Текст книги "Посвящается Белой Горе"

Автор книги: Джо Холдеман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

ДЖО ХОЛДЕМАН
Посвящается Белой Горе

Свои воспоминания я пишу на языке Англии – древней страны на Земле, песни и сказки которой любила Белая Гора. Ее завораживала человеческая культура тех времен, когда не было машин – не только думающих, но и работающих, так что все делалось напряжением мышц людей и животных.

Родились мы с ней не на Земле. Там в нашу пору мало кто рождался. На двенадцатом году войны, которую называли Последней, Земля превратилась в бесплодную пустыню. Когда Мы встретились, война длилась уже больше четырех веков и вышла за пределы Сол-Пространства. Так мы считали.

В некоторых культурах этот конфликт именовался по-другому. Мой родитель, сражавшийся за сто лет до меня, всегда звал его Искоренением, а противника – «тараканами» (более близкого слова я по-английски не подберу). Мы же пользовались словом, которое полагали самоназванием врага, – «фундири». Звучало оно отвратительно. Я до сих пор их недолюбливаю, мне и незачем. Проще в самом деле полюбить таракана. У нас с ним хотя бы есть общие предки, и мы вместе вышли в космос.

Одним из полезных – хотя бы отчасти – явлений, появившихся благодаря войне, был Совет Миров, что-то вроде межзвездного правительства. Прежде существовали отдельные договоры, но никто не считал вероятным создание единой организации, поскольку минимальное расстояние между любыми двумя обитаемыми системами – три световых года, а есть и те, до которых все пятьдесят. Ответ на вопрос приходит спустя столетие, с Эйнштейном не поспоришь.

Штаб Совета Миров, если у него был штаб, располагался на Земле. Жить там было плохо. На больной планете обитало меньше десяти тысяч человек – странный коктейль, состоявший в основном из политиков, религиозных экстремистов и ученых. Почти все скрывались под стеклом. Туристы заглядывали в купола, смотрели на руины, но надолго задерживались немногие.

Вся поверхность Земли была по-прежнему опасна, так как фундири наводнили ее нанофагами – микроскопическими аппаратами, настроенными на поиск концентраций человеческих ДНК. Проникнув под кожу, они размножались в геометрической прогрессии, разрушая тело – клетку за клеткой. Больной мог жаловаться на головную боль, лечь поспать, а через несколько часов от него оставался лишь сухой скелет на куче пыли. Когда люди кончились, нанофаги мутировали, стали охотиться за ДНК вообще и стерилизовали весь мир.

Нас с Белой Горой «вырастили» невосприимчивыми к нанофагам. ДНК у нас закручены в обратную сторону, как у многих людей, родившихся или созданных на том этапе войны. Поэтому мы могли без защиты пройти через сложные шлюзы и ступить на выжженную почву.

Сначала она мне не понравилась. Мы были друг другу чужаками и конкурентами.

Завершив последний шлюзовой цикл, я шагнул наружу. Она сидела у выхода из купола «Амазония» на раскаленном камне и о чем-то размышляла. Нельзя было не признать, что она удивительно красива. Вместо одежды – лишь блестящий узор, нанесенный голубой и зеленой красками прямо на кожу. Кругом все серело и чернело, особенно спекшийся стеатит, в который превратились некогда могучие джунгли Бразилии. Небо как кобальт, купол – черно-серое зеркало.

– Добро пожаловать на родину, – сказала она. – Ты – Человек Воды.

Она не ошиблась в склонении, что меня удивило.

– Ты ведь не с Петроса?

– Нет, конечно. – Она развела руками и окинула взглядом свое тело. Наши женщины всегда закрывают хотя бы одну грудь, не говоря уже о детородных органах. – Я с Галана, острова на Селедении. Изучала ваши культуры и немного язык.

– На Селедении тоже так не одеваются. Хотя я там, конечно, не был.

– Только на пляже. Тут очень тепло.

Пришлось согласиться. Еще до выхода мне говорили, что никто не помнит такой жаркой осени. Я снял рубашку, свернул и оставил у двери вместе с герметичной коробкой с продуктами, а потом тоже влез на камень, только на другую сторону – теневую, попрохладнее.

От нее чуть пахло лавандой, возможно из-за краски на коже. Мы соприкоснулись ладонями.

– Меня зовут Белая Гора. Ветерок-Луг-Ручей.

– А где остальные? – спросил я.

На Землю пригласили двадцать девять художников – по одному с каждого обитаемого мира. Люди, встречавшие меня в куполе, сказали, что я прибыл девятнадцатым по счету.

– В основном путешествуют. Переезжают из купола в купол в поисках вдохновения.

– Ты давно тут?

– Нет. – Она потянулась босой ногой и прочертила большим пальцем извилистую линию в пыли. – Вот это – самое главное. Не история, не культура-Дома ее поза могла бы показаться жутко сексуальной.

Но тут я был не дома.

– Ты, когда изучала мой мир, побывала на нем?

– Не-а. Денег не было. А несколько лет назад добралась. – Она улыбнулась мне. – Там красиво почти так же, как я себе представляла.

Потом она произнесла три слова по-петросиански. Их трудно перевести на английский – в нем ведь нет палин-дромического наклонения¹: «Мечты питают искусство, искусство питает мечты».

– А когда ты посещал Селедению, я была еще слишком маленькой, чтобы учиться у тебя. Правда, я многое взяла из твоей скульптуры.

– Сколько же тебе лет?

– По земному счету, около семидесяти осознанных. В сжатом времени – чуть больше ста сорока пяти.

Арифметика никогда мне не давалась. Значит, так: от Петроса до Селедении двадцать два световых года, что дает нам около сорока пяти сжатых. Расстояние между Землей и ее планетой чуть меньше сорока световых лет. Получается запас на полет в двадцать пять световых лет от Петроса и обратно.

Она коснулась моего колена; я вздрогнул.

– Не перегревай мозги. Я сделала крюк – после твоего мира отправилась на Тега-Цент.

– Правда? Как раз когда я там был?

– Нет, мы разминулись меньше чем на год. Жалко было: я ведь именно из-за тебя туда полетела. – Она опять составила палиндром на моем языке: «Охотник становится дичью, дичь становится охотником». – Так вот и мы. Может, ты меня еще чему-нибудь научишь.

Ее тон меня не слишком волновал, но я ответил очевидной фразой:

– Скорее наоборот.

– Ой, вряд ли. – Она сдержанно улыбнулась. – Тебе нечему учиться.

Наверное, я просто не могу учиться. Или не хочу.

– Ты к воде спускалась?

– Один раз. – Она соскользнула с камня и принялась отряхиваться, хлопая ладонями по телу. – Там интересно. Все как будто ненастоящее.

Я взял коробку с едой и пошел следом за нею вниз по тропинке, которая вела к развалинам. Она попросила у меня немного попить – ее фляга так нагрелась, что можно было чай заваривать.

– У тебя первое тело? – спросил я.

– Да, мне пока еще не наскучило. – Я поймал ее восхищенный взгляд. – А у тебя, наверное, четвертое или пятое?

– Я их по дюжине в год меняю. – Она рассмеялась. – На самом деле – второе. Я слишком надолго задержался в первом.

– Ага, я читала про тот случай. Должно быть, кошмарно…

– Да ничего.

Я тогда делал «контролируемую» трещину в большом валуне, и заряды взорвались раньше времени – уронил детонатор. Ноги мне перетерло камнями. Там рядом никто не жил, и когда пришла помощь, я был уже семь минут как мертв, в первую очередь из-за боли.

– Конечно, на мою работу это сильно повлияло. Даже смотреть не могу на многие вещи, созданные в первые годы после того, как получил новое тело.

– Да, на них тяжело смотреть, – сказала она. – Но они хороши и по-своему красивы.

– Все на свете красиво. По-своему. – Мы остановились у руин первого дома. – А ведь тут не только следы времени, хоть и четыреста лет прошло. – Внимательно рассмотрев то, что осталось, я смог отчасти восстановить архитектуру строения – примитивного, зато, что называется, «на века», из укрепленного композитными штырями бетона. – Кто-то тут побывал со взрывчаткой. А я думал, на самой Земле боевых действий не велось.

– Говорят, что так. – Она подобрала небольшой обломок. – Наверное, кто-то взбесился, узнав, что все погибнут.

– Трудно себе представить.

В записях царил хаос. Очевидно, первые люди умерли через два-три дня после появления нанофагов, а спустя неделю на Земле не осталось ни одного живого человека.

– Хотя понять легко. Бывает, что хочется что-нибудь разрушить.

Я помню, как беспомощно корчился под валунами, как умирал из-за своей скульптуры и как зарождалась во мне злоба – гнев на камень, на судьбу, на что угодно, кроме собственной невнимательности и неуклюжести.

– Об этом есть стихотворение, – сказала она. – «Ярость, ярость – умирает свет».

– Неужели во время наночумы писали стихи?

– О нет. Это за тысячу лет до нее. Даже за тысячу двести. – Она вдруг опустилась на корточки и смахнула пыль с куска, на котором обнаружились две буквы. – Интересно, может, это было какое-то муниципальное здание. Или церковь. – Показала на обломки, рассыпанные по улице: – Похоже на украшение, что-то вроде фронтона над входом.

На цыпочках стала пробираться к арке, читая надписи. Так ее тело казалось еще привлекательнее (наверное, она об этом догадывалась), а мое откликнулось совершенно непозволительным для человека втрое старше ее образом. Глупо, хотя, конечно, этот самый орган не так уж и стар. Усилием воли я подавил реакцию прежде, чем она успела что-либо заметить.

– Язык незнакомый, – сказала она. – Не португальский; похоже на латынь. Христианская церковь, вероятно – католическая.

– У них в культовой практике использовалась вода, – припомнил я. – Может, поэтому церковь возвели рядом с морем?

– Нет, их повсюду строили. У моря, в горах, на орбите… До Петроса католики не добрались?

– Добрались, даже до сих пор живут. Я, правда, ни одного не встречал. У них собор в Новой Гавани.

– А у кого нет? – Она махнула рукой в сторону тропинки. – Пойдем. Пляж сразу за этим холмом.

Запах я почувствовал прежде, чем увидел воду. Пахло не морем, а чем-то сухим, даже удушливым. Наверху я застыл.

– Дальше от берега вода синяя-синяя, – сказала она, – и такая прозрачная, что видно на сотни метров в глубину.

Может, и так, но здесь, на поверхности, лежала густая бурая пена, как на гигантском шоколадном коктейле. Обгоревшие стволы деревьев влипли в грязь.

– Это что, земля? Она кивнула:

– Континент перерезает пополам огромная река, называется Амазонка. Когда погибли растения, почву стало нечему держать, и она стала размываться. – Она потащила меня вперед. – Ты плавать умеешь? Пойдем!

– Плавать в этом? Тут же грязно!

– Нет, все совершенно стерильно. К тому же мне надо пописать.

Тут уж не поспоришь. Я оставил коробку на высоком обломке стены и двинулся за ней следом. Выйдя на пляж, она бросилась бежать. Я шел медленно и смотрел, как тонкое тело ныряет в густую волну. Потом зашел достаточно глубоко и поплыл туда, где она плескалась. Вода была слишком теплой, дышать оказалось трудно. Диоксид углерода, предположил я, с оттенком галогена.

Мы поплавали вместе, сравнивая этот суп с водоемами на наших родных планетах и на Тета– Центе, но вскоре устали от горячей воды и плохого воздуха и вышли на берег.

Несколько минут мы обсыхали на жгучем солнце, а потом взяли коробку и перешли в тень. Там две стены привалились друг к другу, и получилось что-то вроде бетонного тента.

Наверное, мы напоминали парочку дикарей-аборигенов, раскрашенных грязью, со спутанными космами. Она выглядела странно, но все же сохранила правильную красоту: засохшая глина превратила ее в подобие примитивной скульптуры, только невероятно точной и подвижной. Темные потеки пота образовали на лице и теле живописные акцентные линии. Будь она не художником, а натурщицей! Не двигайся, я схожу за кистями.

Мы распили по бутылочке холодного вина и воды, поели бутербродов с сыром и фруктов. Я положил немного на землю – для нанофагов. За несколько минут ничего не случилось.

– Наверное, на это уходит несколько часов или даже дней, – сказала она.

– Пожалуй, надо надеяться, что да, – ответил я. – Давай переварим, что съели, пока эти твари до него не добрались.

– А, не беспокойся. Они разрывают связи между аминокислотами, формирующими протеины. Для нас с тобой не страшно, наоборот, способствует пищеварению.

Вот уж спасибо.

– Мне говорили, когда вернемся, придется… пережить некоторый дискомфорт.

Она скорчила рожу:

– Нам устроят чистку. Мне один раз ее делали, после чего я решила, что следующий мой выход будет долгим. Процедуры-то одни и те же, что после суток снаружи, что после года.

– И давно ты вне купола?

– Всего полтора дня. Вышла, чтобы тебя встретить.

– Польщен. Она прыснула:

– Вообще-то это они придумали. Хотели, чтобы кто-нибудь помог тебе акклиматизироваться, потому что не знали, насколько сильно на тебя повлияет здешнее… своеобразие. – Она передернула плечами. – Земляне. Я им сказала, что ты побывал по меньшей мере на четырех планетах.

– Их впечатлило?

– Ну, говорят, он человек богатый, известный, должно быть, путешествовал со всеми удобствами. – Мы оба расхохотались. – Сообщила я им, что за удобства на Тета-Центе.

– Там хоть нанофагов нет.

– И вообще ничего. Долгий был год. А ты ведь там и года не пробыл?

– Ага. Наверное, если бы я задержался, мы бы встретились.

– По словам твоего агента, ты собирался там остаться на два года.

Я налил ей и себе вина.

– Знал бы, что ты прилетишь, – может, потерпел бы до следующего корабля.

– Было бы очень любезно с твоей стороны. – Она смотрела в стакан, но не пила. – Вам, богачам да знаменитостям, не приходится терпеть Тета-Цент. А мне, чтобы оплатить билет, пришлось подписать годовой договор.

– То есть ты была, по сути дела, рабыней?

– Скорее женой. Глава поселка вдовец, меня проспон-сировал в обмен на то, чтобы я привила его детишкам кое-какую культуру. Языком с ними позанималась, искусством, музыкой… И то и дело приглашал меня к себе в апартаменты. Тоже культура своего рода.

– Жуть какая. Тебе что, приходилось… спать с ним? Твой контракт в этом заключался?

– Ну, в контракте ничего такого не было, но иначе я бы лишилась расположения своего нанимателя. – Она сложила пальцы щепотью: – Да у него там почти ничего и не было.

Я прикрыл улыбку ладонью и, наверное, покраснел под слоем грязи.

– Я тебя что, смущаю? – спросила она. – Судя по твоим работам, это невозможно.

Не сумев удержаться от смеха, я ответил:

– У меня другие культурные ценности. Знаешь, нет такой таблетки, чтобы человек перестал быть петросианцем.

Белая Гора толерантно улыбнулась:

– Петросианская женщина не пошла бы на подобное?

– Женщина остается женщиной. Некоторым это, по секрету сказать, и понравилось бы. Но в большинстве они бы били себя в грудь и кричали, что лучше умрут или убьют того мужика.

– Однако они бы ничего такого не сделали, да? Не продали бы свое тело за билет?

Она села одним легким движением танцовщицы, повернулась лицом ко мне. Из-под глины показалась розовая кожа.

– Не стал бы говорить так резко, – я сглотнул, видя, как она разглядывает меня, – но – да, не сделали бы. Во всяком случае, если бы собирались вернуться.

– Вряд ли кто родом с цивилизованной планеты захотел бы остаться на Тета-Центе. Мерзкое место.

Пришлось перевести разговор на более безопасную тематику.

– Руки у тебя такие, что едва ли ты целыми днями ворочаешь огромные камни. С чем ты обычно работаешь?

– Много с чем. – Она перешла на мой язык. – Иногда ворочаю маленькие камушки. – Таким каламбуром на Пет-росе называли мужские яички. – Мне нравится писать красками, но основа моей известности – светозвуковая скульптура. Здесь хотела что-нибудь поделать с водой, заняться внутренней иллюминацией прибоя, но говорят, не получится – они не могут изолировать часть океана. Разве что в пруду, но там нет ни волн, ни приливов.

– Понимаю.

Ученые Земли нашли способ очистить ее поверхность от нанофагов. Но прежде чем терраформировать планету, они хотели выделить небольшую зону для «парка памяти» – чтобы люди не забывали Стерилизацию и те долгие века, когда все вокруг отравляли промышленные отходы. Для оформления парка пригласили художников со всех миров.

Со всех, кроме самой Земли. На Земле люди искусства давно уже только этим и занимались.

На проведение конкурса ушли десятки лет. На каждую из обитаемых планет отправлялся представитель комиссии, причем по четкому графику. Обнародование результатов откладывалось с таким расчетом, чтобы все художники прибыли на Землю примерно в одно и то же время.

Никто не отказался. Даже тем, кто не выиграл конкурс, гарантировался гонорар вдвое больший, чем они получали за то же время у себя дома в свой самый удачный год.

Общая сумма была так велика, что не имела смысла для нормального человека. Я сам – отнюдь не бедняк и происхожу с планеты, где богатство не редкость, так что мне, равно как и еще полудюжине мастеров, хватило одного интереса посмотреть, что можно сделать за такие деньги. Если премию получит житель Тета-Цента или Лаксора, у него, пожалуй, окажется больше средств, чем у правительства его планеты. Если не дурак, больше его на родине не увидят.

Художники должны были договориться, где разместить парк, площадь которого ограничивалась ста квадратными кайметрами. Если же им не удастся прийти к соглашению – что казалось мне неизбежным, – принять решение, заслушав аргументы каждой из сторон* должен бьдл комитет по проведению конкурса.

Большинство мастеров, отобранных' для участия в проекте, привыкли, как и я, работать в монументальном масштабе. Правда, с Лаксора прилетела женщина-композитор, а еще двое были обычными специалистами по росписи стен – один работал красками, другой занимался мозаикой. Произведения Белой Горы по самой своей природе не могли храниться долго. Она обычно устраивала что-нибудь повторяющееся, вроде периодически включающегося фонтана. Но, вероятно, у нее хватило бы воображения и на большее.

– Может, и неплохо, что мы встретились не как наставник и ученица, – сказал я. – Про ту первую технику, что ты упомянула, я не знал.

– Это не техника. – Она, похоже, задумалась, что-то вспоминая. – Дело в другом. Я готова была гранит грызть, лишь бы понять, как у тебя получается то, что ты делаешь. – Она сложила руки на груди. Посыпался песок. – В десять лет родители взяли меня посмотреть на Скалу Гауди.

Работа то была ранняя, но до сих пор меня радовавшая. Городской совет Треслинга – процветающего морского порта – нанял меня «что-нибудь сделать» с бесполезным крутобоким островком посреди гавани. Я его слегка подплавил в знак почтения к одному земному художнику.

– Только… ты извини… Ну, по-моему, на нее трудно смотреть. Она чужая, бесцеремонная.

– Не стоит извиняться за свое мнение. Конечно, Скала была чужой – она ведь должна была напоминать Испанию! А что бы ты сделала?

Она встала, подошла туда, где раньше было окно, и облокотилась на подоконник.

– Не знаю. Я ведь совсем не знакома с твоими инструментами. – Она поцарапала камень куском бетона. – Забавно: земля, вода, огонь и воздух. Ты – земля и огонь, а я – два остальных.

Вообще-то водой я тоже пользовался. Скала Гауди окружена морем. Но наблюдение было интересное.

– Чем ты занимаешься? В смысле – на что живешь? Это связано с водой и воздухом?

– Нет. Хотя, конечно, все в мире так или иначе связано друг с другом…

На Селедении нет профессиональных художников. Там все вовлечены в какой-либо вид искусства или музыки, это часть их «целостности», но того, кто ничего больше не делает, сочтут паразитом. Мне бы там не понравилось.

Она развернулась ко мне:

– Я работаю в Нортпортском центре умственного здоровья. Специализируюсь по когнитивной науке – сочетанию исследований и… как это сказать? Джатурнари. «Эмпатическая терапия», наверное.

– По-нашему это называется йадр-ни, – кивнул я. – Так ты подключаешься к умственно больным?

– Разделяю их эмоциональное состояние. Иногда потом бывает полезно с ними поговорить, но не часто.

– На Петросе такого не делают, – почему-то заметил я.

– Ты хочешь сказать – не делают легально.

– Говорят, если бы это помогало, его бы разрешили.

– «Говорят»… А ты сам как считаешь? Только честно.

– Я только и знаю, чему в школе научился. Попытки были, но провалились с треском. Пострадали и врачи, и пациенты.

– С тех пор прошло больше ста лет. За это время наука ушла далеко вперед.

Лучше на нее не давить, решил я. Факты состоят в том, что химиотерапия весьма эффективна, к тому же это и есть наука – в отличие от йадр-ни. Кое в чем Селедения удивительно отсталая планета.

Я тоже подошел к окну:

– Ты уже присмотрела место? Она пожала плечами:

– Пусть другие решают. Думаю, у меня получится работать где угодно. Вода, воздух и свет есть везде. И вот это тоже. – Она ковырнула землю пальцем ноги. – У них это называется «следами гибели». Осталось от живых существ.

– Ну, оно-то, наверное, все же не повсеместно лежит. Вдруг нас засунут туда, где была пустыня.

– Могут. Но там тоже окажется вода и воздух – их собираются гарантировать.

– А камень, кажется, нет.

– Не знаю. Что ты будешь делать, если для парка выберут пустыню, где только песок?

– Возьму с собой маленькие камушки.

Я произнес эту фразу на своем родном языке. Одним из значений идиомы была смелость.

Она хотела было ответить, но тут вдруг стало темно. Мы выскочили наружу. С берега быстро надвигалась черная полоса туч.

Белая Гора покачала головой:

– Нам надо в убежище. И поскорее.

Мы побежали к входу в город-купол. У камня, где я впервые увидел ее, стояло невысокое бетонное строение. Пока мы добрались дотуда, теплый ветерок превратился в порывы урагана, несшие кислый пар. По земле застучали капли горячего дождя. Стальная дверь открылась автоматически и тотчас Захлопнулась за нашими спинами.

– Я вчера так попалась, – тяжело дыша, сказала Белая Гора. – Даже под крышей плохо. Воняет.

Мы были в пустом холле с защитными ставнями на окнах. Оттуда прошли (она первая) в просторную комнату с простыми столами и стульями и поднялись по винтовой лестнице в наблюдательный «пузырь».

– Жаль, отсюда моря не видно, – сказала она.

Зрелище и без того было грандиозное. Струи воды колотили по голой выжженной земле, а небо каждые несколько секунд раскалывала молния. Рубашку, которую я оставил снаружи, унесло вмиг.

– Другой-то у тебя нет. Придется ходить голышом, как маленькому.

– Грязный получится ребенок. Какой удар по репутации.

– Пойдем. – Она потянула меня за руку. – В конце концов, вода – моя специальность.