Текст книги "В тени человека"

Автор книги: Джейн ван Лавик-Гудолл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

4. Жизнь в лагере

– «Мемсахиб! Мемсахиб! Пожалуйста, пойдемте со мной. Вы очень нужны», – голос, неожиданно разбудивший нас, принадлежал Адольфу. На вопрос, в чем дело, он что-то невнятно пробормотал о больном ребенке.

Мы с Вэнн быстро оделись и вышли вслед за Адольфом в черноту африканской ночи. Он повел нас к маленькой деревушке, расположенной по ту сторону ручья, возле самого берега. Здесь во временных, предназначенных лишь для сухого сезона хижинах жили два егеря, около десятка рыбаков, а также почетный старейшина Идди Матата со своим многочисленным семейством. В его хижину, сложенную из кирпичей и крытую соломенной крышей, мы и пришли. Несмотря на поздний час, в доме никто не спал. Все сидели в заполненной дымом главной комнате, разговаривали и смеялись. Двое детей при виде нас поспешно забились в угол, а старшая жена Идди, кормившая своих сыновей-близнецов, приветливо улыбнулась. Адольф подвел нас к двери в другую комнату, поменьше первой, и пропустил вперед. Здесь было очень темно, на земляном полу лежала молодая женщина и возле нее – новорожденный младенец, еще соединенный с матерью пуповиной. Все ясно – во время родов не отошел послед. Вот почему нас подняли среди ночи.

Рядом с роженицей стоял очень взволнованный отец и какая-то девушка; все остальные, казалось, не обращали ни малейшего внимания на происходившее. Что нам было делать? С одной стороны, мы совсем не были знакомы с практическим акушерством, а с другой – искренне хотели помочь бедной женщине, хотя и знали, что в случае неблагополучного исхода вся вина падет на нас. После расспросов выяснилось, что это был первый ребенок и появился он на свет около пяти часов назад. У матери, по-видимому, уже прекратились боли, но ее била сильная дрожь. Мы посоветовали перерезать пуповину и запеленать ребенка, однако наше предложение было отвергнуто – оно противоречило многовековым традициям племени.

Сбегав в лагерь за одеялом и коньяком, я разбудила Доминика и попросила его приготовить горячий чай. Все это немного подбодрило бедную мать, и она почувствовала себя лучше. Затем мы пошли к старшей жене Идди и с помощью Адольфа поговорили с ней, так как были уверены, что ее опыт принесет гораздо больше пользы, чем наш. Она согласилась прийти помочь больной, как только закончит кормить близнецов. Вскоре она вошла, неся яркую лампочку и теплое пальмовое масло, с помощью которого она начала массировать роженице живот, одновременно осторожно потягивая за пуповину. Через десять минут послед благополучно отошел. Тогда в комнату вошел старый Идди и, гордо перерезав пуповину своему внуку ножницами, предназначенными специально для этой церемонии, сам завязал на ней узел. Мы попросили Доминика приготовить суп для матери, поздравили сиявшего от счастья отца и вернулись в лагерь с ощущением того, что хорошо потрудились, хотя на самом деле практически ничего не сделали.

Этот акушерский опыт был лишь частью обширной медицинской практики Вэнн. Мы привезли с собой в Гомбе-Стрим небольшой запас довольно простых лекарств – аспирин, английскую соль, различные мази, пластыри, – и вскоре после нашего приезда Вэнн пришлось вести по утрам ежедневный прием больных. Перед отъездом Дэвид Энсти сказал жителям деревни, что они могут обращаться к нам со своими недугами. Вначале африканцы приходили, как нам казалось, просто из любопытства – посмотреть на двух белых женщин, которые зачем-то приехали к ним из далекого и неизвестного мира. Но вот однажды в лагерь принесли тяжелобольного человека с огромной опухолью на ноге. Оказалось, что у него были две глубокие трофические язвы, которые, как выяснилось после промывания, уже затронули кость. Вэнн была в ужасе, она долго умоляла своего пациента поехать в больницу Кигомы, но больной наотрез отказался – «люди едут туда лишь за тем, чтобы умереть». И тогда Вэнн решила лечить его старым, испытанным способом – солевыми промываниями. Каждый день, утром и в полдень, больной брал большую миску нестерпимо горячей соленой воды и очень медленно лил ее на свои раны. Через три недели опухоль спала, а раны перестали гноиться. Прошло еще немного времени, и он совсем выздоровел.

Добрая слава бежит быстро. После этого случая клиника Вэнн приобрела огромную популярность – люди приходили издалека и даже приезжали на лодках, чтобы попасть к ней на прием. Восьмилетний сын Рашида – Джуманн, имя которого на языке суахили означает «вторник», вызвался помогать Вэнн. Он приходил почти каждое утро, разводил английскую соль, подавал больным воду – запивать лекарство, нарезал пластырь. Он замечал тех пациентов, которые вторично становились в очередь, чтобы получить лишнюю порцию лекарств. Единственным вознаграждением, которое он просил за свою работу, был небольшой кусочек пластыря, который он наклеивал на микроскопическую – иногда воображаемую – рану.

Наша клиника помогала не только излечивать болезни, но и, что не менее важно, установить добрые отношения с местными жителями. Все подозрения, связанные с нашим приездом, были вскоре забыты. Поверив в искренность наших намерений, африканцы платили нам тем же, хотя по-прежнему думали, что мы слегка чокнутые. Вскоре многие из них заинтересовались и моей работой.

Как-то раз Доминик рассказал об одном старике по имени Мбришо, который будто бы видел, как четыре шимпанзе палками прогоняли льва. Старик жил в горах, в деревне, возле восточной границы заповедника. От егерей я слышала, что в районе заповедника действительно водились львы. Поэтому, хотя рассказ и казался маловероятным, я все-таки решила сходить в деревню Бубанго – скорее всего для того, чтобы увидеть местность по ту сторону гребня. Ранним утром мы вместе с проводником из деревни Бубанго и стройным Уилбертом, который неплохо знал английский и должен был выступать в роли переводчика, отправились в путь.

Подъем на гору был довольно тяжелым и занял около четырех часов. По дороге мы встретили целую процессию африканских женщин, которые спускались вниз, навстречу нам, направляясь к рыбацким хижинам. Они несли на головах огромные узлы, но шли с непринужденной грацией, болтая и смеясь, напоминая своими яркими нарядами каких-то сказочных птиц. В одном месте, когда я остановилась, заметив стадо гверец, нас обогнали шестеро мужчин. Один из них – старик с сутулой спиной и седыми волосами – шел наравне со всеми, не обращая внимания на крутизну подъема и полуденный зной. Мужчины шли той особой пружинящей походкой, по которой всегда можно узнать привычных к горам людей. Каждый раз, втыкая в землю свои дорожные посохи, они с каким-то жутким тоскливым присвистом выдыхали воздух.

По мере того как мы поднимались, пейзаж менялся. Деревьев стало значительно больше, на их стволах появились пушистые серо-зеленые лишайники, а на открытых местах – невысокая упругая травка, которая напомнила мне холмы Суссекса. С вершины гребня открывался великолепный вид. На востоке, насколько хватало глаз, простирался девственный лес. Правда, за последние годы ландшафт значительно изменился – большая часть леса была вырублена, хижины и поля африканцев подошли к самым границам заповедника.

Деревня Бубанго лежала прямо под нами, примостившись на склоне горы. Вокруг нее были разбросаны плантации маниоки, или мухоге. Из корня этого растения делают муку, и приготовленная из нее каша является основной пищей местных жителей. Все постройки, преимущественно небольшие хижины, были сделаны из глины и крыты соломой. На заросших травой склонах дети пасли коз, овец и даже коров.

Хижина старого Мбришо стояла у самого края тропы, по которой мы спустились в деревню. Хозяин пригласил нас войти, угостил чаем и вкусными сдобными лепешками, а когда узнал причину нашего прихода, широко улыбнулся и начал рассказывать низким, грудным голосом. Он говорил медленно и часто прерывал свой рассказ долгим протяжным «наааахм». Мне так и не удалось узнать точное значение этого слова.

Скоро, однако, выяснилось, что описываемую сцену наблюдал не сам Мбришо, а его давно умерший родственник, так что основная цель моего визита не была достигнута. Но в лице Мбришо я приобрела с тех пор верного и надежного друга. Когда он навещал нас, то обязательно приносил нам в подарок несколько аккуратно завернутых в тряпочку яиц. А это чего-нибудь да стоит, если человек стар и беден! Мы очень гордились дружбой с Мбришо и были благодарны ему за подарки.

Мбришо, как и большинство местных мужчин, всю свою жизнь занимался рыболовством. Теперь он стал уже слишком стар и оставил это занятие. Здесь ловили в основном небольшую, величиной с сардину, рыбу дагаа. На лов выходили ночью в небольших двухместных лодках с яркими керосиновыми лампами. Свет привлекал рыбу, и ее вылавливали оранжевыми или красными сетями, напоминавшими по форме гигантские сачки. Заметив большую стаю, рыбаки начинали петь, топать ногами, стучать веслом или ручкой сети по корпусу лодки. Все это, по-видимому, заставляло рыбу подниматься на поверхность. В те ночи, когда шел лов, над озером стоял такой невообразимый шум, как будто жители всех окрестных деревень решили устроить грандиозный праздник.

После того как дно лодки покроется рыбой, улов отвозят на берег, где уже другие рыбаки раскладывают его для просушки по пляжу. Если рыба ловится хорошо, каждая лодка делает за ночь два-три рейса, и восходящее солнце освещает преображенный, отливающий серебром миллионов мельчайших чешуек берег.

В течение следующего дня сами рыбаки или их жены и дети периодически спускаются к озеру и, протыкая рыбьи тушки заостренными палочками, переворачивают их с боку на бок для равномерного высушивания. Вечером всю рыбу собирают в мешки, а мужчины уже готовы выйти на новый лов. Они сидят возле своих травяных хижин, разговаривают между собой и ждут, когда женщины подадут ужин – угали, или кашу из маниоки, с только что выловленной рыбой, зажаренной в красном пальмовом масле.

В лунные ночи дагаа не ловится – ее не привлекает свет фонаря. И тогда вяленую рыбу везут на рынок в Кигому на небольших моторных лодках, которые курсируют вдоль побережья. В самый разгар сезона эти водные такси бывают буквально забиты мешками с рыбой, так как лов рыбы – выгодное дело. Ее легко сбывают на месте, в Кигоме, а также увозят в другие районы Восточной Африки и даже на юг– в Ньянзу, на крупные прииски.

Тот, кто не уезжал в Кигому, уходил в свою деревню навестить родных, и берег заповедника каждый месяц пустел дней на десять. Это было мое самое любимое время. Закончив работу в одном из отдаленных ущелий, я с удовольствием шла пустынным берегом. По утрам я иногда встречала здесь неуклюжего гиппопотама, который возвращался к воде после ночной кормежки в густых прибрежных зарослях. Мне не раз попадались бушбоки, кистеухие свиньи и даже буйволы, казавшиеся огромными и какими-то иссиня-черными на фоне белого песка.

Нередко встречались и животные помельче – мангусты, изящные генеты с кольчатым хвостом или более крупные, густошерстые циветы [27]27
  Генеты и циветы – млекопитающие, относящиеся к семейству виверровых отряда хищных. Генета отличается небольшими размерами тела, длинным пушистым хвостом с чередующимися черными и белыми кольцами, пятнистой окраской шерсти. Цивета – более крупное животное, характеризующееся грубой, длинной шерстью черного цвета с белесыми или желтыми пятнами и полосами.


[Закрыть].

Как-то раз, чтобы миновать каменистый мыс, я пошла вдоль берега по воде. Вдруг, похолодев от ужаса, я увидела прямо перед собой извивающееся черное тело змеи. В длину она достигала около двух метров. Судя по небольшому капюшону и темным полоскам на задней стороне шеи, это была водяная кобра, от смертельного яда которой еще не найдено противоядия. Пока эти мысли проносились у меня в голове, набежавшая волна мягко прибила к моей ноге змеиное тело. Я затаила дыхание и, как только волна отхлынула от берега, унеся с собой и змею, опрометью бросилась из воды с бешено колотящимся сердцем.

За несколько недель до этого мне встретилась другая кобра – ее белогубая разновидность. Она знаменита тем, что выплевывает яд на расстояние до двух метров, целясь своей жертве прямо в глаза. Ее яд вызывает временную потерю зрения, а иногда и слепоту. Я, как обычно, стояла и осматривала окрестности в бинокль. Случайно взглянув вниз, я увидела на земле возле ног скользящую змею. Она на мгновение остановилась и лизнула мои парусиновые туфли своим трепещущим язычком. Однако в тот раз я почти не испугалась, тогда как встреча с водяной коброй привела меня в ужас.

Озеро Танганьика – это один из немногих пресноводных водоемов Восточной Африки, где совсем не водится отвратительная бильгарция [28]28
  Разновидность водных улиток, которые являются промежуточными хозяевами для тех или иных видов паразитических плоских червей, проникающих через кожу в кровеносные сосуды и вызывающих у человека тяжелые заболевания.


[Закрыть], по крайней мере в районе Кигомы и заповедника ее не было вовсе. Превосходные пляжи и прохладная, хрустально-чистая вода обещали отличное купание. Но мне было не до купания – не хватало времени, да и после встречи со змеей не возникало особенного желания. К тому же в моей памяти была еще жива история, которая произошла с женой нашего повара Доминика. Однажды она стирала белье, стоя по колено в воде, и вдруг в метре от себя заметила странный водоворот. Выпрыгнув на берег, она с ужасом увидела в том месте, где только что стояла, голову крокодила. Он был не слишком большим – я сама несколько раз наблюдала за ним с берега, – но нельзя сказать, чтобы встреча с таким крокодилом в воде могла доставить кому-нибудь удовольствие. Это приключение послужило, как ни странно, поводом для постоянных шуток – все африканцы еще долго со смехом изображали, как крокодил хотел схватить жену моего повара. Да и сам Доминик хохотал до слез, когда впервые рассказывал мне об этом приключении.

Опустевшие на время полнолуния берега обычно захватывают павианы. Они рыщут вдоль пляжей, где сушилась рыба, и переворачивают гальку в поисках съедобных остатков. Подходят они и к хижинам, собирая кусочки маниоки в тех местах, где женщины перетирают корешки в муку. Африканцы стараются убрать внутрь хижин все, что можно, так как нередко павианы причиняют большой вред. Я сама видела, как однажды они сломали соломенную крышу, когда искали в ней насекомых, и через образовавшееся отверстие проникли внутрь хижины, будто именно они были ее хозяевами, сожрали все, что там было съедобного, а остальное выкинули прочь.

Очень скоро так же бесцеремонно павианы стали вести себя и в нашем лагере и быстро приучили нас никогда не оставлять палатки без присмотра. Как-то недели через две после нашего приезда Вэнн пошла немного прогуляться. Когда она вернулась, лагерь изменился до неузнаваемости: все наши вещи были разбросаны как попало, а один уже насытившийся взрослый самец, восседая за перевернутым столиком, небрежно вертел каравай хлеба, который Доминик испек утром. Вэнн особенно рассердило то, что остальные павианы, сидя на деревьях, громко лаяли на нее, как будто оспаривали ее право на этот лагерь. Вскоре после этого случая Вэнн, выйдя утром из палатки, увидела сидящих полукругом пятерых крупных самцов. Они пристально наблюдали за ней, и Вэнн призналась, что от этих взглядов ей стало не по себе.

Однажды утром Вэнн, по обыкновению еще лежавшая в постели после моего ухода, услышала какой-то шум. Она открыла глаза и увидела силуэт огромного самца павиана. На мгновение оба замерли от неожиданности, а потом павиан, раскрыв пасть, устрашающе зарычал. В сумраке палатки слабо поблескивали его острые клыки, и Вэнн решила, что настал ее последний час. Громко вскрикнув от испуга, она села в кровати и замахала руками на непрошеного гостя. Тот нехотя удалился. Это был ужасный павиан – старый самец, который пристрастился приходить в лагерь и целыми днями сидел в кустах, карауля момент, когда можно будет стащить хлеб или еще что-нибудь съедобное. Мы прозвали его Шайтан – «дьявол» на языке суахили – и всегда с облегчением вздыхали, когда он оставлял нас в покое.

В те дни мы особенно экономно расходовали наши припасы не только потому, что наш бюджет был строго ограничен, но еще и потому, что мы обе не любили ездить в Кигому за провизией и почтой. И хотя мы старались наведываться туда как можно реже, все-таки раз в три или четыре недели нам приходилось отправляться в путь. Обычно мы отплывали часов в шесть утра, когда озеро было спокойным, и завтракали уже в Кигоме. Затем занимались делами: закупали продукты, торговались на рынке, заказывали консервы и стояли в очереди на почте. Полдень обычно был связан для нас с приятным отдыхом – мы получали приглашение на ленч от кого-нибудь из наших знакомых. Нас нередко уговаривали остаться переночевать, и когда я начинала объяснять, что не могу пропустить не только одного дня, но даже и секунды наблюдений, меня скорее всего принимали за не очень общительную особу.

Первое время с нами ездил Доминик. Он был на редкость предан нам и так отчаянно торговался на рынке, что мы не тратили и лишнего фартинга. Но, несмотря на это, мы решили оставлять Доминика в лагере. В Кигоме он не мог устоять перед соблазном в виде местного пива. Этот очень крепкий напиток, приготовляемый из бананов, был слабостью нашего повара. Перед самым отплытием лодки нам приходилось повсюду разыскивать его, а однажды он исчез и не появлялся в лагере целую неделю. В другой раз мы с трудом привели Доминика на берег. Он был в самом веселом расположении духа и чуть не упал в воду, залезая в лодку, справедливости ради нужно сказать, что Доминик может быть очень остроумным и даже забавным, если немного выпьет. Скоро и Вэнн, и я покатывались со смеху над его шутками. Нам было очень весело, и мы незаметно миновали залив Кигомы. асположении духа и чуть не упал в воду, залезая в лодку, справедливости ради нужно сказать, что Доминик может быть очень остроумным и даже забавным, если немного выпьет. Скоро и Вэнн, и я покатывались со смеху над его шутками. Нам было очень весело, и мы незаметно миновали залив Кигомы.

Уже стемнело, так как поиски Доминика по обыкновению задержали нас. Обычно я вела лодку ближе к берегу, но в тот вечер озеро было усыпано суденышками рыбаков, и я боялась в сумерках наткнуться на одно из них. Поэтому мы плыли в километре от берега. Была пройдена уже четверть пути, как вдруг мотор лодки заглох. Никто из нас не разбирался в моторах, поэтому все наши усилия оживить его ни к чему не привели. Нам оставалось только плыть на веслах к берегу.

Доминик горделиво заявил, что довезет нас. Сидя в центре лодки, он схватил весла и с силой опустил их в воду. В следующую секунду он растянулся прямо поверх большой корзины с фруктами. Мы с трудом подняли изнемогавшего от смеха Доминика, усадили на место, и я сказала, что буду грести сама. Однако чувство собственного достоинства не позволило Доминику согласиться с моим заявлением. После жарких споров каждый из нас взял по веслу, и следующие десять минут наша лодка беспомощно кружилась на одном месте. Наконец мне удалось убедить Доминика, что гребля – мой любимый вид спорта, и мы благополучно добрались до берега.

Там мы с облегчением вздохнули – на якоре стояло водное такси. Вокруг нас сразу же собралась целая толпа рыбаков, а потом подошел и владелец такси. Нам пришлось долго уговаривать его, прежде чем он согласился отбуксировать нас в лагерь. Но когда лодочник назвал цену, возмущению Доминика не было предела. Он сказал, что это грабеж, попросил нас немного подождать и исчез, словно растворился в темноте.

Время шло, но мы не хотели уезжать без Доминика. Кроме того, мы были очень тронуты заботой о нашем кошельке – он и в самом деле был слишком тощим. Минут через тридцать Доминик вернулся, ведя за собой четырех дюжих африканцев, которые соглашались на веслах отвезти нас в лагерь за четверть той платы, которую потребовал хозяин моторки. Это звучало великолепно, но очень скоро нашему восторженному настроению пришел конец – даже если бы восемь человек одновременно сели на весла, то и тогда нам пришлось бы добираться до дому около восьми часов. Мы поблагодарили африканцев и отправились в путь с владельцем моторки. Доминик, как мне казалось, так и не простил нам, что мы предпочли более быстроходное судно и позволили себя ограбить.

Вскоре после этого Вэнн поехала в Кигому без меня. Доминик тоже остался в лагере, но с ней вместе отправился Уилберт, которому нужно было сделать кое-какие покупки. Они с Вэнн расстались рано утром и договорились встретиться на берегу в пять часов дня. Когда он наконец появился, Вэнн пришла в ужас – перед ней стояла еще одна жертва бананового пива! Уилберт, слегка покачиваясь, направился к лодке и, вытащив нож, начал размахивать им и бессвязно бормотать что-то о смерти и мести. Лишь много позже Вэнн призналась, что ей стало страшно при виде высокого мужчины с налитыми кровью глазами и ножом в руках. Однако она как можно спокойнее заговорила с ним и попросила отдать ей нож. Уилберт послушно подошел к Вэнн, протянул ей нож и без единого слова залез в лодку. На обратном пути он вел себя совершенно спокойно. Мы так никогда и не узнали, чем был вызван гнев Уилберта, а сам он, по-видимому, был настолько смущен своей выходкой, что даже не пришел к нам за ножом.

Мне очень повезло в жизни: иметь такую мать, как Вэнн, – это огромное счастье. Трудно представить себе, что бы я делала без нее в эти первые месяцы пребывания в заповеднике. Она принимала больных и устанавливала добрососедские отношения с африканцами, содержала в чистоте лагерь, высушивала образцы растений для моего гербария и, что самое важное, всегда поддерживала меня в трудные минуты. Как приятно было вернуться вечером в лагерь и встретить близкого, родного человека, с которым можно было поделиться всем – и радостным и печальным!

Вэнн безропотно переносила все тяготы нашей походной жизни. Питались мы в то время почти одними консервами, так как холодильника у нас еще не было. По вечерам мы купались в «ванне» собственной конструкции, закрепив для этого на деревянной раме кусок брезента. Воды едва хватало, чтобы кое-как вымыться, к тому же не успевали мы ее налить, как она тотчас остывала. Гигантские пауки очень любили нашу палатку, а раза два Вэнн, просыпаясь по утрам, видела прямо у себя над головой плоское зловещее тело огромной ядовитой многоножки, ползущей по стенке палатки. Кроме того, местная вода постоянно вызывала у Вэнн расстройство желудка, и не было, пожалуй, ни одного дня, когда бы она чувствовала себя совершенно здоровой.

Месяцев через пять после нашего приезда Вэнн все-таки начала собираться в Англию. К этому времени я полностью вписалась в пейзаж заповедника, и власти в Кигоме не возражали, если я буду продолжать исследования в одиночестве. У нас наладились великолепные отношения с местными жителями. Кроме того, как раз перед самым отъездом Вэнн к нам присоединился Хассан, наш старый друг еще по озеру Виктория, и мама, уезжая, знала, что оставляет меня в надежных руках. Хассан взял на себя утомительные поездки в Кигому и множество других хозяйственных дел.

С отъездом Вэнн лагерь наш словно осиротел. Все напоминало мне о маме. И даже лягушонок Терри, приходивший к нам коротать вечера, не казался мне больше забавным, потому что рядом не было Вэнн и не с кем было посмеяться над тем, как он жадно глотает летающих вокруг лампы насекомых. И когда генета Креснт тихо подходила за бананом, я ловила себя на том, что хочу обратить внимание Вэнн на ее благородное изящество.

Но время шло, и постепенно я привыкла жить одна, не испытывая при этом тягостного чувства одиночества. Меня целиком поглотила работа: весь день проходил в наблюдениях, а к вечеру накапливалось столько дел, что скучать было просто некогда. Конечно, одиночество все же сказывалось – спустя год я стала замечать за собой некоторые странности: например, начала разговаривать с неодушевленными предметами. Мне ничего не стоило сказать моей Вершине «С добрым утром!» или на бегу бросить «Привет!» ручейку, где я обычно брала воду. Меня вдруг заинтересовали деревья: приложив руку к шероховатому искривленному стволу старого дерева или к гладкой прохладной коре совсем еще юного жителя леса, я, казалось, физически ощущала пульсацию жизненных соков дерева. Мне хотелось раскачиваться на ветках, как обезьяны, и спать в кроне деревьев под баюкающий шорох листьев. Но больше всего я любила сидеть в лесу во время дождя, слушать мерный стук капель по листьям, вдыхать запах влаги и чувствовать себя частью этого призрачного зелено-коричневого мира.