Текст книги "Больше никаких сказок"

Автор книги: Джоанна Расс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Расс Джоанна
Больше никаких сказок

Джоана Расс

БОЛЬШЕ НИКАКИХ СКАЗОК

Я часто наблюдала, как наша гостья читает, сидя в гостиной под торшером возле нового радиоприемника: длинные-длинные ноги вытянуты, круг света на страницах почти не освещает лицо; смуглая, черты лица такие резкие, что она выглядит почти уродливой, а волосы, черные с рыжеватым отливом, жесткие, будто из той штуки, которой мама чистит пригоревшие кастрюли и сковородки. В то лето она много читала. Если я рисковала высунуться из ниши, наблюдая за ней, она часто поднимала лицо и улыбалась мне молча, перед тем как снова вернуться к книге, и ее кожа вдруг удивительно сияла, когда по ней скользил свет. Когда она вставала и с журавлиной грацией шла на кухню, чтобы поесть, она едва проходила под потолком: ноги у нее были словно паучьи, руки длинные при очень маленьком туловище – странные пропорции для такого роста. Она смотрела с высоты, такой огромной, на мамины блюда и тарелки, заметно сосредоточенная; задав мне несколько вопросов, она нагибалась над тем, что выбрала, несколько секунд размышляла, как жирафа, затем, опять возносясь в стратосферу, брала тонкой рукой тарелку и уплывала в гостиную. Она опускалась в кресло, которое всегда оказывалось слишком маленьким, пристраивала поудобнее ноги – как я хорошо помню их, длинные, твердые, совершенно неженские – и начинала читать снова.

Она часто спрашивала: "Что это? А что это? А вот то?", но только поначалу.

Моя мама, которой она не нравилась, говорила, что она из цирка, и мы должны понять это и быть к ней добрыми. Мой отец отшучивался. Он не любил больших женщин и коротких стрижек – все это было ново для местечек вроде нашего – или читающих женщин, хотя ему нравилось, когда она интересовалась его столярным искусством.

Но в ней было шесть футов четыре дюйма, и происходило это в 1925 году.

Мой отец был счетоводом, мебель была его хобби; еще у нас была газовая плита, которую он починил, когда она сломалась, а на заднем дворе он сделал своими руками стол и скамейки. До приезда нашей гостьи я все время проводила там, но с тех пор, как мы встретили ее на вокзале и они с папой пожали друг другу руки,– мне кажется, ему было больно при этом – я все время хотела смотреть, как она читает, и ждала, что она заговорит со мной.

– Ты заканчиваешь школу? – спросила она. Я стояла в арке, как всегда.

– Да,– ответила я.

Она снова посмотрела на меня, потом на книгу и сказала: "Это очень плохая книга". Я ничего не ответила, она взглянула на меня и улыбнулась. Не удержавшись, я встала на ковер так неохотно, будто пересекала Сахару; она убрала ноги, и я села. Вблизи ее лицо выглядело так, будто каждая раса мира оставила в нем свою худшую черту: так мог выглядеть американский индеец, или шведоамериканец, или маорийская принцесса с подбородком славянки. Внезапно мне пришло в голову, что она, наверно, негритянка, но больше об этом никто не говорил, скорее всего потому, что никто в нашем городе сроду не видел негров. У нас их не было. Мы говорили "цветные".

Она сказала: "Ты некрасива, правда?"

Я встала.

– Мой папа считает, что вы уродина,– ответила я.

– Тебе шестнадцать,– сказала она,– садись. Я снова села, скрестив руки на груди; ведь она у меня такая большая, прямо как воздушные шары. Тогда она сказала:

– Я читаю очень глупую книгу. Забери ее у меня, ладно?

– Нет,– ответила я.

– Ты должна,– сказала она,– или она меня отравит, клянусь Богом.

Она взяла с колен "Зеленую шляпу" М. Арлена – золотые буквы на зеленом переплете, бестселлер прошлого года, который я поклялась никогда не читать, и протянула его мне. Я подумала, что она сумела бы обхватить баскетбольный мяч. Я не взяла книгу.

– Давай,– сказала она,– возьми, иди и читай.

Я вдруг обнаружила, что стою в проходе на ступеньках и держу в руке "Зеленую шляпу". Я повернула ее так, чтобы заголовок не был виден. Она улыбнулась мне и сложила руки за головой.

– Не переживай,– сказала она.– Твоя фигура будет в моде к началу будущей войны.

Я встретила маму на верху лестницы и едва успела спрятать книгу; мама сказала: "Бедная женщина!" Она несла простыни. Я ушла в свою комнату и читала почти до утра. Потом спрятала книгу в постели, когда закончила. Во сне я видела "испаносюизы", подвитые волосы и трагические глаза; женщин с накрашенными губами, их любовные интрижки. Они жили, как хотели, делали аборты в дорогих швейцарских клиниках; мне снились полуночные купания, отчаяние, деньги, греховная любовь, красивые англичане и поездки с ними в такси, у меня на голове серебряный тюрбан вроде тех, что я видела на страницах светской хроники нью-йоркских газет.

К несчастью, лицо нашей гостьи все время упорно всплывало в моих снах, и это здорово портило все.

Мама обнаружила книгу на следующее утро. Я ее увидела у своей тарелки за завтраком. Ни мама, ни отец словом не обмолвились о ней; только мама накрывала стол с какой-то доброй, вымученной улыбкой. Наконец, мы уселись, и отец придвинул мне джем, булочки и ветчину. Затем он снял очки и, сложив, положил их рядом со своей тарелкой. Откинувшись в кресле, он скрестил ноги. Потом взглянул на книгу и сказал тоном насмешливого удивления: "Ну, что это такое?.."

Я ничего не ответила. Только смотрела в свою тарелку.

– Мне кажется, я это видел уже,– сказал он,– Да, конечно, видел.– Тут он взглянул на маму.– А тебе приходилось это видеть?

Мама сделала неопределенное движение головой. Она намазала маслом гренок и положила его на мою тарелку. Я знала, что она меня дрессировать не будет, но вот отец...

– Ешь яйцо,– сказала она.

Отец, продолжавший глядеть на "Зеленую шляпу" с тем же выражением удивления, сказал наконец:

– Та-а-к! Не слишком приятно обнаружить такое в субботнее утро!

Я опять ничего не сказала и все глядела в свою тарелку. Мама обеспокоенно сказала: "Она не ест, Бен", а папа придержал стул за спинку, чтобы я не смогла встать из-за стола.

– Конечно, ты сможешь это объяснить,– сказал он.– Не так ли?

Я ничего не ответила.

– Конечно, она может,– сказал отец.– Правда, Бесс? Не следует так огорчать маму, воруя книгу, которую тебе нельзя читать и по очень понятной причине. Ты знаешь, что мы тебя не накажем. Мы с тобой поговорим. Мы постараемся объясниться. Не так ли?

Я кивнула.

– Отлично,– сказал он.– Откуда взялась эта книга?

Я что-то промямлила.

– Моя дочь сердится? – спросил отец.– Она становится строптивой?

– Да она тебе все сказала! – взорвалась я. Отец побагровел.

– И ты смеешь так говорить о своей матери?! – закричал он, вскочив.– И ты смеешь говорить о своей матери таким образом?!

– Нет, Бен,– попыталась вмешаться мама.

– Твоя мать – самоотверженная душа,– сказал отец,– и не забывай об этом; твоя мать заботится о тебе со дня твоего рождения, и, если ты не ценишь этого, ты чертовски...

– Бен! – умоляла шокированная мама.

– Извините,– сказала я.– Мне жаль, мама.

Отец сел. У него усы, а волосы расчесаны посередине и набриолинены; сейчас одна прядь отклеилась, а посеревшее лицо дрожало. Он уставился на свою чашку. Мама подошла и налила ему кофе. Затем налила мне молока, села рядом и спросила:

– Дорогая, зачем ты читала эту книгу?..

– Да-да,– сказал отец с другого конца стола.

С минуту стояла тишина. Затем "Доброе утро!"

И опять: "Доброе утро!"

– Доброе утро! – весело сказала наша гостья, двумя шагами перемахнув столовую и аккуратно укладывая себя в кресло у стола. Она дотянулась до "Зеленой шляпы", подвинула ее к своей тарелке и принялась читать с подчеркнутым вниманием. Затем она взглянула на нас.

– У вас такая современная библиотека,– сказала она, а затем добавила:

– Я позволила себе вольность порекомендовать эту восхитительную книгу вашей дочери. Вы сказали мне, что прочли ее с удовольствием. Вы ведь даже посылали заказ на нее в Нью-Йорк, да?

– Я не... нет... не совсем,– сказала мoя мама, отодвигаясь от стола. Она дрожала с ног до головы, а на лице ее застыло странное выражение. Наша гостья посмотрела на маму, затем на отца с величайшим интересом. Она спросила:

– Надеюсь, вы не возражаете, что я пользуюсь вашей библиотекой?

– Нет-нет,– пробормотал отец.

– Ем я почти за двоих,– скромно продолжала наша гостья,– но из-за моих размеров. Не возражаете?

– Нет, разумеется, нет,– ответил отец, постепенно приходя в себя.

– Отлично. Все это войдет в счет,– сказала гостья, глядя на моих потрясенных родителей; оба они принялись поспешно за еду, избегая ее взгляда. Она добавила:

– Я позволила себе еще одну вольность. Убрала из книги рисунки, которые... э-ээ... не имеют отношения к тексту. Не возражаете?

Родители поспешно ушли – мама на кухню, отец вспомнил, что опаздывает на работу. Она помахала им вслед. Я вскочила, как только они вышли.

– Там нет никаких рисунков! – шепотом сказала я.

– Тогда мы их сделаем.

Она достала из сумочки карандаш и разрисовала концовки глав; все было зло и очень смешно. Затем она нарисовала белую мышь, красящую губы, выходящую замуж за другую белую мышь, и их венчание в церкви, леди-мышь с громадным животом, где двое мышат играют в шахматы, а затем целое семейство на пикнике под лозунгом "Я вырастила моих детей, и они никогда не знали табака". Я остолбенела. Она засмеялась и нарисовала мышь, которая с зонтиком преследовала мою маму. Я схватила рисунок и некоторое время рассматривала, затем порвала его в клочья.

– У вас нет ни малейшего права.– Я замолчала. Она смотрела на меня, и это был не гнев и даже не предупреждение, но я села. И заплакала.

– Ах! Вот вам результаты практической психологии,– сказала она сухо, подбирая обрывки рисунков. Достав из сумочки спички, она ссыпала кусочки в блюдце и подожгла их.

– Вы не смеете так обращаться с моими родителями! сказала я, всхлипывая.

– А ты не смела рвать мои рисунки,– спокойно возразила она.

– Почему? Почему?! – кричала я.

– Потому что они стоят денег, сказала она.– Кое-где. Не буду больше рисовать.– Она пошла с блюдцем на кухню, и вскоре я услышала, как она говорит с мамой голосом, от которого даже камень прослезился бы; но о чем, я так и не узнала.

Я много раз проходила тем летом мимо комнаты, снятой нашей гостьей, комнаты, окна которой выходили в сад. Электричество по вечерам горело небывало ярко. Мама сшила белые шторы и купила на распродаже бюро с мраморной доской, шкаф, тумбочку и старый патефон. На кровати лежала открытая книга. Я часто стояла в тени напротив двери, глядя на голый деревянный пол, скользкий, как море, навощенный и сияющий под лампой. На дверце шкафа висело черное платье, внизу стояли туфли вроде маминых: т-образная уздечка и массивные каблуки. Мне было любопытно, нет ли в шкафу серебряных вечерних туфель. Иногда книга на кровати была уэллсовской "Машиной времени", и тогда я заговаривала, глядя через темное окно на черные ветви деревьев, что двигались за ним:

– Мне только шестнадцать.

– А выглядишь на восемнадцать,– ответила она.

– Я знаю,– сказала я.– Если бы вправду... уехать в колледж. В Радклифф, например.

Она не сказала ничего: удивилась, наверно.

– Вы читаете Уэллса? – спросила я тогда, прислонясь к дверной раме.– Наверно, это смешно. В этом городе никто не читает, все ведут лишь светскую жизнь. Я вот читаю много. Хочу больше знать. Тут она улыбнулась.

– Однажды я сделала смешную шутку.– продолжала я,– Прочитала "Машину времени" и стала спрашивать всех, кто они, элои или морлоки? Всем это нравилось.

– А вы кто? – добавила я, но она только потягивалась и улыбалась. Оперев подбородок на ладони длинной-длинной руки, она ответила своим странным хриплым голосом:

– Первой это должна сказать ты.

– Думаю,– сказала я,– что вы из морлоков.

Сидя в снятой у моей мамы комнате с раскрытой книжкой "Машина времени", она ответила:

– Ты совершенно права. Я из морлоков. Я морлок на каникулах. Я только что с последней встречи морлоков, проходившей меж звезд в большой чаше с золотыми рыбками, так что все морлоки висели на стенках, словно стая черных летучих мышей. Нас, морлоков, полтысячи, но мы правим звездами и мирами. Мой черный мундир висит в шкафу.

– Так я и знала,– сказала я.

– Ты всегда права, и остальное ты тоже знаешь. Ты знаешь, какие мы убийцы и как жутко мы живем. Мы ждем большого "ба-бах!", когда разлетится все и даже морлоки погибнут; а пока я дожидаюсь тут сигнала и кладу записочки за раму любительской картинки, что нарисовала твоя мама,– вашей Главной Улицы. Она-то попадет в музей и когда-нибудь мои друзья найдут их. В остальное время я читаю "Машину времени".

Тогда я спросила: "А можно мне с вами?"

– Без тебя все просто рухнет,– мрачно сказала она и достала из шкафа черное платье, сверкающее звездами, серебряные туфли на высоких каблуках.

– Они твои. Их носила моя прапрабабушка, основавшая Орден. Во имя Непреходящей Военной Власти.

И я надела все это. Какая жалость, что она не отсюда.

Каждый год в середине августа Кантри-Клаб устраивал танцы не только для богатых семейств, его членов, но и для некоторых добропорядочных жителей города. На этот раз это должно было быть в новом четырехэтажном особняке из красного кирпича с красивым двором. Но за день до этого заболел отец, и маме пришлось остаться дома и поухаживать за ним. Он полулежал на подушках кушетки в гостиной, чтобы видеть, чем занимается в саду моя мама, и время от времени звать ее. Ему была видна также дорожка к парадной двери. Он уверял маму, что она все делает неправильно. Я даже и спрашивать не стала, можно ли мне пойти на танцы одной. Отец сказал:

– Почему ты не выйдешь и не поможешь своей маме?

– Она не хочет,– сказала я.– Лучше я побуду здесь.

– Бесс! Бесс! – вдруг сердито закричал он и начал давать маме инструкции через окно.

Мама трудилась в саду под кухонным окном; стоя на коленях, она выпалывала сорняки. Наша гостья рядом, дымя сигаретой, подстригала куст сирени. Я сказала тихо-тихо:

– Мама, ну можно мне пойти, ну можно?

Моя мама вытерла рукой лоб и отозвалась, обращаясь к отцу:

– Да, Бен?

– Ну почему мне нельзя?! – спросила я.– Там будет и мама Бетти, и мама Руфи. Почему ты им не позвонишь?..

– Да не так! – прогремело из окна гостиной. Моя мама только вздохнула и весело улыбнулась.

– Да, Бен,– ответила она равнодушно,– я слушаю. Отец снова принялся давать ей наставления.

– Мама,– в отчаянии сказала я,– почему ты не можешь...

– Твой отец этого не одобрит,– сказала она и снова улыбнулась милой улыбкой, и снова что-то ответила отцу.

Я побрела к сиреневому кусту, где наша гостья в своем неописуемом черном платье складывала сухие ветки в кучу. Она последний раз затянулась сигаретой, держа ее двумя пальцами, затем втоптала ее в землю, двумя руками подняла огромную охапку мусора и перебросила ее через забор.

– Папа говорит, в августе нельзя подстригать деревья,пробурчала я.

– Да? – сказала она.

– Им от этого больно.

– Вот как.– На ней были садовые рукавицы, которые явно были малы. Она снова взяла секатор и начала. срезать стволы дюймовой толщины и сухие ветки. Это делялось быстро и умело.

Я не говорила больше ничего, только следила за ее лицом.

– Но мама Руфи и мама Бетти...– начала я.

– Я никуда не выхожу.

– Вам не надо будет там оставаться,– сказала я, чуть не плача.

– Никогда. Никогда и ни за чем,– сказала она, отсекла особенно толстую, серебристую ветвь и отдала ее мне. Она стояла, глядя на меня: и ее взгляд, и весь ее облик внезапно стали очень суровыми и неприятными.

Я поняла, что никуда не пойду. Мне казалось, чти ей довелось видеть бои Великой Войны, может быть, даже сражаться самой. Я спросила:

– А вы были на Великой Войне?

– На какой великой войне? – спросила наша гостья.– Нет, я никуда не выхожу.

И она снова принялась подрезать деревья.

Вечером того дня, когда должны были состояться танцы, мама велела мне одеться, и я оделась. У меня на двери висело зеркало, но окно было удобнее, оно все смягчало: в нем я словно висела в черном пространстве, а мои глаза светились из глубоких мягких теней. На мне было платье из розового органди и букетик маргариток, не диких, а садовых. Спустившись, я увидела, что наша гостья ждет меня внизу: высокая, с обнаженными руками, почти красивая, потому что она сделала что-то со своими невозможными волосами, и ржаво-черные пряди были завиты, как на самых лучших фотографиях. Я поняла, что она красива на самом деле, вся черно-серебряная в платье парижского или лучшего нью-йоркского стиля, с серебряной лентой на лбу, как у индийской принцессы, в серебряных туфлях на каблуках с одним ремешком на подъеме.

Она сказала:

– Ах! Ну разве ты не прелесть!

Затем, взяв меня за руку и глядя на меня сверху вниз со странной мягкостью, добавила:

– Я ведь буду плохой дуэньей. Я собираюсь исчезнуть.

– Ну,– сказала я, внутренне содрогаясь от своей смелости,– надеюсь, что смогу сама о себе позаботиться.

Я надеялась, что она не оставит меня одну и что никто не будет над ней смеяться. Ведь она и вправду была невероятно высокой.

– Твой папа ляжет в десять,– сказала мама.– Возвращайся к одиннадцати. Желаю счастья.– И она поцеловала меня.

Но отец Руфи, который отвез Руфь, меня, ее маму и нашу гостью в Кантри-Клаб, не смеялся. И никто другой тоже. Наша гостья казалась необыкновенно грациозной в своем платье, излучала какую-то странную доброту; Руфь, которая никогда ее не видела, а только слышала сплетни о ней, воскликнула:

– Твоя подруга просто прелесть!

Отец Руфи, он преподавал математику в школе, сказал, прокашлявшись:

– Должно быть, скучно сидеть все время дома.

Она ответила:

– О да. Конечно, да.

И опустила довольно длинную, тонкую, элегантную кисть руки на его плечо, а их слова эхом взлетели в ночи и затерялись в деревьях, черной массой обступивших фонарики на аллее.

– Руфь хочет стать циркачкой! – смеясь, воскликнула ее мать.

– Не хочу! – возразила Руфь.

– Да ты и не сможешь,– сказал отец.

– Я сделаю то, что мне захочется,– сказала Руфь, задрав нос, вынула из сумки шоколадку и сунула ее в рот.

– Нет! – рассерженно сказал отец.

– Папа, ты знаешь, что я так и сделаю,– сказала Руфь с набитым ртом и в темноте сунула мне шоколадную тянучку. Я съела ее: она расстаяла и была неприятно приторной.

– Чудо, правда? – шепнула Руфь.

Кантри-Клаб был куда скромнее, чем я ожидала: просто большой дом с верандой, опоясывающей его с трех сторон, не очень большой газон, дорожка, ведущая к двум каменным столбам, над которыми – и дальше по аллее – светились цветные китайские фонарики. Тут было хорошо. Внутри, на весь первый этаж, одна большая комната с лакированным полом, напоминавшая школьный спортзал; в дальнем углу стоял столик для пунша, а по стенам и потолку висели гирлянды и цепочки фонариков. На кино это было не похоже, но все было чудесно. На веранде были расставлены небольшие кресла. Я решила, что это мило. За столиком для пунша начиналась лестница на второй этаж, где на галерее были расставлены столики, за которыми взрослые могли посидеть и чтонибудь выпить, хотя руководство клуба притворялось, что ничего об этом не знает. Большие французские окна были отворены на веранду, китайские фонарики на них покачивались от легкого ветра.

У Руфи платье было лучше моего. Мы подошли к столику и пили пунш; пока она расспрашивала о нашей гостье, а я то и дело врала ей.

– Да ты ничего не знаешь,– сказала Руфь.

Она замахала каким-то своим друзьям; потом я видела, как она танцует перед оркестром с каким-то мальчиком. Танцевали юноши постарше, их родители и другие взрослые пары.

Я оставалась возле столика для пунша. Взрослые, знавшие моих родителей, подходили и заговаривали со мной: они спрашивали, как мои дела, и я отвечала, что хорошо; они спрашивали, как мой отец, и я отвечала, что прекрасно. Кто-то собрался меня кому-то представить, но я ответила, что уже знакома с ним. Я воображала себя Айрис Марч, сидящей с любовником в кафе и курящей сигарету в длинном мундштуке. Так было в "Зеленой шляпе".

Я вышла на веранду. Наша гостья сидела на перилах, вытянув длинные ноги, и читала журнал с помощью маленького фонарика. Цветы вокруг веранды были едва различимы в свете декоративных лампочек, и, лишь когда она переворачивала страницу, в дрожащем свете вспыхивали белые петунии. Я решила, что сейчас и мне было бы неплохо выкурить сигарету в длинном мундштуке из слоновой кости. И чтобы он блестел при луне. Луна уже вставала над лесом у края лужайки, но ночь была облачной, и там виднелось лишь смутное свечение. Было тепло.

Наша гостья перевернула еще страницу. Я подумала, что она чувствует мое присутствие. Я как раз снова подумала о любовнике Айрис Марч, выходящем за мной на террасу, когда кто-то похлопал меня по плечу: это был отец Руфи. Он взял меня за запястье и подвел к нашей гостье, оглянувшейся и рассеянно улыбнувшейся нам в темноте под цветными фонариками. Отец Руфи сказал:

– Вы знаете? Там вас ждет родственник!

Ее лицо словно отвердело. Она все еще улыбалась, но из этой улыбки исчезло все.

– Как чудесно,– сказала она.– А кто это?

– Я не знаю,– ответил отец Руфи,– но он высокий и выглядит почти как вы, прошу прощения. Он сказал, что он ваш кузен.

– Рог nada,– ответила наша гостья и, встав, оперлась на руку отца Руфи. Мы втроем вернулись в зал. Журнал и фонарик она оставила на стуле: они скорее всего принадлежали Клабу. Отец Руфи поднялся с нами по ступенькам на галерею, где нас ждал гость. На нем был смокинг, между тем как половина мужчин на вечере были в обычных костюмах. Он был не очень похож на нее: его лицо было более смуглым и плоским; когда мы подошли к нему, он встал. До потолка ему оставалось совсем немного. Это был гигант. Он и наша гостья не обменялись рукопожатием. Оба посмотрели на отца Руфи, и он оставил нас. Затем незнакомец вопросительно посмотрел в мою сторону, но наша гостья уже опустилась в кресло, вся гибкость и грация. Они выглядели прекрасной парой. Незнакомец достал из брючного кармана оправленную в серебро флягу; взяв со стола стакан воды, он добавил туда виски из фляги, но наша гостья не притронулась к нему. Она отодвинула стакан пальцем и сказала мне:

– Садись, малыш.

Я подчинилась. Потом она сказала:

– Кузен, как ты меня нашел?

– Par chance, кузина,– сказал незнакомец.– Повезло.

Он ловко завернул флягу и спрятал ее в карман. Взболтав напиток, он положил деревянную мешалку с эмблемой клуба на место.

– Мне пришлось потерпеть,– сказал он,– уж очень меня раздражает этот тип, с которым ты говорила. Здесь нет ни одного специалиста: все они недоумки, тупые и разболтанные.

– Он добрый и умный человек,– сказала она.– Преподает математику.

– Дважды дурак,– сказал чужак,– если думает, что это математика! – Он выпил свою смесь. Затем сказал:

– Думаю, что нам пора домой.

– Ха! С кем? – спросила моя подруга, полупрезрительно и полушутливо скривив губы.– Только не с ним!

– Почему, кто меня знает? – спросил чужак.

– Потому,– ответила наша гостья и, отвернувшись от меня, что-то зашептала ему на ухо. При этом она не отрывала глаз от танцующих – половина гостей в обычных костюмах, половина уже пожилых пар, Руфь, Бетти, студенты на каникулах. Оркестр играл фокстрот. Лицо чужака изменилось. Оно потемнело. Допив свой стакан, он повернулся ко мне.

– Она выходит из дому? – спросил он резко.

– Ну?..– лениво протянула гостья.

– Да,– сказала я.– Да, она выходит. Каждый день.

– В машине или пешком?

Я взглянула на нее, но она никак не помогла мне. Ее указательный и большой пальцы образовали окружность.

– Не знаю,– ответила я.

– Пешком? – настаивал он.

– Нет,– вдруг буркнула я.– Нет, на машине. Всегда на машине!

Он откинулся на спинку стула.

– Ты сделала все,– спокойно сказал он.– Все, что можно.

– Я? Я еще не посвящена. Я могу и передумать. После секундного молчания он сказал:

– Поговорим.

Она пожала плечами.

– Дома у девочки,– сказал он.– Я выйду через пятнадцать минут после вас. Дай руку.

– Зачем? – сказала она.– Ты же знаешь, где я живу. Я не буду прятаться в лесу, как животное.

– Дай мне руку,– повторил он.– Ради старой дружбы.

Она протянула через стол руку. Их пальцы сплелись, и она вздрогнула. Затем они встали. Она взяла меня за руку, и мы пошли по лестнице, а чужак сказал нам вслед, как будто ему нравились эти слова:

– Ради старой дружбы! Здоровья тебе, кузина! Долгой жизни!

Оркестр заиграл рэгтайм-марш. Она остановилась поговорить с пятью-шестью гостями, среди них был и отец Руфи, и дирижер оркестра, и Бетти, которая пила пунш с мальчиками из нашего класса. Бетти шепнула мне:

– Твои маргаритки вот-вот отвалятся.

Мы прошли мимо припаркованных машин, пока не увидели одну, понравившуюся нашей гостье. Все они не были закрыты, а в некоторых владельцы даже оставили ключи: она села в машину и запустила мотор.

– Но это не ваша машина! – сказала я.– Вы не можете...

– Садись!

Я скользнула к ней.

– Еще только десять часов,– сказала я.– Мы разбудим отца.

– Молчи!

Я подчинилась. Она вела машину очень быстро и плохо. На полпути к дому она сбавила скорость. Затем вдруг громко расхохоталась и очень доверительно сообщила, но как будто не мне, а кому-то другому:

– Я сказала ему, что создала Нейлсенову петлю вокруг этого места, что вывело половину графства Грин из фазы.

– Что такое Нейлсенова петля? – спросила я.

– Путай вчера, путай сегодня, но никогда не путай сегодня и завтра,– процитировала она кого-то.

– Что такое...– начала я энергично.

– Я уже сказала тебе, бэби,– ответила она,– и не дай тебе Бог узнать больше.

Машина свернула в наш двор с таким визгом, который разбудил бы и мертвого. Выйдя из машины, наша гостья метнулась на кухню, словно зная, что отец и мама спят или пребывают в гипнотическом трансе, как в рассказах Эдгара По. Затем она приказала принести кочергу из мусоросжигателя на заднем дворе, попробовала, горяч ли еще ее конец, потом сунула его в пламя газовой плиты. Из-под раковины она достала мамину бутыль "Чистого Растворителя".

– Это страшная штука,– сказала я.– Если он попадет в глаза...

– Налей немного в стакан. На две трети. Прикрой блюдцем. Возьми другие стакан и блюдце и поставь на стол. Налей воды в мамин кувшин, накрой его и поставь тоже на стол.

– Вы собираетесь это пить? – в ужасе воскликнула я.

Она оттолкнула меня. Я притащила к столу три стула и выключила газ. Она поставила меня так, чтобы я заслоняла собой плиту со стороны окна и двери, и сказала:

– Малыш, что особенного в горячем железе?

– Что? – переспросила я.

– Ты знаешь это, малыш,– сказала она.– Что?

Я молча смотрела на нее.

– Но ведь ты знаешь это, малыш,– сказала она.– Ты знаешь это лучше меня. Ты знаешь, что твоя мама жгла мусор и что кочерга еще горячая. И ты поостережешься трогать ее, когда она только что из огня, как и железные кастрюли на плите, хотя газ уже выключен, потому что железо долго нагревается и долго остывает, правда?

Я кивнула.

– Ну, тогда ты знаешь больше многих.– Посмотрев на мою ладонь, она скорчила гримасу.– Он идет. Встань перед плитой. Когда он прикажет тебе выключить газ, выключи. Когда я скажу тебе "сейчас", ударь его кочергой.

– Я не могу,– шепнула я.– Он слишком большой.

– Он не тронет тебя,– сказала она.– Делай, как я сказала.

– Что вы собираетесь делать?

– Когда я скажу "сейчас",– строго повторила она,– стукни его кочергой.

Сев к столу и дотянувшись до баночки со всякой всячиной, которую мама держала на подоконнике, она принялась подравнивать ногти пилочкой. Прошло две минуты. Ничего не случилось. Я стояла, держа в руке холодный конец кочерги, пока не почувствовала, что могу говорить.

– Отчего вы сморщились? Вам стало больно?

– Заноза в ладони,– спокойно ответила она.

– Почему вы ее не вытащите?

– Она разнесет весь дом.

Чужак шагнул в открытую дверь кухни. Без слов она положила на стол обе руки ладонями вверх, и тоже без слов он вытащил черную ленточку из кармана своего смокинга и положил на ее запястья. Ленточка тут же начала стягиваться, облепляя руки гостьи и часть стола, словно черная изолента, и сжимая их с такой силой, что дерево заскрипело. Кончиком пальца он тронул ее ладонь, где пульсировала маленькая черная точка. Точка исчезла. Он засмеялся и велел мне выключить свет, что я и сделала.

– Убери это,– сказала она.

– Если бы ты пряталась похуже, у тебя было бы и оружие.

И тут край стола треснул, словно выстрелил,– он отодрал черную ленту от ее рук и спрятал в своем костюме.

– Теперь, когда я воспользовался этим, все знают, где мы,– сказал он и уселся на кухонный стул, высоко задрав колени.

Тогда она сказала что-то, чего я не поняла. Сняла блюдце с пустого стакана и налила в него воды; прошептав опять что-то неясное, протянула стакан ему, но он отстранился. Она пожала плечами и выпила воду сама.

– Мухи,– сказала она и положила блюдце обратно.

Несколько минут они сидели молча. Я не знала, что делать: я помнила, что надо ждать команды "сейчас" и тогда стукнуть его, но никто ничего не говорил. Кухонные часы показывали без десяти одиннадцать. Где-то прямо у окна звенел сверчок. Я боялась, что чужак почувствует запах растворителя. У меня затекли ноги, наша гостья сожалеюще вздохнула и кивнула.

Чужак поднялся, осторожно отодвинул стул и произнес:

– Отлично. Я вызову их.

– Сейчас? – спросила она.

Я не могла ничего сделать. Я держала кочергу перед собой обеими руками и стояла, не зная, как сделать это. Чужак – он пригибался, чтобы не задеть наш потолок – только взглянул на меня, будто я не стоила большего, и снова сосредоточил внимание на ней. Она оперла подбородок на ладони и прикрыла глаза.

– Положи это, пожалуйста,– устало сказала она.

Я не знала, что делать. Она приоткрыла глаза и сняла блюдце со второго стакана.

– Положи это сейчас же,– она поднесла стакан с растворителем к губам.

Я неловко ударила его кочергой. Смутно помню, что было потом: по-моему, он засмеялся и успел поймать кочергу за раскаленный конец, а затем взвыл и сбил меня с ног, потому что помню, что стою на четвереньках, глядя, как она сбивает его с ног. Когда он упал, она пнула его в висок. Затем отступила и протянула мне руку; я подала ей кочергу, которую она взяла сложенной тряпкой, перехватила за холодный конец и с жуткой силой обрушила не на голову ему, как я ждала, а на горло. Когда он замер, она надавила раскаленным концом кочерги на разные точки его костюма, провела им по его поясу и швам ботинок. Потом она сказала мне:

– Уйди.

Я вышла, но успела увидеть, как она снова ударила его в горло, уже не кочергой, а каблуком туфли, серебряной туфли.

Когда я вернулась, там уже никого не было. На сушилке стоял чисто вымытый и вытертый стакан, а кочерга пристроена в уголке раковины под струю холодной воды. Наша гостья стояла у плиты, заваривая чай в коричневом мамином чайнике. Она стояла как раз под матерчатым голландским календарем, который моя мама, не отставая от моды, повесила на стенку. К нему она прикалывала записки для памяти, на одной стояло: