Текст книги "Город страшной ночи. Поэма"

Автор книги: Джеймс Томсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Круг литературных реминисценций в поэме весьма широк. Первые две строки поэмы – прямая цитата из шекпировского «Тита Андроника» – к слову сказать, пьесы весьма непопулярной во времена Томсона из-за многочисленных кровавых сцен. В тексте поэмы встречаются прямые и скрытые цитаты из Данте, Леопарди, Шелли, Мильтона, Блейка. На Блейке стоит остановиться особо. Все идеи и образы в главе 18 построены непосредственно на блейковских мотивах, в частности, на гравюре Блейка «Навуходоносор»: даже поза утратившего человеческий облик создания, центрального героя этой главы, практически повторяет позу изображенного на блейковской гравюре обезумевшего царя. Из текста поэмы мы узнаем, куда, по Томсону, стремится блейковский Навуходоносор и с ним – превратившийся в животное безымянный персонаж восемнадцатой главы. Их совместная цель – найти «златую нить», с помощью которой можно вернуться в безоблачное прошлое, сияющий младенческой невинностью Эдем. Образы золотой нити и Эдема целиком позаимствованы из «Песен невинности и опыта»: так Томсону удается встроить оригинальную мифологию Блейка в своеобразную символику поэмы, призванную выразить «страшную ночь» человеческого существования.

Редкое визионерское произведение обходится без аллегории. Поэма Томсона – не исключение: аллегория слишком удобный язык, чтобы им не воспользоваться. Насквозь пронизана аллегорическими символами знаменитая четвертая глава поэмы – описание странствия безымянного проповедника сквозь населенную уродливыми чудовищами и страшными демонами пустыню. В конце он приходит на берег бурного моря и видит приближающуюся к нему прекрасную женщину, держащую вместо светильника пылающее сердце. Рассказчик мистическим образом распадается на две личности: одна – впавшая в любовное забытье, подобная трупу; другая – вялая и бессильная, способная только наблюдать. Женщина заключает впавшего в любовный экстаз в свои объятья, и их обоих уносит приливной волной. Вторая личность остается на берегу, стеная и скорбя. По мнению критиков, здесь Томсон изобразил себя. Прекрасная женщина – юная Матильда Уэллер, со смертью которой сгинул прежний Томсон. Та смертная оболочка, что осталась жить, представляет собой лишь порочное, «скверное» подобие поэта прежнего.

Аллегоричны и две последние главы поэмы. Здесь появляются два символа безысходности – сфинкс, олицетворяющий безжалостную необходимость вселенских законов и одним своим бесстрастным видом уничтожающий ангела с мечом (символ человеческих надежд и дерзаний), и статуя дюреровской Меланхолии, которая в поэме Томсона превращается в богиню-покровительницу Города ночи. Бесстрастный величавый сфинкс, отягощенная сумрачной думой Меланхолия, взирающая на Город ночи с высоты своего гигантского пьедестала, являют собой зримое воплощение бесцельности всякого начинания: «… все равно борьбу крушенье ждет». Самый вид двух этих статуй – сфинкса и Меланхолии – снова и снова внушает обитателям города – и читателям поэмы – мысль о бесполезности любого бунта против сложившегося миропорядка, подкрепляет и подстегивает их в овладевшим ими отчаянии.

* * *

Несмотря на выход в радикальном издании, поэма была замечена критикой. Ее достоинства в своих отзывах отметили ведущие критики: Джордж Мередит, Филип Бурк Марстон, Уильям Шарп, Джордж Сентсбери, Уильям Россетти. Томсон приобрел доброго друга в лице поэта и издателя Бертрама Добелла, который по прочтении поэмы пожелал раскрыть личность таинственного «Б. В.» и свести с ним личное знакомство. Именно Добелл впоследствии отредактировал и выпустил в свет первые сборники стихотворений и поэм Томсона. Наконец, за океаном поэму заметили и признали Эмерсон и Лонгфелло. Мелвилл назвал ее «современной книгой Иова».

Такое признание не могло не воодушевить Томсона, за двадцать лет литературного труда изголодавшегося по вниманию критиков. Однако, как следовало бы ожидать, творческого взлета за этим не последовало. «Город страшной ночи» истощил творческую энергию своего автора. В течение следующих семи лет (1874–1881) Томсон написал лишь несколько небольших стихотворений – в основном из-под его пера выходили критические статьи и обзоры, сначала для «Национального реформатора», потом, после разрыва с Брэдлафом в 1875 году, – для «Коупе Тобакко Плант», ежемесячного журнала табачных промышленников. Однако лучшие свои критические работы (включая статьи о творчестве Гейне) Томсон напечатал в небольшом радикальном издании «Секулярист». Здесь же были впервые опубликованы стихотворные переводы Томсона из Гейне, вызвавшие неожиданный благодарственный отклик… Карла Маркса, который поздравил переводчика с безусловной удачей: «Это не перевод, а воспроизведение оригинала, какое дал бы сам Гейне, владей он в совершенстве английским языком». Статьи приносили скромные деньги – единственный заработок Томсона в эти обойденные поэзией годы, «годы без песен», как сам он их прозвал. В 1876 году в его дневнике начинают появляться записи об ухудшающемся самочувствии: он жалуется на боли в спине и груди, вялость и апатию, с тревогой вспоминает обстоятельства смерти отца. Жалуется он и на бессонницу. С такой жуткой точностью описанная в «Городе страшной ночи», бессонница к тому времени стала обычным состоянием для Томсона: достаточно сказать, что одно из последних (и самых мрачных) стихотворений Томсона называется «Бессонница».

Однако в этот тяжелейший для Томсона период судьба неожиданно смилостивилась над ним. Когда Томсон уже оставил всякую надежду издать сборник своих стихов, Бертрам Добелл сообщил ему, что нашел издателя. Сборник «Город страшной ночи и другие стихотворения» под настоящим именем автора вышел в свет в издательстве «Ривз энд Тернер» в начале 1880 года. Номера «Национального реформатора» с текстом поэмы давно разошлись, и публикация книги вызвала новый всплеск интереса к поэме и к личности ее автора. Последовали благожелательные рецензии, весьма воодушевившие Томсона. Он вновь начинает писать стихи, радуясь тому, что «годы без песен» кончились. Осенью 1880 года в том же издательстве был издан второй сборник стихотворений, «История Вейна и другие стихотворения», однако продавался он уже не так хорошо. Сборник его критической прозы «Эссе и фантазии», изданный на следующий год, и вовсе постигла трагическая судьба: почти весь его тираж сгорел во время пожара в типографии.

Эти явные неуспехи Томсон выдерживает стоически: он пишет с завидной регулярностью новые стихи, и стихи эти совершенно не похожи на прежнего, «темного» Томсона. Но точно так же, как мрачный «Город страшной ночи» стал предшественником семи «лет без песен», так и написанная в марте 1882 года, пронизанная отчаянием «Бессонница», схожая сумрачным колоритом и ритмическим рисунком с «Городом», оказалась предшественником смертной тишины, в которую совсем скоро было суждено погрузиться поэту. Последние пять месяцев жизни Томсона были отмечены черной меланхолией и страшными запоями. Это до крайней степени обеспокоило его друзей. Известно, что от Томсона прятали спиртное и пытались запереть его в доме, но ему удавалось вырваться и отправиться в очередной кабак. По свидетельству Добелла, Томсон неистово жаждал того момента, когда алкоголь, наконец, убьет его. Последний месяц своей жизни он провел в ночлежках: своего жилья у него уже не было. 1 июня 1882 года Томсон явился к своему другу, поэту и критику Филиппу Бурку Марстону. Несмотря на слепоту (он потерял зрение еще в детстве), Марстон по бессвязным речам Томсона быстро понял, что его друг не в себе. Вскоре Томсону стало плохо, он потерял сознание. Прибывший на место поэт Уильям Шарп (больше известный по своему литературному псевдониму Фиона Маклауд) увидел, что Томсон истекает кровью, и срочно вызвал врача. Бесчувственного Томсона увезли в госпиталь Университетского колледжа, где его на следующий день навестили Марстон и Шарп. Они нашли Томсона в сознании, но очень ослабевшего. Последнее описание поэта оставил Шарп: «Никогда не забыть мне глубочайшего отчаяния, застывшего в глазах этого человека, умиравшего в больничном покое госпиталя Университетского колледжа, – отчаяния, которое Де Квинси назвал "неистовым огнем страдания”…»

Томсон умер от непрекращающегося внутреннего кровотечения 3 июня 1882 года. Пять дней спустя он был похоронен на Хайгейтском кладбище. Свою жизнь он некогда с горечью назвал «бесконечным поражением», и казалось, что его стихам тоже обеспечено незавидное будущее. Его посмертные книги если не становились жертвами частых тогда на типографских складах пожаров, то встречали дружное равнодушие читательской аудитории. Первый посмертный сборник «Голос с Нила и другие стихотворения», собранный и изданный Добеллом в 1884 году, прошел незамеченным. Остатки его тиража погибли во время пожара в 1889 году: этот пожар уничтожил также большую часть тиража свежеизданной биографии Томсона, написанной Генри Сол том. Определенный успех имело двухтомное полное издание стихотворений и поэм, предпринятое тем же неунывающим Добеллом в 1895 году, но издательство «Ривз энд Тернер» вскорости закрылось, а других издателей поэзии Томсона не нашлось. Не способствовала возрождению имени Томсона и публикация в 1910 году его биографии пера Добелла, с легкой руки которого к имени Томсона приклеилось прозвание «лауреат пессимизма». Лишь с 1920-х просыпается интерес к творчеству поэта: с тех пор сочинения его регулярно переиздаются, появился ряд биографий. Но и по сей день Джеймс Томсон остается одинокой и не до конца признанной фигурой в истории английской литературы: не всякий читатель может вынести беспросветную мрачность его произведений, главным из которых является «Город страшной ночи».

* * *

В России Томсона заметили рано: первый отзыв о нем под названием «Певец отчаяния» появился в «Русском богатстве» в 1907 году за подписью Дионео (псевдоним писателя и публициста Исаака Владимировича Шкловского (1864–1935), известного специалиста по литературе и культуре Великобритании, дяди Виктора Шкловского). Но еще пятью годами ранее на страницах «Нового журнала иностранной литературы, искусства и науки» (1902, № 6) появилось эссе «Забытый поэт Джеймс Томсон», в котором рассуждения о творчестве поэта чередовались с фрагментарными переводами нескольких его стихотворений. Автором эссе и первым переводчиком Томсона на русский была поэтесса и переводчица Евгения Михайловна Студенская (урожденная Шершевская, 1874–1906), за короткий (1894–1904), но весьма плодотворный период своей переводческой деятельности опубликовавшая на страницах «Нового журнала» множество переводов из немецких, итальянских, скандинавских, испанских и английских поэтов, в том числе «Варяг» австрийца Рудольфа Грейнца, превратившийся в известнейшую русскую песню, едва ли не гимн русского военного флота.

Как установлено совсем недавно А.В. Лавровым [1] , первый – прозаический – русский перевод «Города страшной ночи» был сделан зимой 1908 года – весной 1909 года Марией Сергеевной Безобразовой (урожд. Соловьевой, 1863–1919), переводчицей и детской писательницей, сестрой Вл. Соловьева. В мае 1909 года этот перевод был предложен М. Волошину Александрой Васильевной Гольштейн (1850–1937), критиком и переводчицей, для публикации в «Аполлоне». Из письма Волошина к Сергею Маковскому (около 31 мая 1909 г.) мы узнаем, что Волошин высоко ценил Томсона, «поэта великого и столь же мало известного, как Клодель». Однако, получив перевод, Волошин был глубоко разочарован. Оказалось, что Безобразова выполнила подстрочный перевод стихов, совершенно не передающий художественную выразительность и ценность оригинала. В целом признав добросовестность ее труда, Волошин отклонил перевод Безобразовой и в «Аполлоне» – да и вообще в печати – он так и не появился.

Прошло тридцать лет, прежде чем увидел свет первый поэтический русский перевод из «Города страшной ночи». Главы 1, 14, 16, 18 поэмы были опубликованы в составленной М. Гутнером знаменитой «Антологии новой английской поэзии. 1850–1935» (Л., 1937) в талантливом переводе Евгения Михайловича Тарасова (1882–1944), до революции – поэта-народника, в советские годы полностью переключившегося на переводы английской поэзии. Однако полный поэтический перевод поэмы Томсона, насколько нам известно, никогда в России не предпринимался.

Теперь он перед вами.

Валерий Вотрин

Город страшной ночи

Я увожу к отверженным селеньям [2] .

Данте

…потом

О стольких муках, о движеньях стольких

И на земле и в небе всяких тел —

Вращенью их отыщется ль предел?

Откуда двинулись – туда вернулись;

Разгадки не добиться,

Что пользы в том и где плоды… [3]

Ты, что одна бессмертна в мире, Смерть,

Всю тварь в себе вмещаешь,

Страданья наши прекращаешь

И даришь всем рожденным,

От мук освобожденным…

А истинно блаженной доли

Ни смертным, ни умершим не дал рок. [4]

Леопарди

Вступление

Вот сломленного речь: «В пыли земной

Напечатлею о скорбях души [5] ».

Зачем же к привиденьям тьмы ночной

Взывать, чтоб встали в солнечной тиши?

И вере подниматься из могилы?

Ломать отчаянья сургуч застылый

И кликать посреди людской глуши?

Затем, что хладный гнев по временам

Срамную открывает наготу

Отжившей правды, обнажая нам

Всех грез, фантазий, масок пустоту;

Затем, что власть известная таится

В том простодушьи нашем, что стремится

Облечь все беды в слов неполноту.

Нет, вовсе не для юных я пишу

И не для тех, кто счастьем дорожит,

Иль тех, кто жирно ест и барышу

Вести подсчет на людях норовит,

Иль пустосвятов с Богом наготове,

Пекущемся об их душе и крове,

Иль мудрецов, кто наяву блажит.

Пишу я не для них; не суждено

Прочесть им что-то в этих письменах,

Так пусть блаженство будет им дано

Здесь, на земле, и там, на небесах.

Слова сии окажутся уроком

Дляодиночек лишь, гонимых Роком,

Чья вера умерла, чей жребий – прах.

Так некий странник, неизвестный друг,

Застигнутый ужасной этой тьмой,

Слова мои поймет в ночи и вдруг

Почует рядом братский локоть мой:

«Я молча стражду, я один, но кто-то,

В чьем голосе слышна о мне забота,

Невидимый, идет моей тропой».

О Братство грустное, тайн я твоих

Раскрыть смогу ли горестный обет?

Но нет, обрядов сокровенных сих

Несведущим не разгадать секрет:

Те, кто не смог прочесть сего предвестья,

Не разберут смысл тайный этой вести,

Провозглашенной громко на весь свет.

I

Сей город – царство Ночи; надо быть,

И Смерти, но царит здесь Ночь; сюда

Дыханью утра чистого не вплыть,

Что за рассветом настает всегда.

Глядят вниз звезды в жалостном презренье —

Не видит город солнца появленье,

Ведь на заре он тает без следа.

Бесследно растворяется, как сон,

Что днем тоской внезапною гнетет,

Из сердца вырывая тяжкий стон.

Когда же месяцами из тенет

Сон не пускает, и недель без счета

Таких в году, напрасная работа —

Явь различить и сна протяжный гнет.

Ведь жизнь всего лишь сон, чьи тени вспять

Воротятся, – почасту, редко, днем

Иль ночью, днем и ночью – и опять,

И мы средь смены этой признаем

В безостановочном теней круговороте

Порядок некий, – что присущ природе,

Как мы в упрямстве думаем своем.

Рекою город с запада обвит,

Поток к лагуне устремившей свой,

Чье устье морем взбухнуть норовит;

Глухие топи блещут под луной,

Там – пустоши и кручи гор скалистых;

Плотинами, толпой мостов казистых

Навечно город с пригородами слит.

Взбирается полого он на склон,

Чуть гребня не перевалив рубеж,

В три мили от потока удален.

Пустыня дале – не пройдет и пеш,

Саванны, чащи, кряжи снеговые,

Нагорья и ущелья зверовые;

К востоку – моря буйного мятеж.

Хоть города никто не разрушал,

Руины славные забытых дел

Близ дома, что недавно обветшал

Плачевно, населяют сей предел.

Здесь фонари не гаснут, но при этом

Сыскать оконца, что мерцало светом

В домах сквозь тьму, едва ли б кто сумел.

Те фонари горят средь тьмы густой,

Беззвучия особняков, чей вид

С гробницей схож угрюмой и пустой.

Молчанье, что все чувства цепенит,

Вгоняет в трепет дух, уныньем взятый:

Жильцами тут владеет сон заклятый,

Мертвы они иль мор их прочь теснит!

Но как на древнем кладбище найдешь

Хоть одного живого средь могил,

Так тут: невольная находит дрожь

От вида лиц измученных. Без сил,

Отмеченные жребием, блуждают

Иль безутешно о судьбе гадают

Они, кто век доселе не смежил.

Мужчины, редко – те, кто юн иль стар,

Там женщина мелькнет, ребенок – тут:

Ребенок! Сердцу это ль не удар

Увидеть, что с рожденья он разут,

Иль хром, иль слеп, хиреть приговоренный

Без детства, – сердце мукою бездонной

Полно при встрече с худшею из кар.

Они бормочут что-то, в разговор

Лишь изредка вступая, – в их груди

Засело горе жгучее, и взор

Его не отражает; посреди

Молчанья вдруг взрываются, но бреда

Не слушает никто, разве соседу

Не встерпится вступить в ответный спор.

Сей город – царство Ночи, но не Сна;

Бессонницей усталый ум набряк;

Часов бесщадных выросла длина,

Ночь – ад без времени. Такой напряг

Рассудка, мысли длится бесконечно

И заставляет миг тянуться вечно, —

Вот что лишает разума бедняг.

Всяк оставляет упованья здесь:

Средь шаткости незыблемо одно,

Одно мучений утоляет резь —

Здесь Смерть незыблема, и ей вольно

Прийти, когда восхочет; гость утешный,

Готова поднести рукой поспешной

Сна вечного медвяное вино [6] .

II

Казалось, он куда-то с целью шел,

И я пошел за ним – живая тень,

Вперед он неуклонным шагом брел,

Как будто безразличный – ночь ли, день.

И слитный отражался стук шагов

От стен бесчувственных глухих домов.

Но вот он встал. Пред ним чернел сквозь мрак

Громадной башни смутный силуэт,

Надгробия, куда ни сделай шаг —

Кладбище, где на всем забвенья след.

Он вымолвил в отчаяньи тупом:

«Зачахла Вера в мертвом месте сем».

И, повернув направо, продолжал

Без устали по улицам идти

И вскоре у ограды низкой стал —

Виднелся дом сквозь листья впереди.

И он сказал в отчаяньи глухом:

«Любовь здесь пала под кривым ножом».

И, вправо повернув, возобновил

По городу безустальный поход

И вскоре в арку тесную вступил —

Был здесь домишко, зрелище невзгод.

Он прошептал в отчаяньи слепом:

«Угасла там Надежда, в доме том».

Едва дослушав, я спросил, смущен

Приметами, представшими глазам,

Значеньем новым потайных имен

В сем странствии к разбитым алтарям:

«Любви, Надежды, Веры больше нет,

Так есть ли Жизнь? Чем движим ее свет?»

Как тот, кем овладела мысль одна,

Он нехотя сказал: «Часы возьми,

Сотри все цифры глупые сполна,

Сними две стрелки, циферблат сними —

Жив механизм, покуда есть завод:

Бесцельно, бесполезно – но идет».

И, повернув направо, в тишине

Он далее вдоль улиц поспешил,

Что все знакомей становились мне,

И встал опять у храма средь могил,

Тут вымолвив в отчаяньи своем:

«Зачахла Вера в мертвом месте сем».

Тогда его оставил я – клубок

Сомнений был жестоко рассечен:

Так он кружиться бесконечно мог,

Ища останки минувших времен, —

Вращенье вечное меж точек сих —

Любви, Надежды, Веры неживых [7] .

III

Хотя на улицах освещены дома

И серебрит луна тишь площадей,

Царит в бессчетных закоулках тьма;

Когда же ночь ступает средь аллей,

Встает на перекрестках мрак бездонный,

Мерещится там ряд домов бессонный,

И переулки подпола черней.

И вот уж новому обучен глаз:

Пускай густа и непроглядна тень,

Но видит в полной темноте сейчас

Он так же ясно, словно в светлый день, —

Там – облик сумрачный впотьмах таится,

Там – нечто тьмы чернее вдруг змеится:

Фантомами полна ночная сень.

Слух также средь глубокой тишины

Какие-то шумы невольно мнит:

То будто вздохи сонные слышны,

То стон глухой невидимых обид,

Невнятный шепот, отголоски смеха —

Но явь ли это или же помеха

Для слуха – вряд ли кто-то объяснит.

Не утишит скорбей теченье лет,

И удивление тает меж картин

Чудных, где права у закона нет,

Где В-Жизни-Смерть – предвечный властелин.

Раздавлена ужасным этим гнетом,

Изумлена страстей коловоротом,

Душа уж не дивится средь кручин.

IV

Он с площади великой глас вознес,

Вещая с травянистого холма,

Без шляпы, вихрь разметанных волос,

Как если б вкруг была народу тьма, —

Собою крепок, словеса кипят,

Огня исполнен ненормальный взгляд:

– Когда шел чрез пустыню, было так:

Когда шел чрез пустыню – вот, во мгле

Весь небосклон, тьма правит на земле,

Ни звука, ни движенья – тишина,

Глухая тьма немыслимо душна.

Прошли часы; вдруг мимо проскочил

С безумным клекотом рой мерзких крыл.

Но я лишь шел в ответ:

В уныньи страха нет.

Когда шел чрез пустыню, было так:

Когда шел чрез пустыню – жадный взор

Горящих глаз за мною вел надзор,

Дыханья хищного тяжелый смрад

Мне кожу опалял, как жаркий яд.

Кривые когти, руки мертвецов

Старались ухватить из-за кустов,

Но я лишь шел в ответ:

В уныньи страха нет.

Когда шел чрез пустыню, было так:

Когда шел чрез пустыню – вот, багрян,

Вдруг холм явился, огнем обуян,

Там, завиваясь, чадны и легки,

Плясали пламня злые языки —

Змеиный шабаш, дьявольский содом,

Под праздник адский отданный внаем, —

Но я лишь шел в ответ:

В уныньи страха нет.

Когда шел чрез пустыню, было так:

Когда шел чрез пустыню – дерзкий дрот

Падучих звезд сек черный небосвод,

Зенит отверзся бездною огня,

От молний вся тряслась земли броня,

В валах огня вздымалась почва вдруг

И комьями валилася округ —

Но я лишь шел в ответ:

В уныньи страха нет.

Когда шел чрез пустыню, было так:

Когда шел чрез пустыню – бриз дохнул,

И брега я морского досягнул.

Утесы громоздилися грядой,

И неумолчный грохотал прибой,

Кипела пена, брызг висела хмурь,

И неба раскололася лазурь, —

Но я лишь шел в ответ:

В уныньи страха нет.

Когда шел чрез пустыню, было так:

Когда шел чрез пустыню – слева встал

Диск солнца, увенчав одну из скал,

И, вспыхнув по краям, померк тотчас, —

Кровящий и слепой потухший глаз.

Луна ж на запад сразу перешла

И справа над утесом замерла, —

Но я лишь шел в ответ:

В уныньи страха нет.

Когда шел чрез пустыню, было так:

Когда шел чрез пустыню – справа блик

Мелькнул, и облик женский вдруг возник —

Босая, с непокрытой головой,

Несла она светильник багряной —

Какая скорбь в движении любом!

Какая мука на лице твоем!

В глазах померкнул свет,

Ужель надежды нет?

Когда шел чрез пустыню, было так:

Когда шел чрез пустыню – пополам

Распался я, и не срастись частям:

Смотрел один я, нем и отрешен,

Как тот, другой, любовью опьянен.

А женщина ко мне шла меж луной,

Померкшим солнцем и лихой волной.

Застыла, подошед,

И вот спасенья нет.

Когда шел чрез пустыню, было так:

Когда шел чрез пустыню – самый ад

Сравним с ужасным местом тем навряд.

Знак черный на груди ее открыт,

И саван лентой черною увит.

Вот, сердце вместо светоча в руке,

И капли крови гаснут на песке.

Мне ясен стал секрет,

И вот уж страха нет.

Когда шел чрез пустыню, было так:

Когда шел чрез пустыню – как во сне

Она склонилась к обмершему мне,

Но алых капель с моего чела

Отмыть слезами так и не смогла,

Слова шептала грусти и вины,

Не замечая приливной волны.

Я, ближе подошед,

Стал, яростью одет.

Когда шел чрез пустыню, было так:

Когда шел чрез пустыню – тут, бурлив,

Нахлынул пенный на нее прилив

И, с хладным мной в объятьях, вдаль унес,

Оставив скверного меня в юдоли слез.

Но знаю – кровь с чела ничем не смыть

И никакой водой их не разлить.

Ждет их немало бед,

Но страха в любви нет.

А я? Каков ответ?