Текст книги "Парнишка у ворота"

Автор книги: Джеймс Планкетт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Планкетт Джеймс
Парнишка у ворота

Джеймс Планкетт

ПАРНИШКА У ВОРОТА

Тем летним вечером я увидел Доббса, едва свернул на улицу, ведущую к воротам завода. У нас обоих смена начиналась в десять, и мы явно опаздывали. Доббс неподвижно стоял метров на тридцать впереди – малорослый человечек, под мышкой – пакет с завтраком. Помню, я еще удивился: уж кто-кто, а Доббс всегда на работе минута в минуту. Я, значит, тоже остановился – не хотел его обгонять. Широкую, пыльную и совсем пустую в этот поздний час улицу окутала летняя тишина, что случается даже на верфях, когда машины и катера разделываются с последними грузами. В канаве у обочины валялись пустые сигаретные пачки. За долгий день на жаре они покоробились. А небо над заводом, помню, было багряно-золотым, и на его фоне – огромные трубы, изрыгающие густой черный дым.

Доббс стоял склонив голову чуть набок – к чему-то прислушивался. Скоро и я уловил тихий перестук, который все нарастал и нарастал, пока не заполонил всю улицу и постепенно не растворился вдалеке. На юг прогрохотал Вексфордский почтовый. Я подумал об отце – сейчас, я знал, он в нашем домишке у самой железной дороги идет на кухню к будильнику. Отец тоже работал посменно и, сколько я себя помнил, всегда в это время проверял часы. Мне стало грустно: ведь со дня на день я собирался его бросить и попытать счастья где-нибудь в другом месте. Трех недель в подручных у Доббса с лихвой хватило, чтобы понять – в жизни должно быть кое-что получше, чем с десяти вечера до шести утра нянькаться с ленточным транспортером. Отца я, наверное, любил, но мне стукнуло двадцать три, а в эту пору летние небеса вечно что-то сулят, хотя их посулы не всегда сбываются.

Доббс был уже в проходной – болтал с вахтером, когда я полез в ячейку за своей карточкой и сунул ее в табельные часы.

– Я тут полсотни лет вкалываю, – говорил он каким-то не своим голосом.

Я вспомнил, что на следующий день ему уходить на пенсию. Сегодня он работал в ночь последний раз. Я надавил на рычаг, часы звякнули, но вахтер с Доббсом не обратили внимания – слишком привычным был для них этот звук. Сигарета в зубах, руки в карманах, я слушал их разговор, глядя на заводской двор, где высоко в небе медленно и грациозно плыла подвесная вагонетка.

– Теперь уж нам осталось недолго, – сказал вахтер и вздохнул. Он тоже был старый.

– Да, скоро конец, – ответил Доббс.

– Одно хорошо, – продолжал вахтер. – Тебе больше не ходить в ночную. Будешь ложиться вечером и вставать утром. Куда лучше, чем наоборот.

– Это уж точно, по-божески, – сказал Доббс.

– По-людски, – твердил вахтер, и я понял: они изо всех сил бодрятся, бодрятся потому, что годы летят и жизнь проходит.

– Заявление я отнес прямо главному инженеру домой, – сказал Доббс.

Вот, оказывается, почему он опоздал. Я там тоже как-то бывал – нам частенько приходилось носить ему замеры давлений и всякую другую фигню, которую мы называли "производственной". Дом у него был большой, на побережье, с садом и теннисным кортом. Хорошенькие дочки развлекали там своих приятелей. Я их видел.

– Он тебе что-нибудь сказал? – спросил вахтер.

Доббс так и затараторил. Это было совсем на него не похоже, но, видно, мысль о последней в жизни смене выбила его из колеи. Одним словом, он сказал, что главный инженер знал про его уход на пенсию, пригласил его в дом, поднес стаканчик виски и даже сам за компанию выпил. Еще и жену кликнул, объяснил ей, что Доббс полвека проработал на заводе, и она тоже выпила с ними хересу или чего-то там еще. А потом инженер подарил Доббсу фунтовую бумажку, и они пожали друг другу руки.

Когда Доббс выложил это да еще в придачу кучу всего о том, какая была комната и так далее, он вытащил из кармана фунт и дал посмотреть вахтеру. Вахтер не удержался и протянул бумажку мне. А я – будто только что их заметил. Расхохотался и говорю:

– Ну, теперь ты богач. Фон-барон!

Не мог удержаться. Как я уже сказал, мне тогда стукнуло двадцать три года, и другого языка мы не знали.

– Ему этот фунт дал сам главный инженер, – сказал вахтер. Да так, будто речь шла о святом Франциске, папе Римском или о ком-нибудь еще в этом духе.

Меня снова разобрал смех.

– Кровосос чертов, вот он кто! – я загасил сигарету и ушел. И еще успел услышать, что вахтер назвал меня нахальным щенком.

Злой как черт, я потопал в огромный цех, где была куча печей и где мы с Доббс ом работали высоко под потолком. С подвесного мостика, протянувшегося стальной нитью над дымом и пламенем, мы обслуживали ленточный транспортер. Наверх вела узкая лесенка, но я по ней не полез, а прошел цех насквозь и оказался прямо у причалов, где в слабом и бледном свете дуговых ламп – закат никак не хотел распрощаться с небом и рекой – вкалывали на одном из кораблей укладчики грузов. Мне приспичило потолковать с их заводилой Бирном про Лондон или Нью-Йорк (он был тертый калач), но Бирн только ворчал – не хватало денег на пиво для бригады. Когда шел грязный груз, хозяева разрешали им побаловаться пивком, но Каллахэн, их бригадир, из-за какой-то там ссоры денег не давал, а цеховые, как водится, сидели на мели.

– У старикана Доббса завелся фунт, – ляпнул я, не подумав, но глаза Бирна тут же загорелись.

– Слава богу! – он сказал. – Вытряси его для нас. Мы завтра вернем.

За грузчиками, я знал, не заржавеет, но вот что Доббса заставлю раскошелиться – тут я, в отличие от Бирна, сомневался. Все же я вернулся в цех, повесил одежду в шкафчик рядом с Доббсовой и полез по лестнице на мостик.

Доббс стоял там с масленкой в руке, и лицо у него было как у негра.

– Ты что, ждешь, пока эти чертовы ковши сами себя смажут? – заворчал он.

– А куда спешить? – сказал я. Мне все это было до лампочки.

Подвесной мостик тянулся до большущего окна в конце цеха, а под окном была площадка, где мы обычно перекусывали. Я постоял, глядя на уходящую вдаль речку, на тянувшиеся по берегам склады и корабли, на пламенеющий тревожный закат. Думал я о большом доме у моря, вдали от грязи и нищеты, думал о деньгах, потом увидел прямо под собой грузчиков на причале, все вспомнил и пошел назад к Доббсу.

– У грузчиков нет денег на пиво, – сказал я ему. – Они спрашивали, не одолжишь ли ты им свой фунт.

– И не подумаю! – с ходу ответил он.

– Брось, – уламывал я. – Не жмись.

– Моих денег им не видать.

– А товарищи пусть подыхают от жажды, – сказал я со всей горечью своих двадцати трех лет.

– Они всегда подыхают от жажды, – сказал он. – День – ночь, сутки прочь – до получки ближе.

Что тут попишешь? Час с небольшим я делал вид, будто смазываю транспортер, а затем смотался вниз и сказал Бирну, что ни черта не выгорело. Все грузчики от природы умеют ругаться, а тут Бирн и вовсе расходился. И кто его осудит?

– Фунт у него в кармане пиджака, в шкафчике, – сказал я.

– Там? – спросил Бирн, тыча пальцем в сторону цеха.

– Рядом с моим.

– А он его не хватится, когда пойдет в перерыве за жратвой? – спросил Бирн.

– Ничего, – сказал я, – заговорю ему зубы.

В перерыве я притащил Доббсу его завтрак и чаю сразу на двоих. Когда я подошел, он вздрогнул. Опустив пустую масленку и ухватившись свободной рукой за тонкий поручень, он стоял как завороженный на мостике и словно из орлиного гнезда смотрел на копошащихся внизу потных рабочих. Я знал, он прислушивается к гулу транспортера, к перестуку ковшей, а вся красота мира для него – в огне и пламени этого огромного цеха и его пыльных перекрытий. Я сунул ему сверток с завтраком, и он поплелся за мной на площадку под окном. Спасибо, говорит, позаботился, и еще он сказал, что в общем-то я не такое уж барахло. Было видно, что он и в самом деле думает, будто я его уважил, потому что это его последняя смена. Мне стало неловко, гад я после этого, думаю, ну да ведь уже обещал Бирну заговорить Доббсу зубы. И если на то пошло, грузчики ему завтра же вернут его фунт, так чего психовать?

– Расскажи мне, – говорю, – что здесь творилось в старые времена, когда ты был мальчишкой?

Доббс и попался на удочку. Давай травить, как ему еще тринадцати не было, а он уже таскал отцу обед – тот работал здесь грузчиком. Паренек он был смышленый, умел читать-писать, а тогда это редко кто умел; и после обеда рабочие собирались в кружок и он им читал газету. Тут Доббс встал и подвел меня к окну.

– Видишь тот ворот? – спросил он и показал вниз. Я кивнул. А вдобавок я увидел, что грузчики побросали работу и готовят кружки.

– Они меня поднимали туда, к вороту, – продолжал Доббс. – Собирались вокруг, я им и читал все новости.

– Вот уж ты небось гордился, – сказал я. Я чувствовал себя Иуда Иудой. Доббс был весь высохший, измочаленный, и жить ему оставалось – всего ничего.

Мы стояли и смотрели вниз. Тут как раз Бирн вернулся с ведром и стал разливать пиво. В ту пору в доках забегаловок было хоть отбавляй, торговали они круглые сутки. Доббс заметил ребят и говорит:

– Глянь, а они разжились деньгами. – И добавил: – Надо было дать им этот фунт.

– Да ладно, – сказал я.

– Нет. Я как понимаю? Был бы этот фунт из получки, тогда другое дело. А то мне его сам главный инженер дал.

– Ясно, – сказал я. Но Доббс не унимался:

– Я полвека здесь проработал. И раз уж сам главный дал мне этот фунт, старуха захочет на него посмотреть, пощупать своими руками.

Я промолчал. Тут грузчики заметили нас снизу. Народ они грубоватый, и шутки у них не лучше, словом, подняли они кружки – мол, пьют за наше здоровье – насмехаются, значит. Им-то потеха.

– Чего это они? – спросил Доббс.

Чувствую, он сейчас смекнет, что к чему, и молчу, собираю посуду. Потом как ни в чем не бывало пошел от окна по мостику. А когда он наконец все смекнул и – в крик, я уже был на середине лестницы. По яростному пламени из открытых печей и поту на голых торсах, по тучам голубого дыма прямо подо мной я понял, что сейчас начнут очередную засыпку. Я еле успел спуститься. Клубы дыма и копоти заволокли цех. Оранжевое, зеленое, фиолетовое, голубое свивалось у проемов потолка в причудливый узор. Пыль носилась в воздухе и вихрями вздымалась вверх. Я знал, что теперь Доббсу придется ждать на площадке под окном, пока все это не кончится.

Когда он, наконец, спустился, то двинул прямо к своему пиджаку, пошарил по карманам и выскочил на причал. Вопил он, будто его режут:

– Пьянь чертова, ворюги окаянные!

Я его догнал, когда он уже подскочил к Бирну.

– Мой фунт! – орал он. – Где мой фунт? Бирн – та еще орясина – только скалился с высоты своего роста.

– Шуток, что ли, не понимаешь, – сказал он. – Завтра отдадим.

Я подумал, что Доббса хватит кондрашка.

– Мне от вас, ворюг, ничего не надо, – заорал он, но тут Бирн – хвать его за плечи, и Доббс затих. Бирн больше не ухмылялся. Он даванул Доббса покрепче и сказал:

– Полегче на поворотах.

Я вклинился между ними и оттеснил Бирна в сторону.

– Кончай! – сказал я. – Связался со стариком. Тогда Доббс перекинулся на меня.

– И ты такая же пьянь, – заорал он снова. – Я тебя раскусил. Зубы мне заговаривал, чтоб они сперли фунт.

– Пошли, – сказал я Бирну. – Ну его!

Мы немножко отошли в сторону и обернулись. Кто-то из грузчиков оставил на каменной основе ворота жестяную кружку. Доббс метнулся к ней, схватил и с такой злостью швырнул в реку, что я подумал – ну и всплеск сейчас будет. Но кружка шлепнулась в воду почти бесшумно, ее тут же подхватил отлив и спокойненько понес в открытое море. Доббс провожал ее глазами – казалось, вся злость из него выходит. Он весь сник, а голова у него склонилась набок, будто он к чему-то прислушивался. Я снова вспомнил про Вексфордский почтовый. Потом Доббс оперся руками на прогретый камень ворота. Я взглянул на небо. Оно совсем потемнело. Доббс нежно и задумчиво поглаживал камень, а мы стояли и смотрели на него. Он, наверное, думал о своем отце – как и я теперь, много лет спустя, думаю о моем, – и еще он, видно, думал (как часто случается и со мной), что все на свете уходит, уходит навсегда. Обиды, страсти, злость, ревность, боль, недолгие успехи и радости, безоблачная пора невинности – все уплывает во мрак, покачиваясь, как старая жестяная кружка на волне отлива.

На следующий день, когда я рассчитывался, Доббс тоже пришел получать свою последнюю зарплату. Он мне ничего не сказал, да и я не находил слов, не знал, как поправить дело. Много лет спустя я вернулся – подвесная вагонетка все так же медленно и грациозно плыла над заводским двором, но ни Доббса, ни моего отца уже не было в живых.