Текст книги "Эмма (пер. М.Кан)"

Автор книги: Джейн Остин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Глава 18

Мистер Фрэнк Черчилл не приехал. Приблизился назначенный срок, и, подтверждая опасения миссис Уэстон, от него пришло письмо с извинениями. В настоящее время ему, «к величайшей его досаде и сожалению», нельзя отлучиться из Энскума, «однако он не теряет надежды приехать в Рэндалс в недалеком будущем».

Миссис Уэстон опечалилась чрезвычайно – опечалилась, правду сказать, куда больше, чем ее муж, хотя, с присущей ей трезвостью, куда меньше его полагалась на то, что молодой мистер Черчилл в самом деле приедет: человек сангвинического склада, постоянно надеясь на лучшее, не всегда расплачивается соответственною мерой уныния, если надежды его не сбываются. С легкостью перепархивает он от неудачи в настоящем к новой надежде на будущее. На полчасика мистер Уэстон удивился и взгрустнул, но очень быстро начал смекать, что только лучше будет, ежели Фрэнк приедет через два-три месяца, – и время года лучше, и погода, да и пробыть у них он, без сомнения, сможет много дольше, чем если бы приехал теперь.

Рассудив подобным образом, он тотчас и утешился, между тем как миссис Уэстон, более тонко понимая суть вещей, предвидела в дальнейшем лишь повторение отсрочек и отговорок, болея душою за мужа, которого ждали новые огорчения, огорчалась вдвойне.

Эмму в ее теперешнем расположении духа не слишком занимало, пожалует ли к ним мистер Фрэнк Черчилл или нет, ей только жаль было, что ее друзей в Рэндалсе постигло разочарование. В эти дни знакомство с ним более не прельщало ее. Ей хотелось теперь побольше покоя и поменьше соблазнов; но так как, с другой стороны, благоразумие требовало не показывать виду и держаться как всегда, то она старалась обнаруживать надлежащий интерес к случившемуся и разделять с мистером и миссис Уэстон их огорчение, как подобает истинному другу.

Она первой объявила эту новость мистеру Найтли, поахав сколько нужно (пожалуй, даже больше, чем нужно, из усердия хорошо сыграть свою роль) над поведением Черчиллов, которые не пожелали его отпустить. Затем, с жаром, которого в действительности не ощущала, заговорила о том, сколь неоценимым прибавлением он мог бы сделаться их замкнутому обществу в Суррее, и как приятно было бы увидеть новое лицо, и каким праздником для всех от мала до велика в Хайбери стал бы его приезд. Высказав напоследок еще раз все, что думает о Черчиллах, она тут же вовлечена оказалась в спор с мистером Найтли и с веселым изумлением поймала себя на том, что сама себе противоречит, прибегая к тем же доводам, которыми пользовалась, противореча ей, миссис Уэстон.

– Черчиллы, может статься, и виноваты, – сказал с холодностью мистер Найтли, – и все-таки, при желании, он мог приехать.

– Не знаю, почему вы так говорите. Он-то рад бы приехать, это дядюшка с теткой его не пускают.

– Я не поверю, чтобы он не властен был приехать, ежели бы задался таковою целью. Без доказательств в подобные небылицы не верится.

– Какие странные речи! Что сделал мистер Фрэнк Черчилл, чтобы вы подозревали в нем столь противоестественные свойства?

– Напротив, вполне естественно предположить, что, живя у людей, которые постоянно служили ему в том примером, он научился ставить себя выше своих близких и ни с кем не считаться, а думать только о себе. Вполне естественно, к сожалению, когда молодой человек, воспитанный спесивыми, изнеженными роскошью эгоистами, сам вырастает спесивым, изнеженным роскошью эгоистом. Ежели бы Фрэнк Черчилл действительно хотел свидеться с отцом, то за время с сентября по январь он изыскал бы способ это сделать. Чтобы мужчине в его годы – сколько там ему, двадцать три, двадцать четыре? – непосильна была такая малость? Быть того не может.

– Легко вам рассуждать, вы всю жизнь сами себе хозяин. Нет, мистер Найтли, кому другому, но не вам судить о сложностях зависимого положения. Вы не знаете, каково это – применяться к чужому своенравию.

– Уму непостижимо, чтобы мужчина в двадцать три – двадцать четыре года был до такой степени лишен свободы решать и действовать. Добро бы еще ему не хватало денег, не хватало досуга. Но мы ведь знаем обратное – того и другого у него в таком избытке, что он рад транжирить их повсюду, куда съезжаются самые отъявленные бездельники в королевстве. Вечно только о том и слышишь, что он пропадает где-нибудь на водах. Да вот хоть бы недавно взять, – был в Уэймуте. Стало быть, может он отлучаться от Черчиллов?

– Да, может, – иногда.

– То есть тогда, когда считает нужным, когда это сулит ему удовольствие.

– Несправедливо судить о поступках человека, ежели нам не все досконально известно о его положении. Можно ли говорить, что трудно, а что легко для такого-то члена семьи, не зная, какова обстановка внутри этой семьи? Надобно сперва познакомиться с порядками в Энскуме да с нравом миссис Черчилл, а уже после заключать, велика ли у ее племянника свобода действий. Весьма вероятно, что в одних случаях он может поставить на своем, а в других – нет.

– Есть один случай, Эмма, когда всякий может поставить на своем, ежели захочет – не дипломатикой да изворотливостью, но решительностью и твердостью, – тот случай, когда речь идет о долге. Оказать отцу этот знак внимания – долг Фрэнка Черчилла. Судя по его посулам и посланиям, он это знает и мог бы выполнить его, когда бы в самом деле имел такое желание. Мужчина с подлинным чувством долга сразу сказал бы миссис Черчилл прямо и твердо: «Я всегда готов ради вашего удобства поступится любым удовольствием, но сейчас обязан безотлагательно поехать навестить отца. Я знаю, он будет огорчен, ежели я теперь не окажу ему уважение таким образом. И потому я завтра же еду…» Если бы он сразу так ей и сказал, с решимостью, приличной для мужчины, то не услышал бы никаких возражений.

– Верно, – смеясь, отвечала Эмма, – но он, возможно, услышал бы их, воротясь назад. Чтобы молодой человек, полностью зависимый, позволил себе объясняться подобным языком!.. Никому, кроме вас, мистер Найтли, такое не пришло бы в голову. Вы просто понятия не имеете, как требуется вести себя в положении, прямо противоположном вашему. Мыслимое ли дело для мистера Фрэнка Черчилла объясняться в этаком тоне с дядюшкою и теткой, которые вырастили его и намерены обеспечить его будущее!.. Да еще, чего доброго, громко, во весь голос, и стоя посреди комнаты!.. Как вы могли вообразить, что для него допустимо такое поведение?

– Будьте уверены, Эмма, человек здравомыслящий не нашел бы здесь ничего для себя затруднительного. Он сознавал бы, что прав, а открытое заявление – конечно, человек благоразумный сделает его в надлежащей манере – принесло бы ему больше пользы, дало больше выгоды, больше возвысило бы его в мнении людей, от которых он зависит, нежели поведение, основанное на хитростях и увертках. К привязанности прибавилось бы уважение. Они почувствовали бы, что могут на него положиться, что племянник, верный сыновнему долгу, верен будет и долгу перед ними; ведь им понятно – точно так же, как ему, как понятно должно быть всему свету, – что нанести визит отцу – его обязанность, и, злоупотребляя своею властью, чтобы оттянуть этот визит, они же в душе презирают его за то, что он покоряется их прихотям. Достойный поступок внушает уважение каждому. Поставил бы он себе за правило действовать таким образом последовательно, постоянно, и эти мелкие душонки подчинились бы ему.

– Я в этом склонна сомневаться. Вы хотя и большой любитель обуздывать мелкие душонки, однако когда эти душонки принадлежат богатым и могущественным, им, наблюдаю я, свойственно бывает сильно раздуваться и они становятся столь же неуправляемы, как и великие души. Я вполне допускаю, что ежели б вас, мистер Найтли, вдруг взять, как вы есть, и перенести на место мистера Фрэнка Черчилла, то вы бы говорили и делали именно так, как теперь предлагаете ему, и очень возможно, что это произвело бы прекрасное действие. Возможно, Черчиллы не стали бы перечить вам ни единым словом, но ведь вас не связывала бы привычка повиноваться, усвоенная с детства, многолетний навык к почтительному послушанию. Ему, который связан ими, не так-то легко, быть может, прорваться сквозь эти путы к совершенной независимости, отметя прочь их притязания на дань признательности и почтения. Он, может быть, не хуже вашего сознает, как надлежало бы поступить, но, при нынешних обстоятельствах, менее вас способен доказать это на деле.

– Значит, хуже сознает, ежели не способен. Значит, менее убежден, раз не может сделать усилие.

– Но различие в положении, в привычках! Отчего вы не постараетесь понять, какие чувства должен испытывать любезный молодой человек, идя наперекор людям, которых с детских и отроческих лет приучен чтить всю жизнь?

– Ваш любезный молодой человек – очень слабодушный молодой человек, если первый раз столкнулся с необходимостью настоять на своем и поступить правильно, вопреки воле других. В его лета пора бы привыкнуть руководствоваться в своих поступках долгом, а не своекорыстием. Я могу понять страхи мальчика, но не мужчины. Возмужав, он должен был расправить плечи и стряхнуть с себя все мелкое и недостойное, что навязала ему власть Черчиллов. Ему следовало воспротивиться первой же их попытке заставить его выказать неуважение к отцу. Поведи он себя надлежащим образом с самого начала, то теперь не имел бы затруднений.

– Нам никогда не прийти к согласию на его счет, – вскричала Эмма, – да и неудивительно. Мне он вовсе не представляется слабодушным молодым человеком, я уверена, что это не так. Блажь и испорченность не укрылись бы от мистера Уэстона, хотя бы и в натуре родного сына, – вероятнее, что он от природы слишком уступчив, покладист, мягок, чтобы отвечать вашим понятиям о воплощении мужского совершенства. Я смею полагать, что он таков, и пусть это лишает его одних преимуществ, но зато дает другие.

– Да, верно, – то преимущество, что он не трогается с места, когда обязан был бы ехать, что проводит жизнь в пустых развлечениях и мнит себя изрядным ловкачом, когда находит тому оправдания. Всегда ведь можно сесть и составить цветистое письмо, полное лживых уверений, и убедить себя, что найден лучший в мире способ сохранить в доме покой, а в то же время и отца лишить оснований жаловаться. Мне отвратительны его письма.

– Вы одиноки в этом. Все остальные, кажется, ими довольны.

– Подозреваю, что миссис Уэстон недовольна. Да и возможно ли удовольствоваться ими женщине столь трезво мыслящей и тонко чувствующей, оказавшейся на положении матери, и, однако же, не ослепленной материнскою любовью! Ради нее вдвойне обязан он оказать внимание Рэндалсу – и для нее вдвойне чувствительно должно быть невнимание. Будь она сама важной персоной, он бы, я думаю, не преминул явиться, хотя как раз в этом случае не имело бы значения, явится он или нет. Вы полагаете, что доброму другу вашему не приходят на ум подобного рода соображения? Что она не говорит себе часто все это? Нет, Эмма, ваш любезный молодой человек может быть любезен лишь в том смысле, как это понимают французы, но не англичане. Может быть «tres aimable», иметь прекрасные манеры, производить приятное впечатление; но он не обладает тем бережным отношением к чувствам других, которое разумеет англичанин под истинною любезностью, – она не свойственна ему.

– Вы, кажется, определенно решили думать о нем дурно.

– Я? Нисколько, – отвечал мистер Найтли с неудовольствием. – Я не хочу думать о нем дурно и первый готов был бы признать его достоинства, да что-то про них не слышно, ежели не считать чисто внешних – что он высок ростом, хорош собою, непринужден и вкрадчив в обращении.

– Что ж, если ему и нечем более похвалиться, для Хайбери он все-таки станет неоценимым приобретением. Не столь уж часто видим мы приятных молодых людей с хорошими манерами и привлекательною наружностью. Грешно нам было бы привередничать и требовать от него в придачу всяческих добродетелей. Ужели вы не понимаете, мистер Найтли, какой переполох учинит он своим приездом? Один предмет занимать будет собою умы в Донуэллском и Хайберийском приходах – будоражить воображение, дразнить любопытство! Мистер Фрэнк Черчилл, он один – о нем одном будем мы и говорить и думать.

– Прошу исключить меня из числа тех, для коих он столь неотразим. Я буду рад с ним познакомиться, когда увижу, что с ним есть о чем поговорить, но если это всего лишь паркетный пустозвон, то он не будет занимать собою ни времени моего, ни мыслей.

– Сколько я себе представляю, он умеет подлаживаться к вкусу любого собеседника, имеет способность и желание быть приятным всем и каждому. С вами он станет толковать о сельских делах, со мною – о рисовании иль музыке, и так, соответственно, с каждым, располагая теми общими сведениями о самых разных предметах, которые позволяют следовать за ходом мысли другого либо излагать собственную мысль, как потребует того приличие, и говорить всякий раз весьма дельно – вот каковым я представляю его себе.

– А я, – сказал с сердцем мистер Найтли, – представляю себе, что если он окажется в самом деле таков, то несноснее малого свет не видывал! Как! В двадцать три года быть душою общества – важною птицей – ловким политиком, который норовит раскусить всякого другого и, в чем бы ни был у того талант, показать собственное превосходство – источать лесть, чтобы выставить всех кругом дураками в сравнении с собою! Милая Эмма, когда дойдет до дела, вам, с вашим здравым рассудком, покажется нестерпим подобный факт.

– Я больше ничего не скажу о нем, – вскричала Эмма, – вы видите во всем только худое. Мы оба судим о нем предвзято; вы настроены против него, я – за, и нам никогда не сойтись во взглядах, покуда он не приехал.

– Предвзято! Я сужу не предвзято.

– А я – да, и очень, и вовсе этого не стыжусь. Любовь к мистеру и миссис Уэстон определенно настраивает меня в его пользу.

– Меня его персона занимает очень мало, я месяц проживу и не вспомню о нем, – отозвался мистер Найтли столь резко, что Эмма немедленно заговорила о другом, хоть и не понимала, отчего он так рассердился.

Невзлюбить юношу за то одно, что он скроен на иной образец, было недостойно человека широких взглядов, каковым она всегда его почитала, ибо, хотя и частенько укоряла его в том, что он о себе чересчур высокого мнения, но ни на минуту не предполагала дотоле, что он может из-за этого несправедливо судить о достоинствах другого.

КНИГА 2

Глава 1

Однажды утром Эмма и Гарриет прогуливались вдвоем и уже, по мнению Эммы, на целый день наговорились о мистере Элтоне. Больше было положительно некуда, ни в утешение Гарриет, ни в наказание за провинности ей самой, и на обратном пути она старалась отделаться от надоевшего предмета – но только порадовалась, что преуспела в этом, как он снова вторгся в разговор, и когда, заведя речь о том, как тяжело приходится бедным людям зимней парою, она в ответ услышала лишь жалобное: «Мистер Элтон так печется о бедных!», то поняла, что следует прибегнуть к иному средству.

Они как раз приближались к дому, где жили миссис и мисс Бейтс, и Эмма решила зайти к ним, уповая найти спасение в численности. Оказать им подобное внимание были все причины: миссис и мисс Бейтс обожали принимать гостей, и Эмма знала, что те немногие, кто осмеливается видеть в ней несовершенства, укоряют ее в небрежении, полагая, что она вносит неподобающе малую лепту в их скромные радости.

Много раз намекал ей на это упущение мистер Найтли, а порою и собственная совесть, но пересиливало убеждение, что это чересчур неприятно – пустая трата времени – две скучные гусыни, а ужасней всего – опасность встретиться с местной публикой второго и третьего сорта, которая вечно у них толчется; и Эмма предпочитала держаться подальше от их дома. Теперь же в одну минуту решила не проходить мимо, о чем и объявила Гарриет, заметив, что нынче, по ее расчетам, их не должны потчевать письмом от Джейн Фэрфакс.

Миссис и мисс Бейтс занимали гостиный этаж в доме, принадлежащем купцу; здесь в тесной квартирке, составляющей все их владения, посетительниц приняли с распростертыми объятьями, даже с благодарностью; опрятная, тихонькая старушка, сидящая с вязаньем в самом теплом углу, порывалась уступить мисс Вудхаус свое место; суетливая, говорливая дочь ее готова была уморить их добротою и вниманием, бессчетно благодаря за визит, тревожась, не промочили ли они ноги, участливо осведомляясь, здоров ли мистер Вудхаус, радостно сообщая о добром здравии своей матушки и доставая из буфета сладкий пирог. Только сию секунду от них ушла миссис Коул, заглянула на десять минут и была столь добра, что просидела целый час, – так вот она отведала пирожка и любезно сказала, что очень вкусно, а потому, она надеется, мисс Вудхаус и мисс Смит доставят им удовольствие и тоже скушают по кусочку.

Упоминание о Коулах означало, что неизбежно упомянут будет и мистер Элтон. Они были приятели, и мистер Коул имел от мистера Элтона известия после его отъезда. Эмма знала, что сейчас последует: в который раз придется разбирать по косточкам письмо и поддакивать, что он долгонько не едет – верно, отбоя нет от приглашений, ведь он повсюду и всегда любимец общества, и какой пышный бал открыл церемониймейстер… Она проделала это достойно, показывая вид, как и требовалось, будто все это интересно и похвально, и не давая Гарриет вставить ни словечка.

К этому, направляясь сюда, она была готова, но полагала, что, отдав должное мистеру Элтону, ей не станут навязывать более тягостных предметов, а предоставят свободу перебирать в разговоре местных дам и девиц и их карточные вечера. Она не была готова к тому, что мистера Элтона сменит Джейн Фэрфакс, однако мисс Бейтс, скороговоркой покончив с ним, внезапно опять перескочила на Коулов, дабы затем перейти к письму от своей племянницы.

– Ах да! Мистер Элтон, сколько я понимаю… возвращаясь к балам… в бальных залах Бата, по словам миссис Коул… кстати, миссис Коул засиделась у нас за разговорами о Джейн, так мило с ее стороны – не успела войти, как первым долгом осведомилась, что о ней слышно. Они в Джейн души не чают – всякий раз как она приедет к нам погостить, миссис Коул не знает, что и придумать, чтобы ее побаловать, хотя Джейн, надо сказать, вполне того стоит. Да, так спросила она, что слышно, и говорит: «За последние дни, конечно, ничего нового, письму быть еще не время», и когда тут же услышала на это: «А вот и нет, только утром получили от Джейн письмо», то прямо ахнула от удивления: «Неужели правда? Скажите же скорей, что она пишет».

Вежливость, тотчас пришедшая на выручку, помогла Эмме изобразить на лице интерес и сказать с улыбкой:

– Значит, у вас от мисс Фэрфакс есть свежие вести? Какая радость! Надеюсь, она здорова?

– Спасибо! Вы так добры, – в блаженном заблуждении отозвалась любящая тетка, суетливо ища письмо. – Ах, вот оно! Я же помню, что оно должно быть где-то здесь, просто, видите, нечаянно поставила сверху рабочую корзинку и закрыла его от глаз, а ведь только сейчас держала в руках и наверное знала, что оно должно быть на столе. Сперва читала его миссис Коул, а когда она ушла, перечла еще раз матушке, для нее это первое удовольствие – письмо от Джейн! – без конца готова слушать, и я уверена была, что оно где-то под рукою, так и оказалось, прямо под рабочей корзинкой, и раз уж вы любезно изъявили желание послушать, о чем она пишет, – но прежде позвольте мне, как того требует справедливость, извиниться за Джейн, что письмо такое коротенькое, всего две странички, и то неполных, – у ней вообще такая привычка, испишет целую страницу и половину вымарает. Матушка иногда только диву дается, как это я ухитряюсь разбирать. Скажет, бывало, когда мы только вскроем письмо: «Ну, Хетти, будет тебе теперь работы разбираться в этой мозаике!» – верно я говорю, сударыня? А я отвечаю, что она бы и сама разобралась, когда бы некому было за нее это сделать – поразмыслила бы над ним немножко, и все прочла бы до последнего слова. Поверите ли, хотя у матушки уже не те глаза, что прежде, она в очках видит на удивленье хорошо, слава Богу! Это такое благо! Такому зрению, как у матушки, можно позавидовать. Вот и Джейн, когда приезжает, нет-нет да и скажет ей: «Хороши у вас должны быть глаза, бабушка, если вы так видите – и это после того, как всю жизнь занимались тонким рукодельем! Вот бы мне так послужили глаза!»

Высыпав все это горохом, мисс Бейтс вынуждена была сделать передышку, и Эмма, заполняя паузу, из вежливости пробормотала что-то об изящном почерке мисс Фэрфакс.

– Вы чересчур добры, – просияв от удовольствия, отозвалась мисс Бейтс, – но кому и судить, как не вам, вы сами пишете так красиво. Для нас нет дороже похвалы, чем из уст мисс Вудхаус. Матушка не расслышала, она, знаете ли, туговата на ухо. Вы слышите, сударыня, какие лестные слова говорит мисс Вудхаус о почерке Джейн?

И Эмме выпало счастье слушать, как ее пустую похвалу дважды повторяют почтенной старушке, дабы она уразумела, о чем речь. А Эмма в это время ломала голову, как бы поделикатней спастись бегством, покуда не начали читать письмо, и совсем уже было решилась улизнуть под благовидным предлогом, когда мисс Бейтс, оборотясь к ней, вновь завладела ее вниманием:

– Матушка глуховата лишь самую малость – так, пустяки. Скажешь чуточку громче два-три раза, она и услышит, она ведь привыкла к моему голосу. Но самое поразительное, что Джейн она всегда слышит лучше, чем меня. Джейн говорит так внятно! Впрочем, она убедится, что за минувшие два года ее бабушка не стала слышать хуже, а в таком возрасте это что-нибудь да значит – верите ли, целых два года минуло с тех пор, как она приезжала в последний раз. Никогда не бывало, чтобы мы так долго ее не видели, и теперь, как я говорила миссис Коул, знать не будем, куда ее усадить и чем потчевать.

– И скоро ли вы ждете к себе мисс Фэрфакс?

– Да, очень – на следующей неделе.

– Вот как! Воображаю, как вы рады.

– Благодарю вас. Вы так добры. Да, на следующей неделе. Все удивляются, и каждый говорит те же сердечные слова. Она, конечно, счастлива будет свидеться со своими друзьями в Хайбери, как и они – с нею. Да, в пятницу или субботу, более точно она сказать не может, потому что в один из этих дней полковнику Кемпбеллу самому понадобится карета. Страшно мило, что они берутся доставить ее до самого места. Хотя, вы знаете, они всегда так делают. Да, словом, в пятницу или в субботу. Об этом она и пишет. По этой причине и написала, что называется, раньше срока, а по закону письму бы полагалось прийти только на будущей неделе, не раньше, – во вторник или среду.

– Да, мне так и представлялось. Я и думала, что сегодня едва ли услышу новости о мисс Фэрфакс, – к сожалению.

– Спасибо вам на добром слове! И не услышали бы, когда бы не эта оказия – что она вот-вот приезжает. Матушка просто в восторге, ведь она пробудет у нас месяца три, не меньше. Три месяца, сказано с полной определенностью, о чем я и буду иметь удовольствие вам прочесть. Дело в том, видите ли, что Кемпбеллы, уезжают в Ирландию. Миссис Диксон уговорила отца и мать теперь же приехать к ней в гости. Они собирались к ней только летом, но ей слишком не терпится повидаться с ними, ведь она, до того как в октябре вышла замуж, ни разу не разлучалась с ними даже на неделю и должна себя чувствовать очень неуютно в чужом королевстве, то бишь, виновата, оговорилась в чужом краю, а потому написала матери – или отцу, я уж не помню, но это мы сейчас выясним из письма Джейн – не только от себя написала, но и от имени мистера Диксона, упрашивая их приехать теперь, а они встретят их в Дублине и отвезут в свое загородное поместье Бейликрейг, редкостной красоты уголок. Джейн много наслышана о тамошних красотах, от мистера Диксона, я хочу сказать, и, сколько мне известно, от него одного, но ведь это так естественно, когда молодой человек, ухаживая за девицей, желает рассказать ей о родном гнезде, – а поскольку во время прогулок их чаще всего сопровождала Джейн, так как полковник Кемпбелл и его жена строго следили, чтобы их дочь пореже гуляла вдвоем с мистером Диксоном, и я нимало их не виню – то все, что он рассказывал мисс Кемпбелл о своем поместье в Ирландии, понятно, слышала и она. Она, по-моему, писала, что он показывал собственные рисунки с видами поместья. Милейший молодой человек, сколько можно судить, очаровательный. Джейн после всех его рассказов прямо-таки загорелась желанием побывать в Ирландии.

Каждая жилка вдруг встрепенулась в Эмме от пронзительной догадки насчет Джейн Фэрфакс, неотразимого мистера Диксона, несостоявшейся поездки в Ирландию, и она, с коварным умыслом побольше выведать, сказала:

– Вам посчастливилось, что мисс Фэрфакс отпустили к вам в такое время. Зная, какою тесной дружбой связана она с миссис Диксон, вы вряд ли могли рассчитывать, что ей не придется сопровождать чету Кемпбеллов в Ирландию.

– Правда ваша, истинная правда. Этого мы как раз всегда опасались – неприятно было бы, если б она на несколько месяцев укатила в такую даль и, случись что у нас, не могла сюда добраться. Но, как видите, все обернулось к лучшему. Они – мистер и миссис Диксон – ужасно хотят, чтобы она приехала с полковником и его женою, твердо на это полагаются, в самых любезных и настойчивых выражениях шлют ей, как вы сейчас узнаете из письма Джейн, совместное приглашение – мистер Диксон никогда не скупится на знаки внимания. Прелестнейший молодой человек! С того дня, как он отвел от Джейн беду во время морской прогулки в Уэймуте, когда неожиданно развернуло какой-то парус и ее чуть не сбросило в воду, и непременно бы сбросило, если бы он с величайшим присутствием духа не схватил ее вовремя за рукав (подумать об этом не могу без содрогания) – с тех пор, как нам известна стала эта история, я положительно питаю слабость к мистеру Диксону.

– И все же, вопреки всем настояниям своей подруги, вопреки собственному желанию побывать в Ирландии, мисс Фэрфакс предпочитает провести это время с вами и миссис Бейтс?

– Да, и единственно по своей воле, по собственному выбору, причем полковник Кемпбелл с супругой считают, что она поступает как нельзя более правильно, они бы и сами рекомендовали ей это, и в особенности ей полезно подышать родным воздухом, так как она в последнее время не очень хорошо себя чувствует.

– Мне жаль это слышать. По-моему, они умно рассуждают. Вот только для миссис Диксон это будет большое огорчение. Миссис Диксон, ежели не ошибаюсь, не слишком хороша собой, ее никак не сравнишь с мисс Фэрфакс.

– О да! Очень мило, что вы это говорите, – но так оно и есть. Никакого сравнения. Мисс Кемпбелл всегда была совершеннейшей дурнушкой, но сколько в ней изысканности, обаяния.

– Это – да, конечно.

– Джейн, бедненькая, сильно простудилась, еще седьмого ноября (как вы узнаете из письма), и с того времени никак не поправится. Очень уж надолго привязалась к ней простуда, вы не находите? До сих пор она ничего не говорила, чтобы нас не волновать. Как это на нее похоже! Сама заботливость!.. Тем не менее чувствует она себя очень неважно, и Кемпбеллы, как добрые ее друзья, думают, что ей разумнее поехать домой, в тот климат, который всегда действовал на нее благотворно. Они не сомневаются, что за три-четыре месяца в Хайбери она совершенно выздоровеет, – и правда, раз она нездорова, ей следует ехать не в Ирландию, а сюда. Кто еще так за нею будет ухаживать, как мы?

– Чудесный план, как мне кажется, лучшего не придумаешь.

– Таким образом, она в пятницу или субботу приезжает к нам, а Кемпбеллы в следующий понедельник отправятся из города на Холихед, в чем вы удостоверитесь, когда я вам прочту письмо от Джейн. Такая неожиданность!.. Нетрудно догадаться, дорогая мисс Вудхаус, в какое возбуждение меня повергла эта новость! Если бы все не омрачала ее болезнь… но, боюсь, мы должны быть готовы к тому, что увидим ее исхудалой и бледной. А тут еще, скажу я вам, со мною приключилась такая незадача! У меня правило: до того, как читать письмо от Джейн вслух матушке, прочесть его сначала про себя – знаете, вдруг там окажется что-нибудь, что ее огорчит. Таково было желание Джейн, и я всегда исполняю его – вот и сегодня тоже прибегла к этой предосторожности, но едва лишь дошла до слов о том, что она нездорова, как у меня с перепугу вырвалось: «Заболела! Бедная Джейн!» – а матушка, следившая за мною, расслышала это и сильно встревожилась. Правда, читая дальше, я убедилась, что все не так страшно, как мне почудилось в первую минуту, и стала говорить об этом между прочим, так что она несколько успокоилась. Только уму непостижимо, как это я могла совершить такую оплошность! Если Джейн скоро не станет лучше, позовем к ней мистера Перри. Это тот случай, когда с расходами не считаются, и хотя он, со свойственной ему широтою и из любви к Джейн, вероятно, не захочет ничего взять за визит, мы этого не допустим. У него есть жена и семейство, которых надобно содержать, и он не может тратить свое время даром. Ну, а теперь, когда я вам дала некоторое представление о том, что пишет Джейн, приступим к чтению письма, и вы увидите, рассказ из первых уст звучит куда более складно, чем пересказ.

– Боюсь, что нам пора бежать, – сказала Эмма, оглядываясь на Гарриет и поднимаясь с места. – Нас уже заждался мой батюшка. Я не рассчитывала… Идучи к вам, я полагала, что мы посидим минут пять, не больше. Я заглянула только справиться о здоровье миссис Бейтс, не могла пройти мимо – и задержалась по столь приятному поводу! Теперь, однако, нам настало время проститься с вами.

Все уговоры остаться оказались безуспешны. Эмма вновь очутилась на улице, рада-радешенька, что хотя многое навязали ей против воли, хотя она, в сущности, выслушала-таки все содержание письма Джейн Фэрфакс – но все же чтения самого письма ей удалось избежать.