Текст книги "Наследие предков"

Автор книги: Джим Шепард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Наследие предков

ДЖИМ ШЕПАРД

Copyright ©2007 by Jim Shepard

Перевод Владимира Бабкова

by Amelia Bauer © 2011

Это крыша мира. Гигантская изолированная пустыня, высочайшее из всех горных плато – во много раз больше рейха. Я по-прежнему недомогаю. Носильщики по-прежнему жестикулируют и украдкой от меня обмениваются шуточками. Лодыжка у Бегера по-прежнему опухшая. Похоже, где-то я потерял свою уверенность.

Днем было нестерпимо жарко, а теперь никто не может согреться. Мы сгрудились около костра, точно крачки, пришибленные внезапным заморозком. Перед нами тянется плоская твердая равнина – до ближайшего дерева добрых две тысячи километров. Такое чувство, будто мы угодили на край света, где легко затеряться даже слухам. Идет вторая неделя пути, и за все это время нам не попалось ни единого приметного ориентира.

Бегер лежит на боку, завернувшись в одеяло. Ботинок на его здоровой ноге почти касается огня. Мы смотрим, как пузырится подошва, и молчим, словно боимся шевельнуть языком. Над нами то зажигаются, то пропадают звезды. Когда ветер стихает, не слышно ни звука. Какое-то из вьючных животных громко, хрипло отхаркивается.

Мы подбрасываем в костер куски навоза яков, так что и он горит бесшумно. От него исходит слабое пахучее тепло.

У нас нет ни информации, ни любопытства. Никто не строит догадок. На этих просторах наше воображение иссякло.

Мир пуст. Он пуст во всех направлениях. После восхода солнца небо нависает над нами, как непреложный закон. Его синева так пронзительна, что даже птицы не рискуют залетать высоко.

В Лариго меня прогнали из становища кочевников. Дети бросали камни. Собаки норовили куснуть за пятку. Женщины помахивали глиняными горшочками с мукой, чтобы избавиться от моего злого духа.

Примерно через час отставший Бегер встретил такой же прием. «Пожалуй, здесь нам не стоит спрашивать про йети», – сказал он, морщась на свою руку. Одна из собак измочалила ему рукав.

Мое имя Эрнст Шефер, и я сижу в компании своего ассистента Бегера и семи шерпов, не отличающихся трудолюбием, практически на самом старте пути через Чангтанг – холодную пустыню между Трансгималаями и горами Куньлунь.

Шерпы, которые уже убедились в нашем тупоумии, рассказывают истории про йети – о похищенных ими женщинах, о яках, убитых одним ударом, о разрушенных овчарнях и, конечно, о бесчисленных следах. Бегер спрашивает, как определить, что яка убили одним ударом. В ответ они хихикают и пускают по кругу горшочек с сухими сливками и кулек с так называемой цампой – мукой из поджаренного ячменя. Бегеру не предлагают ни того, ни другого. Вообще шерпы – очень нечистоплотный народ.

Гулам, их предводитель, говорит с подвыванием, словно рассказывая детям сказку о привидениях: «Они приходят в деревню и берут все, что захотят». Другие носильщики гримасничают, изображая напуганных до смерти очевидцев.

– Когда им не хватает фактов, они начинают выдумывать, – жалуется Бегер, осторожно развязывая башмак. – Врут нам из принципа.

Его нога выглядит неважно. По-моему, виновата инфекция от укуса пиявки в начале нашего путешествия.

Бегер и я – вот и весь наличный состав операции «Тибет», которая затевалась в обстановке строгой секретности и теперь, когда мы только искорка в кромешной тьме на обратной стороне Луны, очевидно, стала еще более секретной. Там, в штаб-квартире рейхсфюрера СС, нас именуют «группой Шефера». Бегер не устает горько иронизировать по этому поводу. Всякий раз, когда мы сталкиваемся с каким-нибудь препятствием, пасуем перед упрямством местных жителей или, замерзшие и дрожащие, стоим над ледяной бездной и ждем, пока стадо коз уступит нам дорогу, Бегер говорит: «Разве они не видят, что мы группа Шефера?»

«Думаю, видят», – отвечаю я.

Наша цель, по замыслу рейхсканцелярии, двояка. Во-первых – излагаю языком рейхсфюрера, – мы должны изучить доисторические и лингвистические вопросы, связанные с поисками основного корпуса арийско-нордического наследия. А во-вторых, нашей парочке следует подбить тибетскую армию выступить против британских войск. Этот план включает в себя встречи с эмиссарами наших новых союзников – большевиков. С их помощью я, немец, должен сделаться этаким Лоуренсом Гималайским. Но большевистских эмиссаров взять негде. Тут нет ни тибетской армии, ни британских войск.

Все эти глупости очень мало меня трогают. До своего перевода в «Наследие предков», старое бюрократическое болото, куда недавно хлынул настоящий финансовый водопад, я был орнитологом с международной известностью плюс специалистом по зоологии, ботанике, земледелию и этнологии. Ну и еще одним из лучших в наше время знатоков Тибета. Так что, как я не раз говорил Бегеру, хотя политические способности рейхсфюрера и не перестают меня изумлять, я вполне способен сдержать свое восхищение, когда речь заходит о его научных теориях. Последние сыграли роль ослиной упряжки, с помощью которой мы попали туда, куда хотели, – на это высокое плато, где у нас достаточно ресурсов и никто не мешает нам искать йети.

Интерес Бегера к йети связан с тем, что он не по годам рано сделал себе имя, выпустив монографию о значении лба в анализе расовой принадлежности. Он изучал антропологию под руководством Фишера и Абеля в институте центра Берлин-Далем и убежден, что йети представляют собой ранних гоминидов. Череп йети очень пригодился бы ему в его исследованиях. Кроме того, он истинный апологет науки и при обычном течении событий способен проявлять плодотворную любознательность в отношении большинства природных феноменов. Не следует сбрасывать со счетов и то вдохновляющее обстоятельство, что участие в операции «Тибет» освободило его от действительной военной службы. Предполагалось, что он будет служить фатерланду, обрабатывая собранные нашей группой материалы.

Однако пока мы собрали немного. Перед нашим выходом из Лариго он пытался вести кое-какие бессистемные расспросы с помощью шерпа-переводчика. Но до сих пор я по большей части направлял наш путь в края, пустынные даже по тибетским меркам, – если здесь и обитает кто-нибудь, то разве что йети.

Идеальный возраст для участия в подобной экспедиции – от тридцати одного до тридцати пяти. Мне тридцать семь. У значительно более молодых людей вроде Бегера – ему двадцать пять – избыток необходимых жизненных сил, но маловато дисциплины и сосредоточенности, без которых никак нельзя вести кропотливые научные изыскания.

Вдобавок в последнее время его наблюдательность сильно снизилась из-за характерной для юношей поглощенности своими мыслями. Ему причиняют страдания больная нога и наша полная оторванность от мира. У него есть два брата, которые теперь воюют с Польшей, – об этой войне мы узнали из итальянской газеты недельной давности.

Конечно, еще до отъезда мы понимали: что-то назревает.

Один брат летает на юнкерсе, другой – сапер вермахта. Я все время забываю, который где.

Этот район Чангтанга далек даже от редко используемых торговых маршрутов. Гулам привел нас сюда, потому что, по словам его дяди и брата, йети бродят в этих краях ночами в поисках пищи. Днем, когда вокруг царят неподвижность и безмолвие, эти рассказы кажутся абсурдными, но мы подбадриваем себя, вспоминая, что в течение многих веков тибетцы умудрялись выживать в среде, каменный лик которой кажется иностранцам абсолютно неумолимым.

У правильности нашего выбора есть и более веские подтверждения, чем россказни Гулама: через два дня пути мы обнаружили в бывшей болотистой низине рядом с маленьким родником целую кадриль из окаменевших следов. Они были пятнадцати сантиметров в глубину и в три четверти метра длиной, и везде бросался в глаза огромный, отстоящий от других большой палец.

«Что у них тут было – танцплощадка, что ли?» – пробормотал Бегер, гадая, куда первым делом приложить рулетку.

Один шерп стоит на страже, пока остальные спят. Бегер спрятал голову под одеяло, и поскольку его жалобы смолкли, я полагаю, что он тоже заснул. Мало-помалу он отодвинул свой башмак от огня.

Каждую ночь дрожь мешает мне слушать так внимательно, как хотелось бы. Эту проблему я пока не решил. Прошлой ночью я отошел в темноту на полкилометра, держа в поле зрения мерцающий огонек костра. Ходьба меня немного согрела, и едва я остановился, как вокруг поднялось море тихих потрескивающих звуков. Наверное, это занимались своими делами ночные грызуны или насекомые. Глядеть на далекий светящийся язычок тепла – должно быть, подумал я, для йети это привычно.

Когда я просыпаюсь, костер уже не горит. Шерп, несущий вахту, лежит навзничь и похрапывает. Из какой-то невероятной дали доносится свист – тонкий-претонкий.

Говорят, когда Александр Македонский покорил весь известный мир – когда он наконец завладел даже долиной Инда и довел свои фаланги до головокружительных пропастей и утесов Кашмира, – небольшой отряд получил от него задание изловить йети, которые маячили на самых вершинах, дразня его своим видом. Отряд погиб, и йети ускользнули от знаменитого полководца. Плиний-старший, который позже пал жертвой своей собственной тяги к знаниям, пытаясь изучить естественные процессы во время извержения Везувия, утверждал, что в Земле сатиров – в горах к востоку от Индии – обитают чрезвычайно проворные существа, способные бегать как на двух ногах, так и на четвереньках. Они подобны людям и так шустры, что поймать можно только старое или больное.

Элиан, историк времен императора Септимия, сообщает, что и легионы последнего потерпели неудачу с теми же сатирами – по его словам, они с головы до пят заросли косматой шерстью и удивительно метко бросают камни. А еще в 1832 году первый британский представитель в Непале описал неизвестное прямоходящее существо, покрытое длинными темными волосами и не имеющее хвоста.

Но, конечно, настоящий интерес к йети вспыхнул на Западе лишь после того, как их следы якобы обнаружил ученый – знаменитый специалист по Тибету Лоуренс Уодделл. А в 1921 году о загадочных животных на северных склонах Эвереста, на высоте в девятнадцать тысяч футов, сообщил натуралист Говард-Бэри, и тогда же некий репортер перевел тибетское имя йети как «отвратительный снежный человек» – ошибка, от которой мы страдаем до сих пор. «И не вздумайте гоняться там за этими мифическими тварями – отвратительными снежными людьми», – предупредил меня рейхсфюрер во время нашей заключительной встречи наедине перед моим отъездом.

– Что они едят? – спрашивает Бегер, когда мы отправляемся в путь на следующее утро. Теперь он обычно проезжает часть дневного перехода на каком-нибудь из вьючных животных, чтобы дать отдых ноге. Повсюду, насколько хватает глаз, простирается однообразная пустошь. Кое-где торчат пучки ломкой желтой травы. А ведь сейчас лето, когда растительность обильнее всего.

– Ледниковых крыс, – отвечает ему Гулам из начала колонны в десятке шагов от нас. – Кроликов. Могут и сурка.

На весь остаток утра нашу колонну останавливают ветра, приближение которых мы заметили еще за пару часов до этого. Когда они выметали последние несколько сотен метров, было видно, как их фронт взъерошивает равнину – четко по одной линии. Теперь, когда они достигли нас, мы идем, наклонившись вперед и не падая. Какой-то предмет одежды срывается с тюка и уносится вдаль. Спустя некоторое время мы собираем животных в кружок и силком усаживаем наземь, а сами прячемся внутри. Мы с Бегером накидываем на головы тряпки, чтобы спастись от секущей каменной взвеси. Нам слышно, как шерпы играют в бакчен, игру наподобие домино.

Мы планируем пройти по меньшей мере тысячу семьсот километров в глубь Чангтанга. Это тибетское название – синоним невзгод и запустения. На всем плато нет других растений, кроме полыни, крапивы, немногочисленных карликовых ив – они от нас, должно быть, еще за тысячу километров – да той сухой, выжженной солнцем игольчатой травы, которую сейчас несет ветром. Его границу населяют лишь два трудноуловимых кочевых племени. Главная роль шерпа, второго по старшинству после Гулама, – предотвращать своим колдовством град. В считанные минуты небо здесь могут затянуть ужасные тучи со смертельной начинкой. В одном из первых европейских отчетов об этом плато приводится список из пятерых погибших и напротив каждого имени значится: убит градом.

Ветер стихает так же быстро, как налетает. Мы снова встаем, и то, что мы стряхиваем с себя, блестит на солнце. Почва чуть ли не звенит под ногами – ее верхний слой, твердый, как кость, покоится на вечной мерзлоте, – но солнце печет вовсю, и вокруг нет никаких признаков снега. По нашим оценкам, мы находимся на высоте примерно в пять километров над уровнем моря. Из-за недостатка кислорода и постоянного возбуждения наши сердца колотятся круглые сутки.

Мы снова пускаемся в путь. Не проходит и часа, как носильщиков постигает большое огорчение. Они потеряли посудину, в которой заваривают чай, а я отказываюсь разрешить им за ней вернуться.

Бегер опять на ногах и держится молодцом: идет слегка вприпрыжку, но не отстает. Он интересуется, какого я мнения о польской авиации.

– Волнуетесь за Эвальда? – спрашиваю я.

– За Альфреда, – отвечает он. – Эвальд – сапер.

– Ах да, конечно, – говорю я. – Эвальд же сапер. – И, поразмыслив, стараюсь его успокоить. Итальянский репортаж был небогат подробностями, но в нем сообщалось о наших массированных атаках на польские аэродромы в самом начале наступления. – А польские аэродромы я видел, – напоминаю ему я. – Поляки – это европейские тибетцы.

Довольный, он усмехается и повторяет мою фразу.

В последний вечер перед отъездом я подслушал разговор между ним и его приятелями в винном погребке около университета. Он не знал, что я сижу в соседней кабинке, за высокой перегородкой. «Он тебе прямо как отец родной», – пошутил кто-то из приятелей. «Да, из тех, кого ничего не стоит переплюнуть», – ответил он. Когда все отсмеялись, он вспомнил мою книгу, опубликованную в прошлом году, и процитировал слова, с которых она начинается.

«Эй вы, теплая компания, потише там», – с нарочитой суровостью осадила их официантка, дежурившая за стойкой.

Вы можете говорить об идеологии национал-социалистов что вам угодно, однако вся она основана на тезисе о человеческом неравенстве. И полчаса, проведенные в любом тибетском поселке, убедительно его подтверждают: в каждом дворе между стенами и поленницами гордо красуются кучи конского навоза высотой по грудь, а рядом с кучей всегда обретается кто-нибудь, чья очевидная умственная отсталость пропорциональна его возрасту, сбивающий чай с маслом в цилиндре высотой по колено. Потом от вас несколько дней будет разить мороженым чесноком и прогорклым жиром.

Семьи представляют собой пестрый набор разнообразных симптомов дегенерации, будто нарочно собранных вместе в качестве учебного пособия. Даже самые мужественные из носильщиков, которые отправились с нами, порой демонстрируют качества, присущие разве что женщинам, детям или престарелым европеоидам. К примеру, когда мы планировали нашу экспедицию, Гулама так и не удалось научить пользоваться моей шариковой ручкой. Он упорно зажимал ее в кулаке и выстукивал на бумаге рисунок, точно работал долотом.

Жизненный уклад этого народа остается в точности таким же, как в каменном веке. И тем не менее в истории Древнего мира была эпоха, когда они безраздельно властвовали над всей Центральной Азией.

Согласно моей теории, высота над уровнем моря в сочетании с интенсивностью ультрафиолетовых лучей и холодом резко снижает способность бактерий к воспроизводству. Иначе эти люди, пренебрегающие даже самой элементарной гигиеной, давно бы уже вымерли.

Еще одна долгая неделя передвижения пешком и верхом. Бегер периодически вскрикивает, когда его нога в ботинке неловко поворачивается. Теперь носильщики лечат его другими припарками.

В конце дня мы выходим к огромному соляному озеру – на слепящем солнце оно ошеломительно синее, как яйца малиновки. На берегу блестят полосы высушенной соли разной ширины. Трое носильщиков, в том числе Гулам, изучают окрестности, пока остальные разводят костер и ставят палатку для общего пользования. Ее растяжки сделаны из сухожилий каких-то животных.

Бегер считает, что гораздо вероятнее отыскать йети на больших высотах – ведь если судить по отчетам наших предшественников, их чаще всего замечали именно там.

– Расхожее мнение, – говорю я.

Он реагирует на мои слова кислой улыбкой и отворачивается. Мочки его ушей под меховой шапкой ярко алеют на солнце.

– Тогда скажите, что может помешать им увидеть нас за много-много километров? – спрашивает он.

– По всем имеющимся данным, они не боятся людей, – напоминаю ему я. – И в горах они, очевидно, не менее осторожны, чем здесь.

Он отвечает угрюмым молчанием.

– Нам надо решить, кому доверять, и после этого отбросить все сомнения, – говорю я. – Другого выбора нет.

Он фыркает.

Гулам возвращается довольный. Неподалеку, на берегу, есть свежие следы и чьи-то раздавленные кости.

– Может, они приходят сюда лизать соль, – говорит из палатки Бегер.

Когда темнеет, мы привязываем одного яка метрах в пятидесяти от лагеря в качестве приманки. Огорченный разлукой с товарищами, он блеет и хрюкает. Я чищу и заряжаю наши винтовки. Это серьезное оружие; если за ними не ухаживать, они могут и закапризничать, но сам их вес внушает уверенность. Як блеет всю ночь. На следующий день мы проходим вдоль берега километров двадцать и повторяем всю процедуру.

Винтовки путешествуют в специальных плотных чехлах для защиты от ветра с каменной крошкой. Когда мы наблюдаем закат, Бегер пробует подержать больную ногу в соленой воде. Что касается птиц, то до сих пор я заметил лишь несколько мелких снежных вьюрков да одного-двух рябков.

Солнечные лучи выбиваются из-за горных хребтов, все еще невероятно далеких. На этом свету соль вокруг нас отливает оранжевым.

С того самого момента в детстве, когда мне впервые удалось выглянуть за подоконник, я мечтал о дальних краях. В возрасте семи лет я нашел перевод «Грамматики разговорного тибетского языка» сэра Чарльза Белла. Первыми двумя фразами, которые я выучил, были «винтовка-слонобой находится на яке» и «все монахи слишком ленивые». Мало кто из иностранцев изучил Тибет так всесторонне, как я. В составе ботанических и зоологических экспедиций я преодолел одиннадцать тысяч километров. Мне приходилось терпеть миссионеров, британских колониальных чиновников, немытых философов и ископаемую неблагодарность самих местных жителей. Каждый исследователь постигает какую-то одну грань Тибета, но никто не охватывает целого. Это больше чем страна. Это остров, который смотрит сверху вниз на весь остальной мир.

На третье утро у озера як по-прежнему блеет, ветер по-прежнему дует. Мы спасаемся от холода в палатке. Я смотрю, как двое носильщиков мастерят хитроумные лямки для своих сумок с едой.

У меня вызывают интерес расовые корни изобретательности. Ген кочевничества явно передается по наследству – не зря ведь такие расовые группы, как команчи, цыгане и тибетцы, сплошь состоят из кочевников. Как же тогда обстоит дело с качеством, которое мы зовем изобретательностью, или смекалкой? Уж не та ли это область, где подобные народы не уступают нам, если и вовсе нас не превосходят?

Я делюсь своими мыслями с Бегером и вижу, что он заинтригован настолько, насколько это возможно в его состоянии.

Сейчас золотая пора для антропологов, особенно у нас в рейхе. Ленц абсолютно справедливо заметил, что во главе нашего государства впервые стоит высокоавторитетный лидер, признающий главной политической задачей расовую гигиену. Все ученые сильно выиграли в условиях нового режима, даже несмотря на то, что мы вынуждены мириться с изрядным количеством глупостей и грубостей. Каждый из нас понимает, как важно провести точные и объективные границы между классами и расами – ведь именно научная точность убеждает рядовых граждан в справедливости и нерушимости наших законов.

Мы все внесли в это свою лепту. «Наследие предков» не пожалело человеко-часов на разработку закона о здоровом браке, особенно на определение наследственной дегенерации во всех ее многообразных ипостасях. И сам я до нынешней экспедиции успел приложить руку к развитию наиболее многообещающих аспектов евгеники – поиска новых методов увеличения рождаемости среди людей высшего сорта. Это эксперимент в масштабах целой страны, не говоря уж о том, что столь щедрой финансовой поддержкой просто нельзя не воспользоваться.

Похоже, новые припарки лишь усугубили мучения Бегера. Он не сдается, хотя раз-другой уже признавался с робкой улыбкой, что чувствует себя не лучшим образом. Днем мы останавливаемся перекусить, и я решаю лично осмотреть его ногу. Снимаю с него башмак, и мне в нос бьет такой запах, что на глаза сразу наворачиваются слезы.

– Боюсь, как бы нам не пришлось вернуться, – говорю я, разматывая грязные бинты.

У него даже не хватает сил возразить, хотя перспектива сорвать все предприятие явно приводит его в ужас.

Я приглашаю на совет нашего заклинателя града, по совместительству знахаря. Увиденное ничуть его не смущает; он бодро удаляется и через полчаса приносит какую-то мазь в деревянном горшочке. Лезет туда пальцами, обмазывает больную ногу, а право наложить свежую повязку предоставляет мне.

На следующее утро мы не находим яка-живца. Его привязь оборвана. Вокруг натоптано; следы ведут к озеру, а там исчезают. Я спрашиваю, кто ночью дежурил, однако носильщики не желают признавать себя виноватыми. В конце концов, йети – волшебные животные.

Тем не менее ночное событие явно повлияло на общий настрой нашего отряда. Когда шерпы пакуют вещи и готовятся к очередному переходу, в их действиях сквозит не то опаска, не то равнодушие. «Нас всех убьют», – тихонько говорит Гуламу один из носильщиков, полагая, что я этого не услышу. Его голос звучит спокойно – он просто констатирует факт.

Воспользовавшись небольшим снежным шквалом поблизости, я останавливаю колонну, собираю носильщиков в кружок и читаю им лекцию о происхождении снежных бурь. Я хочу внушить им, что рационализм белого человека сильнее всех горных духов, роящихся у них в голове. Кажется, полученная информация производит на них впечатление. Я спрашиваю, есть ли вопросы, и они молча таращатся на меня. Тогда я даю команду продолжать путь.

Наконец мы отдаляемся от озера, снова взяв курс в глубь бесконечных равнин. Эта перемена угнетает Бегера еще больше. «Сколько еще так идти?» – спрашивает он ближайшего носильщика. «Пока у гор не вырастет борода», – шутит тот.

Двое-трое из них порой еще бормочут что-то о пропаже своей чайной посудины. Но представители этой расы умеют перебиваться любыми доступными средствами, напоминаю себе я. Это народ, способный развести на овечьем помете такой огонь, что на нем плавится металл.

Что греха таить, у нашего друга рейхсфюрера Гиммлера порой возникают весьма странные идеи. Он хочет доказать, что нордическая раса ведет свое происхождение прямиком с небес. Согласно его теории гляциальной космологии, вся космическая энергия порождена столкновением льда и пламени, и, конечно, ярче всего эта коллизия проявляет себя именно здесь, где Земля так близка к небу. Именно поэтому в «Наследии предков» работает целый отдел, коему поручено изучать истоки, духовность, деяния и наследие индогерманской расы. Все это в основном имеет ненаучный характер. Рейхсфюрер отправил нас сюда на поиски протогангского индоевропейского языка, который свидетельствовал бы о том, что когда-то Тибет населяли европеоиды – возможно, прародители скифов. Во время наших многочисленных бесед я пробовал вернуть его на более твердую почву научных теорий, но все мои попытки оказались тщетными. Если уж он увлечется чем-нибудь по-настоящему, спорить с ним – пустое занятие.

Посреди ночи меня будит уже знакомый тончайший свист. Окруженный храпом, я поспешно натягиваю на себя верхнюю одежду и выкарабкиваюсь из палатки, светя по сторонам карманным фонариком. Дежурный носильщик равнодушно пялится в темноту. Когда я направляю луч фонаря туда, где мы накануне оставили приманку, он теряется во мраке. Иду проверять – яка нет. Дежурный утверждает, что ничего не видел.

На следующий день Бегер выглядит полусонным. Он едет верхом, и шерпы то и дело подталкивают его, когда он начинает клониться набок.

За ужином их ячменное пиво кажется немного странным на вкус. Бегер уже спит, и у меня тоже слипаются глаза. Я объясняю Гуламу, что очередного яка надо привязать поближе к лагерю, а затем на секунду опускаю веки, чтобы дать глазам отдых. Просыпаюсь поздним утром; во рту противно, как в котелке из-под мясного варева. Выглядываю из палатки, щурясь на ослепительном солнце. Як привязан неподалеку, как я и просил. Остальные вьючные животные исчезли. Носильщики тоже.

Бегер реагирует на новости удивительно спокойно. Нам оставили воду, провизию и ружья. Мой компас при мне. Но вдвоем нам добираться до ближайшей помощи не меньше трех недель, говорю я ему.

– Не меньше, – соглашается он, отвернувшись к стенке палатки.

Мы с трудом заставляем себя подняться и выходим, когда день уже переваливает за середину. Як периодически возражает против того, чтобы на нем ехали, так что до привала на ночь нам удается осилить лишь горстку километров. Примерно так же проходят еще два дня, затем исчезает и последний як. На этот раз вместе с ним пропадает даже привязь.

– Где-то йети устроили себе пирушку, – бормочет Бегер, когда я сообщаю ему о случившемся. Он проводит день, прячась от солнца в унылых руинах палатки: я кое-как сумел поставить ее без помощников, но она еле держится.

Что за удивительные существа! – думаю я. Сидя у входа в палатку и наблюдая за пыльными вихрями на горизонте, я напоминаю себе, что достиг поставленной цели – подтвердил свое убеждение вполне достоверными фактами. До меня науке приходилось довольствоваться привычным комплектом из трех утешительных призов: следы, берлоги и экскременты. Меня будут чтить, как француза Дю Шайю, впервые подстрелившего гориллу – животное, которое европейцы на протяжении двух тысяч лет считали мифическим. А ведь я открыл не просто новое животное. Монахи в здешних монастырях медитируют на свитки, где йети изображены между животными и людьми. Надо мной посмеивались за то, что я посвятил свою жизнь легенде. Но легенды порой движут народами и сохраняют их как единое целое.

Ночью у Бегера начинается лихорадка. Я ухаживаю за ним: вода, охлаждающие компрессы. Он беззвучно плачет и позволяет себя обнять. Белье на нем мокрое насквозь, и когда я его стаскиваю, мы оба видим красную полоску, бегущую от лодыжки к лимфоузлам в паху.

Я помогаю ему снова одеться и улечься. Лодыжку больше не трогаю.

Я дремлю рядом с ним, и мне грезятся переходы через реки, быстро несущаяся студеная вода и брызги с минеральным вкусом. В Шигадзе ветер пах можжевельником и имел привкус пыли. Посреди улицы слонялся пятнистый белый бык. В одном поселке, где нас встретили гостеприимно, детей вымыли в нашу честь. Мы расположились на ночлег на голой земле, укутавшись в шкуры, и мне не давали заснуть блохи и опасения, что утром мы не найдем необходимого запаса бензина. В тот день на высоком перевале мы увидели по другую сторону ущелья шириной в полкилометра огромного козла – такина. Курносый и чудовищно широкий в плечах, он якобы сталкивает путников с узких обрывистых тропок. Но его шерсть на солнце отливала ярчайшим золотом. Золотое руно, подумал я. Вот оно, золотое руно.

Я просыпаюсь во тьме, нащупывая фонарик. Из-за разреженного воздуха мы оба дышим тяжело, с шумом. Задержав дыхание, я прикрываю Бегеру рот и нос. Прислушиваюсь. Дует сильный ветер, но даже он не может заглушить далекий свист. Чем-то пахнет. Я трясу Бегера, однако мне не удается его разбудить. Думаю о яке у палатки прошлой ночью: глаза закрыты от ветра, на черной шерсти белеют снежинки.

В июне шерпы отмечают Мани Римбу – «Все будет хорошо». Это праздник почитания богов природы. В кульминационный момент появляется ряженый – жуткого вида йети. Когда я приехал, один миссионер, чей огород буквально растерзали, сказал мне: «Эти создания – такие же божьи дети, как мы с вами».

Теперь свистят по ту сторону палатки. Плохо натянутое полотно содрогается и хлопает о шест.

Я вслушиваюсь внимательнее. Бегер тяжело сопит, придавленный одеялами. Бруно – я вспомнил, что его зовут Бруно.

Во время нашего первого разговора Гулам рассказал мне, как однажды столкнулся с йети около загона своего дяди. Лицо и ладони существа были черные. Ноздри очень страшные, но почему, Гулам не мог внятно объяснить. Он оторопел, взглянув в его желтые глаза. Существо зашипело и пустилось наутек, таща под мышкой теленка яка.

Над палаткой раздается не то крик, не то рев. Я зажигаю фонарик и быстро направляю его луч на вход. Лицо в темноте щерит зубы. Сзади теснятся и напирают другие лица.