Текст книги "Антуанетта"
Автор книги: Джин Рис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)
– Скажи, пожалуйста, Элен, – спрашиваю я, – как ты делаешь такую прическу? Когда я вырасту, то хочу стать на тебя похожей и причесываться точно так же.
– Все очень просто. Сначала ты зачесываешь волосы вверх, потом немножко вперед – вот так, а потом закрепляешь булавками тут и тут. И главное, не нужно много булавок.
– Да, Элен, но как я ни стараюсь, моя прическа совершенно не похожа на твою.
Затрепетав ресницами, она чуть отворачивается. Она слишком хорошо воспитана, чтобы сказать мне то, что известно всем. В спальне у нас нет зеркала. Однажды я увидела молоденькую монахиню из Ирландии, глядевшую на свою отражение в бочонке с водой. Ей хотелось понять, не исчезли ли у нее ямочки на щеках. Увидев меня, она покраснела, и я подумала, что отныне она станет меня недолюбливать.
Иногда мать Сен-Жюстина хвалила прическу Элен, иногда прекрасную осанку Жермены, иногда белизну зубов Луизы. И мы никогда им не завидовали, а они, в свою очередь, не проявляли тщеславия. Если Элен и Жермена, может быть, порой держались чуточку высокомерно, то Луиза была сама простота. Она была выше этого, словно знала с самого начала, что рождена для иных дел. Карие глаза Элен могли метнуть молнию. Серые глаза Жермены отличались мягкостью, спокойствием, она говорила медленно и в отличие от большинства креолок отличалась ровным характером. Нетрудно вообразить, какая судьба ожидала этих двоих. Но Луиза! Ее тонкая талия, ее худые смуглые ручки, черные кудряшки, пахнувшие ветивером, ее высокий очаровательный голосок, которым она так беззаботно распевала в церкви о смерти… Это было похоже на пение птички. С тобой Луиза, могло случиться все что угодно, и я ничему не удивилась бы…
Была еще одна святая, говорила мать Сен-Жюстина, которая жила позже, но тоже в Италии. А впрочем, может, в Испании. Италия для меня означала белые колонны и зеленые волны. Испания – раскаленные камни и солнце. А Франция – это темноволосая женщина в белом платье, потому что Луиза родилась во Франции пятнадцать лет назад, а моя мама, которую я теперь я, наверное, больше никогда не увижу и за нее остается лишь молиться, хотя она по-прежнему жива, любила одеваться в белое.
О маме никто больше не вспоминал, особенно после того, как Кристофина ушла от нас и стала жить с сыном. Отчима я видела редко. Он явно не любил Ямайку и особенно Спэниш-Таун и месяцами отсутствовал.
Однажды горячим июльским днем тетя Кора сообщила мне, что уезжает в Англию на год. Ее здоровье пошатнулось, и ей нужно было сменить обстановку. Она говорила и продолжала сшивать лоскутное одеяло. Квадратики шелка срастались друг с другом под ее ловкими руками – красные, синие, фиолетовые, зеленые, желтые, создавая какой-то общий сверкающий колорит. Она проводила за этой работой часы напролет, и теперь одеяло было почти готово. Она спросила меня, не будет ли мне тоскливо одной, и я ответила «нет», а в голове у меня вертелось: долгие часы напролет… долгие часы напролет…
Монастырь был моим убежищем. Обителью солнца и смерти. Рано утром стук по дереву служил сигналом нам, девятерым, ночевавшим в длинном дортуаре, что пора вставать. Мы просыпались и видели сестру Марию Августину. Она сидела на деревянном стуле. Спина у нее была прямая, как доска, вид опрятный и невозмутимый. Длинная коричневая комната наполнялась солнечным светом и бегающими тенями от листьев деревьев. Я научилась, как и все остальные, быстро произносить слова молитвы «ныне и в час нашей смерти…» Но как насчет счастья, думала я поначалу, неужели счастья нет? Оно непременно должно быть. Счастье…
Но я быстро забывала о счастье. Мы сбегали вниз и плескались в большой каменной ванне. На нас были длинные серые рубашки до пят. Помню запах мыла, которым мы мыли себя, не снимая рубашек. Это требовало сноровки. Потом мы одевались – очень скромно. Тоже особое искусство. Помню, как мы потом бежали наверх, купаясь уже в солнечных ваннах по пути. Мы вбегали по высоким ступенькам в трапезную. Горячий кофе, булочки, тающее масло. А после еды опять «ныне и в час нашей смерти». И в шесть часов вечера «ныне и в час нашей смерти». Пусть вечный свет сияет над ними. Это про мою маму, думала я, ведь душа ее покинула тело и бродит где-то сама по себе. Потом я вспоминала, как она не любила сильный свет, предпочитая тень и прохладу. Но это совсем другой свет, объясняли мне. Потом мы возвращались, выходили из церкви в меняющемся свете, гораздо более прекрасном, чем этот самый вечный свет. Вскоре я научилась бормотать слова молитвы, не вдумываясь в них, как поступали все остальные. Не думала о меняющемся «сейчас» и дне нашей смерти.
Вокруг все было либо очень ярким, либо очень темным. Стены, роскошные цветы в саду, монашеские рясы – все это было ярким, но покрывала, распятия, которые они носили на поясе, тени деревьев были черными. Я жила в мире, где свет боролся с тьмой, Черное с белым. Рай с Адом. Одна из монахинь знала все об аде, как, впрочем, и все остальные. Но другая знала все о рае и райском блаженстве, и о признаках блаженных, где удивительная красота занимала одно из последних мест, если не последнее. Я очень хотела попасть в рай и однажды долго молилась, чтобы поскорее умереть. Но потом спохватилась, что это грех, высокомерие или отчаяние, не помню точно, помню только, что смертный грех. Тогда я долго молилась, чтобы Господь избавил меня от такого греха, но однажды мне в голову пришла мысль: вокруг так много грехов, почему? И думать об этом – тоже грех. Правда, сестра Мария Августина говорила, что ты не совершаешь греха, если вовремя отгонишь пагубную мысль.
Надо сказать: «Господи, спаси меня, я гибну». Мне это очень понравилось. Хорошо, когда знаешь, что делать. Но все равно после этого я молилась не так много, а затем и вовсе перестала. Я чувствовала себя свободнее, счастливее. Но спокойствия на душе не было.
За это время – восемнадцать месяцев – мой отчим часто приходил меня навещать. Сначала он беседовал с матерью-настоятельницей, затем в приемной появлялась я, уже наряженная, и он отправлялся со мной обедать или к знакомым в гости. При расставании он дарил мне подарки – сладости, медальон, однажды подарил очень красивое платье, которое, разумеется, я не могла носить в монастыре.
Последний его визит был не похож на предыдущие.
Я поняла это, как только увидела его. Мистер Мейсон поцеловал меня, потом внимательно оглядел, держа за плечи вытянутыми руками. Потом он улыбнулся и сказал, что я выше, чем он думал. Я напомнила ему, что мне уже давно семнадцать и я не маленькая девочка. Мистер Мейсон снова улыбнулся.
– А я не забыл принести тебе подарок, – сказал он. Мне стало неловко, и я холодно ответила, что все равно не смогу носить в школе все эти красивые вещи.
– Когда будешь жить со мной, то сможешь носить все, что твоей душе угодно, – сказал мистер Мейсон.
– Где? На Тринидаде?
– Нет, пока здесь. Со мной и с твоей тетей Корой. Наконец-то она возвращается. Говорит, что не переживет еще одной английской зимы. И еще с Ричардом. Нельзя всю жизнь прожить отшельницей.
«Очень даже можно», – подумала я. Мистер Мейсон явно заметил мое смущение и начал шутить, отпуская мне комплименты, и задавать такие смешные вопросы, что вскоре и я стала смеяться. Он интересовался, не хотела бы я жить в Англии и не научилась ли в школе танцевать или монахини слишком строги?
– Вовсе нет, – отвечала я. – Когда сюда приезжал епископ, он как раз упрекнул их за излишнюю снисходительность. Он сказал, что всему виной здешний климат.
– Надеюсь, монахини поставили его на место?
– Мать-настоятельница ему возразила, но другие монахини испугались. Нет, они не строги, но танцам нас не учили.
– Ну что ж, это не беда. Я хочу, чтобы ты была счастлива, но об этом потом.
Выходя из монастыря, он сказал как ни в чем не бывало:
– На зиму я пригласил к нам друзей из Англии. Чтобы тебе не было скучно.
– И они приедут? – с сомнением в голосе спросила я.
– Надеюсь. По крайней мере один из них приедет непременно, – последовал ответ.
Возможно, все было в том, как он улыбнулся, но так или иначе меня снова охватило чувство неловкости, печали, утраты. Но на этот раз я постаралась и виду не подать, что мне не по себе.
В монастыре все стало известно мгновенно. Мои соученицы сгорали от любопытства, но я не отвечала на их расспросы, и впервые веселые лица монахинь вызывали у меня раздражение.
Они-то здесь в безопасности, думала я. Откуда им знать, каково жить там, во внешнем мире.
И я снова увидела тот самый сон.
Снова я покинула свой дом в Кулибри. Сейчас опять ночь, и я снова бреду по лесу. На мне длинное платье и легкие шлепанцы, а потому я бреду с трудом, следую за каким-то человеком, придерживая рукой подол платья. Оно белое, красивое, и я вовсе не хочу, чтобы оно запачкалось. Я иду за незнакомцем, умирая от страха, но не делаю попыток спастись бегством. Если бы кто-то предложил мне свою помощь в этом, я бы наотрез отказалась. Будь что будет. Вот мы подходим к лесу, входим в него. Вокруг большие раскидистые деревья. Ветра нет. «Пришли?» – спрашиваю я. Он оборачивается, смотрит на меня с ненавистью, и когда я вижу его почерневшее лицо, то начинаю плакать. Он криво улыбается и говорит: «Нет, еще не здесь». Я иду за ним и плачу. Я больше не пытаюсь спасти платье, оно волочится по траве, мое прекрасное платье… Вдруг мы оказываемся уже не в лесу, а в саду, окруженном каменной стеной. Деревья там растут совсем другие, чем в лесу. Я не знаю, как они называются. Какие-то ступеньки ведут наверх. Я не могу разглядеть ни стену, ни ступеньки, но чувствую, что они имеются. «Это случится, когда я поднимусь по этим ступенькам – думаю я. – Там, наверху». Я наступаю на подол платья, падаю, не могу подняться. Рукой я дотрагиваюсь до дерева, вцепляюсь в него. «Наверх, наверх!» – вертится у меня в голове. Но я не хочу подниматься наверх, дерево начинает раскачиваться, извиваться так, словно хочет сбросить мою руку, но я по-прежнему держусь за него. Проходят секунды, и каждая из них – вечность. «Туда, туда», – сказал незнакомый голос, и дерево вдруг перестало качаться.
Сестра Мария Августина выводит меня из дортуара. Она спрашивает, не заболела ли я, говорит, что нельзя мешать спать остальным. Я по-прежнему дрожу, но мне становится интересно, не отведет ли она меня за таинственные занавеси, туда, где спит сама? Но нет. Она сажает меня на стул, исчезает и вскоре возвращается с чашкой горячего шоколада.
– Мне приснилось, что я попала в ад, – говорю я ей.
– Тебе приснился дурной сон. Выбрось его из головы и никогда больше не вспоминай, – говорит сестра Мария Августина и начинает тереть мои холодные руки, чтобы немножко их согреть.
Она, как всегда, выглядит собранной и опрятной, и мне хочется спросить: проснулась ли она до рассвета или не ложилась спать совсем?
– Пей свой шоколад.
Я пью шоколад и вспоминаю, что после маминых похорон мы вернулись домой и пили шоколад и ели пирожки. Тогда было почти так же рано, как сейчас. Она умерла в прошлом году, никто не рассказывал мне, как это произошло, а я не задавала вопросов. Кроме мистера Мейсона, Кристофины и меня, на похоронах не было никого. Кристофина горько плакала, а во мне не было слез. Я молилась, но слова слетали с моих уст, лишенные какого бы то ни было значения.
Теперь воспоминания о маме смешиваются с воспоминаниями об этом сне.
Я вспоминаю, как она выезжала в залатанном костюме для верховой езды на одолженной лошади и любила помахать мне рукой на повороте мощеной дороги там, в Кулибри, и снова глаза мои наполняются слезами. «Почему, – шепчу я, – ну почему происходят такие страшные вещи?».
– Не думай об этой тайне, – отвечает сестра Мария Августина. – Мы не знаем, почему дьяволу дано порой торжествовать. Во всяком случае, пока не знаем…
Мария Августина улыбалась реже остальных. Теперь же на лице ее нет и тени улыбки. Глаза ее смотрят печально. Она говорит тихо, словно сама себе:
– А теперь ступай обратно в кровать, ложись и думай о чем-нибудь спокойном, простом. Попробуй заснуть. Потом я подам сигнал – скоро настанет утро.
Часть вторая
Итак, все позади – наступление и отступление, сомнения и колебания. Все это отошло в прошлое – к лучшему или к худшему, трудно сказать. Сейчас мы стояли под большим манговым деревом и прятались от дождя. Я, моя жена Антуанетта, а также маленькая служанка-полукровка, которую звали Амелия. Под соседним деревом находились наш багаж, накрытый парусиной, двое носильщиков, а также мальчик, державший свежих лошадей, которые должны были доставить нас в горы на высоту двух тысяч футов, в дом, где нам предстояло провести наш медовый месяц.
Утром Амелия сказала мне:
– Надеюсь, сэр, вы проведете счастливый медовый месяц в вашем очаровательном доме!
– Я видел, что она надо мной смеется. Прелестное маленькое создание, но лукава; хитра, злонравна, как очень многие в этих местах.
– Это ливень, – сказала Антуанетта, – а стало быть, скоро он перестанет.
Я посмотрел на уныло поникшие кокосовые пальмы, на рыбацкие лодки, вытащенные на покрытый галькой берег, на неровный ряд белых хижин и спросил, как называется деревня.
– Резня.
– Кого же здесь зарезали? Невольников?
– Нет, нет, – в ее голосе послышалось даже какое-то возмущение. – Вовсе не невольников. Но что-то такое случилось, причем так давно, что об этом мало кто сейчас уже помнит.
Дождь усилился, крупные капли стучали по листьям, словно градины, а море тихо подкрадывалось и столь же тихо отползало.
Итак, деревня называется Резня. Не самый край света, но лишь последний пункт в нашем нескончаемом путешествии с Ямайки. Начало нашего медового месяца. Ничего, при солнце все будет выглядеть прекрасно.
Было решено, что мы покинем Ямайку сразу же после брачной церемонии и проведем несколько недель на одном из Наветренных островов, в имении, ранее принадлежавшем матери Антуанетты. Я согласился на это, как соглашался ранее и на все остальное.
Окна хижин были закрыты, а двери, напротив, открыты. Вокруг царили безмолвие и пустота. Затем откуда ни возьмись появились трое маленьких мальчиков и стали глазеть на нас. На самом младшем из них не было надето ничего, кроме религиозного медальона и широкополой рыбацкой шляпы. Когда я улыбнулся ему, малыш расплакался. Из одной хижины его позвала женщина, и он бросился на ее зов, по-прежнему громко плача.
Остальные двое медленно ретировались, время от времени оглядываясь.
Словно повинуясь какому-то сигналу, из дверей одной хижины появилась одна женщина, другая – из другой, из третьей – третья.
– По-моему, это Каро, – сказала Антуанетта. – Конечно, она. Каролина! – крикнула она, помахав рукой, и женщина тоже помахала ей. Это была старуха в цветастом платье и полосатом платке, а в ушах у нее были золотые сережки.
– Ты промокнешь насквозь, Антуанетта, – сказал я.
– Нет, дождь уже кончается. – Она приподняла подол своего платья для верховой езды и побежала через улицу. Я посмотрел ей вслед критическим взглядом. На голове у нее была шляпа-треуголка, которая ей очень шла. По крайней мере она скрывала ее огромные глаза, которые порой вселяли в того, кто на нее смотрел, немалое беспокойство. Мне казалось, она никогда не моргает. Огромные, странные, темные грустные глаза. Антуанетта – креолка английского происхождения, но глаза у нее не английские и не европейские. Но когда это я стал замечать такие подробности в своей молодой жене Антуанетте? Наверное, сразу после того, как мы оставили Спэниш-Таун. Но, может, я замечал это и раньше и просто отказывался признаться в этом?
Нет, у меня тогда было мало времени вообще что-либо замечать вокруг. Я женился через месяц после того, как прибыл на Ямайку и три недели из этого срока провалялся в постели, сраженный приступом лихорадки.
Обе женщины стояли в дверях хижины и, отчаянно жестикулируя, разговаривали. Они говорили не по-английски, а на том искаженном французском диалекте патуа, который в ходу на этом острове. Я почувствовал, как за шиворот мне стекают капли дождя, отчего только усилилась моя меланхолия.
Я подумал о письме, которое собирался написать и послать в Англию еще несколько недель назад. «Дорогой отец…»
– Каролина спрашивает, не желаешь ли ты укрыться от дождя в ее доме?
Это говорила Антуанетта. Судя по интонациям, она надеялась, что я отвечу отказом, и потому мне не составило труда поступить именно таким образом.
– Но ты же промокнешь…
– Ничего страшного, – отозвался я и дружелюбно улыбнулся Каролине.
– Каролина очень огорчится, – сказала моя жена, перешла через улицу и скрылась в темном доме.
Амелия сидела, повернувшись к нам спиной. Теперь она обернулась. На ее лице появилось выражение такого ликующего злорадства, изобразилось такое понимание происходящего во мне и такая интимность, что мне стало стыдно, и я отвернулся.
«У меня только-только прошла лихорадка, – внушал я себе. – Я еще толком не поправился».
Дождь стал стихать, и я подошел к носильщикам. Первый из них был родом не из этих мест.
– Жуткая глушь, никакой культуры, – сказал он. – И зачем вы сюда приехали? – Потом он сообщил, что его зовут Бычок и ему двадцать семь лет. У него были прекрасная фигура и глупое самодовольное лицо. Того, кто был постарше, звали Эмиль, и он жил в этой деревне.
– Спросите, сколько ему лет, – сказал мне Бычок. Когда я задал этот вопрос, Эмиль отозвался с вопросительными же интонациями:
– Четырнадцать? Да, да, хозяин, мне и есть четырнадцать лет.
– Этого не может быть, – отозвался я, глядя на его редкую бородку, в которой виднелась седина.
– Ну, может, пятьдесят шесть, – тревожно ответил Эмиль. Ему явно хотелось угодить.
Бычок громко расхохотался.
– Он не знает, сколько ему лет. Он об этом никогда не думал. Я же говорю вам, сэр, здешние люди страшно некультурные.
– Моя мать знала, – забормотал Эмиль. – Но она умерла.
Затем он вытащил откуда-то синюю тряпку, которую сложил в подушечку и положил себе на голову.
К этому времени большинство местных женщин покинули свои хижины. Они смотрели на нас пристально, но никто и не подумал улыбнуться. Мрачные обитатели мрачного острова. Кое-кто из мужчин потянулся к своим лодкам. Эмиль что-то крикнул им, и двое из них направились в его сторону. Он что-то пропел басом. Они ответили тем же, затем подняли тяжелую плетеную корзинку и водрузили ему на голову, на подстилку. Он проверил одной рукой, как держится груз, и двинулся босиком по острым камням – самый веселый из всего свадебного кортежа. Пока нагружали Бычка, он хвастливо косился по сторонам и тоже что-то стал петь себе под нос по-английски.
Мальчик подвел лошадей к большому камню, и тут из хижины вышла Антуанетта. Выглянуло солнце, сразу стало жарко, от зелени повалил пар. Амелия сняла башмаки, связала их шнурками вместе и перекинула себе через шею. Установив на голове свою маленькую корзинку, она двинулась, покачиваясь с той же грацией, что и носильщики. Мы с Антуанеттой сели на лошадей, двинулись шагом, и вскоре деревня исчезла из вида. Громко прокукарекал петух, и мне вспомнилась ночь, которую мы провели накануне в городе. Антуанетта так устала, что пошла в свою комнату. Я лежал и все никак не мог заснуть, слушая, как всю ночь напролет кричали петухи. Я встал с утра пораньше и увидел, что к кухне идут женщины с подносами на головах, покрытыми белым. Они принесли продавать кто горячий хлеб, кто пирожки, кто сладости. Еще одна женщина с улицы кричала: «Bon sirop, bon sirop».[2]2
Хороший сироп (фр.).
[Закрыть] Вдруг на душе у меня сделалось необычайно спокойно.
Дорога поднималась в гору. С одной стороны высилась стена из зелени, с другой крутой откос, а внизу ущелье. Мы остановились и стали смотреть на холмы, горы и сине-зеленое море. Дул приятный ветерок, но я понял, почему носильщик назвал эти места дикими. Они были не просто дикими, а грозными. Казалось, эти горы сомкнутся и раздавят тебя.
– Какая удивительная зелень, – только и мог сказать я, а затем, вспомнив, как Эмиль разговаривал с рыбаками и потом пел, спросил Антуанетту, куда делись наши носильщики.
– Они пошли коротким путем и прибудут в Гранбуа гораздо раньше нас.
Я ехал следом за Антуанеттой и устало размышлял: «Тут все чрезмерное. Слишком много зелени, слишком много синевы, слишком много фиолетового. Цветы слишком красные, горы слишком высокие, холмы слишком близко от дороги. И эта женщина рядом – совершенно мне чужая». Меня раздражало заискивающее выражение ее лица. Я не покупал ее, это она меня купила, или по крайней мере так ей кажется. Я гляжу на грубую лошадиную гриву… Дорогой отец. Тридцать тысяч фунтов были выплачены мне без каких-либо условий и оговорок. И никаких упоминаний о ней – с этим потом надо будет разобраться. Теперь у меня есть скромный, но достаток. Я не опозорю ни тебя, ни моего брата, твоего любимого сына. От меня не будет ни писем с жалобами, ни попрошайничества. Словом, никаких махинаций младшего сына. Я продал свою душу – или ты ее продал, но в конце концов разве это такая уж плохая сделка?
Девушку называют красивой, она и в самом деле красива, но все же…
Тем временем лошади трусили по очень скверной дороге. Сделалось прохладней. Какая-то птица засвистела что-то очень грустное. «Что это за птица?» – спросил я Антуанетту, но она была далеко и не услышала вопроса. Птица снова засвистела. Обитательница гор. Пронзительная прелестная мелодия.
Антуанетта остановилась и крикнула мне:
– Надень сюртук!
Я послушался и понял, что мне в промокшей от пота рубашке уже не приятно-прохладно, а просто холодно.
Мы снова пустились в путь и ехали в молчании под косыми лучами солнца. По-прежнему с одной стороны была стена зелени, с другой обрыв. Море теперь стало темно-синего цвета.
Мы подъехали к речушке.
– За ней начинается Гранбуа, – сказала Антуанетта и улыбнулась мне. Я впервые видел, как она улыбалась просто так, естественно. А может быть, мне впервые стало просто и непринужденно в ее обществе. Из скалы торчала бамбуковая трубка. Вода, выливавшаяся из нее, была серебристо-голубого цвета. Антуанетта слезла с лошади, сорвала большой лист, сделала из него что-то вроде чашки и стала пить. Затем она сорвала второй лист, сделала из него еще одну чашку и протянула мне.
– Попробуй, это горный источник.
Улыбаясь, глядя на меня снизу вверх, она походила на англичанку, и, чтобы доставить ей удовольствие, я сделал глоток. Вода была холодная, чистая и невероятно вкусная, какого-то удивительного цвета на фоне зеленого листа.
– Теперь будет спуск, потом подъем, и мы на месте, – сказала Антуанетта. Когда она заговорила в следующий раз, то я услышал:
– Ты заметил, что тут красная земля?
– В Англии такая земля тоже встречается, – отозвался я.
– Ах, Англия, Англия, Англия! – насмешливо откликнулась Антуанетта, и гулкое эхо зазвучало, словно предупреждение, которому я не удосужился внять.
Вскоре пошла дорога, мощенная булыжником, и мы остановились у каменных ступенек. Антуанетта слезла с лошади и поднялась по ступенькам. Там была плохо выкошенная, поросшая жесткой травой лужайка, а за лужайкой – довольно убогий белый домик.
– Ну вот мы и в Гранбуа, – сказала Антуанетта.
Я ничего не ответил и посмотрел на горы – фиолетовые на фоне голубого неба.
Дом на деревянных сваях казался маленьким на фоне обступающего его с тыла леса, и он словно тянулся к морю вдалеке. Вид у него был скорее нелепый, чем уродливый, а также довольно грустный, словно он понимал, что его дни сочтены. У ступенек, что вели на веранду, стояло несколько негров. Антуанетта пустилась бежать по лужайке, а я, последовав за нею, столкнулся с мальчиком, двигавшимся мне навстречу. Он закатил глаза, встревоженно посмотрел на меня и двинулся дальше к лошадям, не подумав извиниться.
– Быстрее! Быстрее! – услышал я мужской голос. – И смотри по сторонам.
Всего их было четверо. Женщина, девушка и высокий, державшийся с достоинством мужчина стояли вместе. Антуанетта обнимала еще одну женщину.
– Тебя чуть не сбил с ног Бертран, – пояснила она. – А это Рози и Хильда. А это Батист.
Слуги робко улыбались, когда она называла их имена.
– А это Кристофина, которая когда-то давно меня нянчила.
Батист сказал, что сегодня счастливый день и мы привезли с собой хорошую погоду. Он хорошо говорил по-английски, но во время его приветственной речи Хильда вдруг начала хихикать. Это была девочка лет двенадцати – четырнадцати в белом платье без рукавов, которое доходило ей до колен. Платье было чистеньким, ни пятнышка, но волосы, хотя были смазаны маслом и заплетены во множество косичек, придавали ей вид дикарки. Она хихикнула еще громче, а когда Батист посмотрел на нее нахмурившись, она прикрыла рот рукой и скрылась в доме. Я слышал топот ее босых ног по полу веранды.
– Doudou, che cocotte,[3]3
Детка, дорогая (патуа).
[Закрыть] – сказала старая женщина Антуанетте.
Я посмотрел на нее, но она не обратила на меня внимания. Она была чернее, чем все остальные, и одежда ее и даже головной платок были скромной расцветки. Она внимательно посмотрела на меня. Как мне показалось, неодобрительно. Мы стояли и глядели друг на друга. Прошло никак не меньше минуты. Я первым отвел взгляд, а она улыбнулась, легонько подтолкнула вперед Антуанетту и удалилась за дом. Другие слуги к этому времени тоже успели разойтись.
Я стоял на веранде и вдыхал ароматный воздух. Я различал запах гвоздики, пахло корицей, розами, апельсиновым цветом. Воздух опьянял своей неповторимой свежестью. Казалось, я не вдыхал никогда ничего слаще.
Когда Антуанетта сказала: «Пойдем, я покажу тебе дом», я двинулся за ней с большой неохотой: сама по себе усадьба выглядела запущенной, неухоженной. Она ввела меня в большую некрашеную комнату. В ней я увидел маленькую потрепанную софу, а в центре – маленький столик красного дерева. Кроме того, там имелись стулья с прямыми спинками и старый дубовый буфет с медными ножками, напоминавшими львиные когти.
Взяв меня за руку, Антуанетта подвела меня к буфету, на котором стояли два бокала с пуншем, и, протянув мне один, воскликнула:
– Выпьем за наше счастье!
– За наше счастье! – отозвался я.
Следующая комната была больше, но в ней стояло меньше мебели. В ней имелось две двери – первая вела на веранду, вторая, приоткрытая, в комнату поменьше. В комнате стояла большая кровать, возле нее круглый стол, два стула и удивительный туалетный столик с мраморной крышкой и большим зеркалом. На кровати лежали два венка из красного жасмина.
– Я должен надеть один из них? – осведомился я. – И когда именно? – С этими словами я короновал себя жасминным венком и, посмотрев в зеркало, скорчил гримасу. – Как ты считаешь, он очень идет моему красивому лицу?
– Ты в нем похож на короля. На императора.
– Боже упаси, – сказал я, снял венок и бросил его на пол. Подходя к окну, я наступил на него. Комната тотчас же наполнилась запахом раздавленных цветков жасмина. В зеркале я увидел выражение лица Антуанетты: она обмахивалась веером – голубым с красной каймой. Я почувствовал, как мой лоб покрылся испариной и сел. Антуанетта присела рядом со мной на корточки и стала вытирать мне лицо своим носовым платком.
– Тебе здесь не нравится? – спросила она. – Но это место принадлежит мне, и все тут хорошо к нам относятся. Когда-то я имела привычку спать с деревяшкой, чтобы в случае чего было чем отбиться от врагов. Вот как я тогда боялась…
– Боялась чего? Антуанетта покачала головой.
– Ничего по отдельности – и всего на свете. Кто-то постучал в дверь, Антуанетта сказала:
– Это Кристофина.
– Старуха, которая тебя когда-то нянчила? А ее ты не боишься?
– Нет, с какой стати?
– Если бы она была повыше, – сказал я, – одной из тех рослых разодетых женщин, я бы, пожалуй, сильно опасался ее.
Антуанетта рассмеялась и, показав на дверь в маленькую комнату, сказала:
– Это твоя комната.
Я вошел и тихо прикрыл за собой дверь.
По сравнению с пустыми помещениями этого дома комната казалась сильно заставленной. Там был ковер – единственный в доме, шкаф из какого-то очень красивого дерева, неизвестной мне породы. У открытого окна стоял небольшой письменный стол, а на нем бумага, перья, чернила. «Убежище», – подумал я и услышал мужской голос:
– Это была комната мистера Мейсона, но он редко бывал в этих местах. Ему тут не нравилось.
Я поднял голову и увидел Батиста, стоявшего в дверях, что вели на веранду. Через руку у него было перекинуто одеяло.
– Здесь очень уютно, – сказал я, а он положил одеяло на кровать.
– По ночам здесь бывает холодно, – сказал он и ушел. Мне вдруг стало тревожно. Я подозрительно огляделся. Дверь в комнату Антуанетты запиралась на засов. Это была последняя комната в доме. С веранды можно было спуститься по ступенькам на еще одну неухоженную лужайку. У спуска росло апельсиновое дерево. Я вернулся назад к себе в комнату и выглянул из окна. Я увидел глинистую дорогу, местами раскисшую и в лужах, вдоль которой тянулись две линии деревьев. За дорогой в зелени виднелись различные постройки. Одна из них явно была кухней. У нее не было трубы, и дым валил из окна. Я сел на узкую, мягкую кровать и стал прислушиваться. В доме ни звука. Такое впечатление, словно я тут совершенно один. Только слышно было, как журчит речка. Над столом висели грубо сколоченные книжные полки. Я стал разглядывать книги: поэмы Байрона, романы Вальтера Скотта, потом «Признания курильщика опиума», еще какие-то потрепанные коричневые томики. На последней полке стоял фолиант, на корешке которого мне удалось прочитать: «Жизнь и творчество…» Все остальное было съедено временем.
«Дорогой отец.
Мы приехали сюда, проведя несколько неуютных дней на Ямайке. Это маленькое поместье на Наветренных островах – часть фамильного достояния, и Антуанетта очень любит его. Ей хотелось попасть сюда как можно скорее. Все идет хорошо – в полном соответствии с твоими планами и пожеланиями. Я имел дело с Ричардом Мейсоном. Как тебе, наверное, известно, его отец скончался вскоре после того, как я отправился в Вест-Индию. Ричард очень гостеприимный и дружелюбный человек. По-моему, он весьма ко мне привязался и всецело мне доверяет. Места вокруг очень красивые, но после болезни я еще не в состоянии полностью оценить все это великолепие. Через несколько дней я напишу еще».
Перечитав письмо, я добавил постскриптум:
«Мне кажется, я слишком долго держал тебя в неведении относительно моих дел, потому что сообщение о моей женитьбе – это, конечно, слишком мало. Но когда я прибыл в Спэниш-Таун, приступ лихорадки уложил меня в постель на две недели. Ничего серьезного, но я чувствовал себя довольно скверно. Я остановился у Фрейзеров – это друзья Мейсонов. Мистер Фрейзер – судья в отставке, и он усиленно потчевал меня историями о судебных делах. В таких обстоятельствах я не мог думать и писать достаточно связно. В этом прохладном и отдаленном уголке, который называется Гранбуа – что-то вроде «Большой лес», я чувствую себя заметно лучше и надеюсь, что мое следующее письмо будет более обстоятельным и содержательным».
