наша гостья ждет меня внизу: высокая, с обнаженными руками, почти красивая, потому что она сделала что-то со своими невозможными волосами, и ржаво-черные пряди завились, как на самых лучших фотографиях. Затем она встала, и я поняла, что она к тому же и красива на самом деле, вся черная и серебряная в платье парижского или лучшего нью-йорского стиля, с серебряной лентой на лбу, как у индийской принцессы, и серебряные туфли на каблуках с одним ремешком на подъеме.

Она сказала:

– Ах! Ну разве ты не прелесть, – а затем шепотом, взяв меня за руку и глядя на меня сверху вниз со странной мягкостью: – Я ведь буду плохой дуэньей. Я собираюсь исчезнуть.

– Ну, – сказала я, внутренне содрогаясь от своей смелости, – надеюсь, что смогу сама о себе позаботиться. – Но надеялась я, что она не оставит меня одну и что никто не будет над нею смеяться. Ведь она и вправду была невероятно высокой.

– Твой папа ляжет в десять, – сказала мама. – Возвращайся к одиннадцать. Желаю счастья. – И она поцеловала меня.

Но отец Руфи, который отвез Руфь, меня, ее маму и нашу гостью в Кантри-Клаб, не смеялся. И никто другой тоже. Наша гостья казалась необыкновенно грациозной в своем платье, излучая какую-то странную доброту; Руфь, которая никогда ее не видела, только слышала сплетни о ней, завопила:

– Твоя подруга просто прелесть!

Отец Руфи, он преподавал математику в школе, сказал, прокашлявшись:

– Должно быть, одиноко сидеть все время дома, – и она ответила:

– О да. Конечно, да, – опустив удивительно длинную, худую, элегантную кисть на его плечо, словно непугливого паука, а их слова эхом взлетели в ночи и затерялись в деревьях, черной массой обступивших фонарики аллеи.

– Руфь хочет стать циркачкой! – смеясь, воскликнула ее мать.

– Не хочу!.. – возразила Руфь.

– Да ты и не сможешь, – сказал ее отец.

– Я сделаю точно так, как мне захочется, – сказала Руфь, задрав нос, вынула из сумки шоколадку и сунула ее в рот.

– Нет! – рассерженно сказал ее отец.

– Папа, ты знаешь, что я так и сделаю, – сказала Руфь с набитым ртом и в темноте сунула мне шоколадную тянучку. Я съела ее: она подтаяла и была неприятно приторной.

– Чудо, правда? – шепнула Руфь.

Кантри-Клуб был куда скромнее, чем я ожидала: просто большой дом с верандой, опоясывающей три его стороны, не очень большой газон, но там была дорожка, ведущая к двум каменным столбам, над которыми – и дальше по аллее – были протянуты цветные китайские фонарики. Тут было хорошо. Внутри, на весь первый этаж, одна большая комната с лакированным полом, напоминавшая школьный спортзал; в дальнем углу стоял пуншевый столик, а по стенам и потолку висели гирлянды и цепочки фонариков. На кино это было непохоже, но все было чудесно разрисованно. По веранде были расставлены хрупкие креслица. Я решила, что это "мило". За пуншевым столиком начиналась лестница на второй этаж, где на галерее были расставлены столики, за которыми взрослые могли посидеть и выпить (хотя руководство клуба притворялось, что ничего не знает). Большие французские окна были отворены на веранду, китайские фонарики на них покачивались от легкого ветра. У Руфи платье было лучше моего. Мы подошли к столику и выпили пунша, пока она расспрашивала меня о нашей гостье, а я то и дело врала ей.

– Да ты ничего не знаешь, – сказала Руфь. Она замахала через весь зал каким-то своим друзьям: потом я увидела, как она танцует перед оркестром с каким-то мальчиком. Танцевали старшие ребята, их родители и другие взрослые пары. Я оставалась возле пуншевого столика. Взрослые, знавшие моих родителей, подходили и заговаривали со мной: они спрашивали, как мои дела, и я отвечала, что хорошо; они спрашивали, как мой отец, и я отвечала, что прекрасно. Кто-то собрался меня кому-то представить, но я отвечала, что уже знакома с ним. Я воображала себя Айрис Марч, сидящей с любовником в кафе и курившей сигарету в длинном мундштуке. Так было в "Зеленой шляпе". Отойдя от столика, я вышла через французское окно на веранду. Наша гостья сидела на перилах, вытянув длинные ноги, и читала журнал при помощи маленького фонарика. Цветы, росшие вокруг веранды, были едва различимы в свете декоративных лампочек, и лишь когда она переворачивала страницу, белые петунии вспыхивали в двинувшемся луче. Я решила, что сейчас и мне было неплохо выкурить сигарету в длинном мундштуке слоновой кости. И чтобы он блестели при луне. Луна уже вставала над лесом у края газона, но ночь была облачной, и в том направлении виделось лишь смутное свечение. Было тепло.

Наша гостья перевернула еще страницу. Я подумала, что она чувствует мое присутствие. Я снова подумала о любовнике Айрис Марч, выходящем за мной на террасу, когда кто-то похлопал меня по плечу: это был отец Руфи. Он взял меня за запястье и подвел меня к нашей гостье, оглянувшейся и рассеянно улыбнувшейся нам в темноте под цветными фонариками. Отец Руфи сказал:

– Вы знаете? Там, внутри, вас ждет родственник! – Она продолжала улыбаться, но ее лицо словно отвердело. Она окончательно повернулась к нам, все еще улыбаясь, но из этой улыбки исчезло все.

– Как чудесно, – сказала она. Потом спросила: – А кто это?

– Я не знаю, – ответил отец Руфи, – но он высок и выглядит почти как вы – прошу прощения. Он сказал, что он ваш кузен.

– Por nada [ни за что (исп.)], – рассеянно ответила наша гостья, и встала, пожав руку отцу Руфи. Мы втроем вернулись в зал. Журнал и фонарик она оставила на стуле: они скорее всего принадлежали Клубу. Отец Руфи поднялся с нами по ступенькам в галерею и там, в самом конце ждал наш гость, высокий, даже когда сидел. На нем был смокинг, между тем как половина мужчин на вечере была в обычных костюмах. Он был не очень похож на нее: его лицо было смуглее и более плоским: когда мы подошли к нему, он встал. До потолка ему оставалось совсем немного. Это был гигант. Он и наша гостья не обменялись рукопожатием. Оба они взглянули на отца Руфи, с формальными улыбками, и он оставил нас: затем незнакомец вопросительно посмотрел в мою сторону, но наша гостья уже опустилась в ближнее кресло, вся гибкость, вся грация. Они выглядели прекрасной парой. Незнакомец достал из брючного кармана оправленную в серебро фляжку: взяв со стола стакан воды, он добавил туда виски из фляги, но наша гостья не притронулась к нему. Она просто отодвинула его одним пальцем и сказала мне: "Сядь, малыш", и я подчинилась. Потом она сказала:

– Кузен, как ты меня нашел?

– Par chance, кузина, – сказал незнакомец. – Повезло.

Он ловко завернул фляжку и спрятал ее в карман. Взболтав напиток, он положил деревянную мешалку с эмблемой клуба.

– Мне пришлось потерпеть, – сказал он, – уж очень меня раздражал этот тип, с которым ты говорила. Здесь нет ни единого специалиста: все они недоумки, тупые и разболтанные.

– Он добрый и умный человек, – сказал она. – Преподает математику.

– Дважды дурак, – сказал чужой, – если думает, что это математика! и он выпил свою смесь. Затем он сказал: – Думаю, что нам пора домой.

– Ха! С кем? – спросила моя подруга, полупрезрительно, полушутливо оттопыривая губы. – Только не с ним!

– Почему, кто меня знает? – спросил чужой.

– Потому что, – сказала наша гостья и, отвернувшись от меня, приблизила свое лицо к его лицу и что-то зашептала ему на ухо. При этом она не отрывала глаз от танцующих – половина в обычных костюмах, половина пар уже пожилые, Руфь, Бетти и студенты на каникулах. Оркестр играл фокстрот. Лицо чужого слегка изменилось. Оно потемнело: допив свой стакан и поставив его, он грузно повернулся вместе со стулом ко мне.

– Она выходит из дому? – резко спросил он.

– Ну?.. – лениво протянула наша гостья.

– Да, – сказала я. – Да, она выходит. Каждый день.

– В машине или пешком?

Я взглянула на нее, но она никак не помогла мне. Ее указательный и большой пальцы сложились в кружок.

– Не знаю, – ответила я.

– Пешком? – настаивал он.

– Нет, – внезапно буркнула я. – Нет, на машине. Всегда на машине!

Он откинулся на спинку стула.

– Ты сделала все, – спокойно сказал он. – Все, что можно.

– Я? – сказала она. – Я еще не посвящена. Я могу и передумать.

После секунды молчания он сказал:

– Поговорим.

Она пожала плечами.

– Дома у девочки, – сказал он. – Я выхожу через пятнадцать минут после вас. Дай руку.

– Зачем? – сказала она. – Ты же знаешь, где я живу. Я не буду прятаться в лесу, как животное.

– Дай мне руку, – повторил он. – Ради старой дружбы.

Она протянула руку через стол. Они сплели пальцы, и она вздрогнула. Затем они оба встали. Ее улыбка была слегка удивленной. Она взяла меня за запястье и мы пошли по лестнице, а чужой сказал нам вслед, как будто ему нравились эти слова:

– Ради старой дружбы! Здоровья тебе, кузина! Долгой жизни!

Оркестр заиграл рэгтайм-марш. Она остановилась поговорить с пятью-шестью людьми, среди них был и отец Руфи, и дирижер оркестра, и Бетти, которая пила пунш с мальчиком из нашего класса. Бетти шепнула мне:

– Твои маргаритки вот-вот отвалятся.

Мы прошли мимо припаркованных машин, пока не увидели одну, понравившуюся ей.

Все они были открыты, а в некоторых владельцы даже оставили ключи: она залезла в одну и усевшись за руль, запустила мотор.

– Но это не ваша машина! – сказала я. – Вы не можете...

– Влезай!

Я скользнула к ней.

– Еще только десять часов, – сказала я. – Мы разбудим отца.

– Молчи!

Я подчинилась. Она вела очень быстро и очень плохо. На полпути к дому она сбавила скорость. Затем внезапно она громко расхохоталась и очень доверительно произнесла, но как будто не мне, а кому-то другому:

– Я сказала ему, что создала Нейлсенову петлю вокруг этого места, что вывело половину графства Грин из фазы. А это надо отключать каждую неделю, ездить и отключать.

– Что такое Нейлсенова петля? – спросила я.

– Путай вчера, путай сегодня, но никогда не путай сегодня и завтра, процитировала она кого-то.

– Что такое... – начала я энергично.

– Я уже сказала тебе, детка, – ответила она, – и не дай тебе бог узнать больше, – и свернула в наш двор с таким визгом, который разбудил бы и мертвого; выпрыгнув из машины, она метнулась в кухню, словно зная, что отец и мама спят или в гипнотическом трансе, как в рассказах Эдгара По. Затем она приказала принести кочергу из мусоросжигателя на заднем дворе и попробовала, горяч ли еще конец: потом она сунула его в пламя газовой плиты. Пошарив под раковиной, она достала мамину бутыль "Чистого Растворителя".

– Это страшная штука, – сказала я. – Если он попадет в глаза...

– Налей немного в стакан, – сказала она. – На две трети. Прикрой блюдцем. Возьми другие стакан и блюдце и поставь на стол. Налей воды в мамин кувшин, накрой его и поставь тоже на стол.

– Вы собираетесь это пить? – в ужасе воскликнула я.

Она просто толкнула меня. Я поставила все и притащила к столу три стула. Потом я выключила газ, но она поставила меня так, чтобы я заслоняла плиту от окна и двери. Она сказала:

– Малыш, что особенного в горячем железе?

– Что? – сказала я.

– Ты знаешь это, малыш, – сказала она. – Что?

Я безмолвно смотрела не нее.

– Но ведь ты знаешь это, малыш, – сказала она. – Ты знаешь это лучше меня. Ты знаешь, что твоя мама жгла мусор и что кочерга еще горячая. И ты поостережешься трогать ее, когда она только что из огня, так же как и железные кастрюли из печки, хотя газ уже выключен, потому что железо долго нагревается и долго остывает, правда?

Я кивнула.

– Ну тогда ты знаешь больше многих, – сказала она. Посмотрев на свою ладонь, она скорчила гримасу. – Он идет. Стань перед плитой. Когда он прикажет тебе выключить газ, выключи. Когда я скажу тебе "Сейчас", ударь его кочергой.

– Я не могу, – шепнула я. – Он слишком большой.

– Он не тронет тебя, – сказала она. – Это может вызвать анахронизм. Делай, как я сказала.

– Что вы собираетесь делать? – вскрикнула я.

– Когда я скажу "Сейчас", – строго повторила она, – стукни его кочергой, – и уселась к столу; дотянувшись до баночки со всякой всячиной, которую мама держала на подоконнике, она принялась подравнивать ногти пилочкой. На кухонных часах прошло две минуты. Ничего не случилось. Я стояла, держа руку на холодном конце кочерги, пока не почувствовала, что могу говорить.

– Отчего вы сморщились? Вам стало больно?

– Заноза в ладони, – спокойно сказала она. – Ублюдок.

– Почему вы ее не вытащите?

– Она разнесет весь дом.

Он шагнул в открытую дверь кухни.

Без слова она положила на стул обе руки ладонями вверх и без слова он вытащил черную ленточку из своего смокинга и положил на ее запястья. Она тут же начала стягиваться, облепляя ее руки и часть стола, словно черная изолента, прижимая их с такой силой, что дерево заскрипело. Сунув кончик пальца в рот, он тронул им ее ладонь, где пульсировала маленькая черная точка. Точка исчезла. Он засмеялся и велел мне выключить огонь, что я сделала.

– Убери это, – сказала она.

Он сказал:

– Если бы ты пряталась похуже, у тебя было бы и оружие, – и тут край стола треснул, словно выстрелил – он отодрал черную ленту от ее рук, и она вновь исчезла в его костюме.