Текст книги "Дублинский волонтер"

Автор книги: Джеймс Планкетт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Планкетт Джеймс
Дублинский волонтер

Джеймс Планкетт

ДУБЛИНСКИЙ ВОЛОНТЕР

Марти идет по городу, печатая шаг. Мимо высоких фонарных столбов и больших часов с белыми циферблатами, мимо кинотеатров и аппетитно пахнущих ресторанных решеток, мимо колонны, где гордо подпирает небо то, что осталось от адмирала Нельсона, – мимо всего этого идет то, что осталось от Марти. Главный почтамт выпятил свою массивную грудь, и Марти выпячивает свою. В темноте мелькают белые лица, его обдают теплые запахи, чужие плечи трутся о его плечи. "Вам какую газету, сэр?" – кричит над ухом мальчишка-газетчик. Но Марти идет по своему городу своим путем, а настоящее, как легкая дымка, проплывает стороной. Марти и Нельсон равнодушны к настоящему. Нельсон на своей колонне чуть вскидывает голову к черному своду ночи, его каменные пальцы навечно обхватили рукоять шпаги. А внизу с подсумком гранат марширует Марти. Оба никогда не расстаются с оружием.

Марти шагает своими одинокими, непостижимыми путями – у него землистая лисья мордочка, нос как у кулика, куриная грудь, походка хромой дворняги. На кончике носа капля, по временам он смахивает ее ладонью.

_Трам-та-та-там, трам-та-та-там_ – идет по городу Марти, дублинский волонтер. "В груди моей гордость, а в брюхе пиво", – говорит Марти. _Трам-та-та-там, трам-та-та-там_ – оглушительно грохочут его шаги.

– Скажи-ка мне, мой дорогой лорд Робертс {Видимо, имеется в виду известный английский полководец Фредерик Робертс (1832-1914).}, – спрашивает королева Виктория. – Кто это такие?

– Это, государыня, – Черная стража {Черная стража – королевский хайлендский полк, сформированный в 1729 г. для подавления волнений в Шотландии. Мундиры полка шьются из темной шотландки.}, – отвечает лорд Робертс.

– Хм-м, – произносит королева.

_Трам-та-та-там, трам-та-та-там_.

– А вон те? – спрашивает королева.

– Те, государыня, Колдстримская гвардия {Колдстримская гвардия гвардейский полк, сформированный в 1650 г. и первоначально размещавшийся в деревушке Колдстрим на границе Англии и Шотландии.}, – отвечает лорд Робертс.

– Хм-м, – произносит королева.

_Трам-та-та-там, трам-та-та-там_.

– Ну-ка, ну-ка, – дергает его за рукав королева. – Там-то, там кто?

– А это Дублинские волонтеры {Дублинские волонтеры – полки, набиравшиеся английскими властями в Ирландии. Во время первой мировой войны посылались в самые тяжелые сражения.}, – отвечает лорд Робертс.

– Бог ты мой! – восклицает королева. – Вот это солдаты что надо!

Марти запевает "Типперэри":

Путь далекий до Типперэри, путь далекий домой.

– Далеко ли собрался? – раздается голос.

На мосту темно, ни черта не видать. Марти – а росту в нем метр семьдесят – скашивает глаза и видит серебряную пуговицу и большой шлем. Он замирает и рявкает:

– Смирна-а!

Полицейский широко улыбается, вглядываясь в худое землистое лицо под фуражкой, в острый нос с каплей на конце.

– Понятно, – говорит полицейский.

Они стоят на широком мосту через реку. Прохожие подходят поближе, поглядеть, но не задерживаются – от воды несет холодом. Мимо полязгивают трамваи, в их освещенных окнах то мужчина по пояс – читает газету или курит, то девушка – уставилась вперед или ловкими пальцами поправляет прическу.

Полицейский снова улыбается и, засунув за ремень пальцы, уходит.

Марти размахивает гранатой. Ведь он же Марти ирландец, дублинский волонтер. Не какое-нибудь сучье дерьмо или христопродавец; конечно, он малость сукин сын, малость сукин кот, а малость – сучий потрох! Но чтоб какой-то паршивый фараон посмел его тронуть! Всем им слабо – грязным фрицам, вонючим бурам, сучьим черно-пегим карателям. Он их всех по-ирландски к одной матери. А пока – как насчет кружечки, Марти? Спрашиваешь! Откажется ли пес от косточки? А Вилли-то скотина. Это уж точно, сынок! Ну и потопали в свято место.

Что-то прокричав, Марти взялся за пиво. В баре, привалившись спиной к перегородке, сидел парень – плащ расстегнут, шляпа набекрень. Он разговаривал с двумя другими посетителями о музыке.

– Репетировали целых три часа, – говорил он. – Чертов "Фауст"! Выпить хотелось так, что и священник бы за глоток продал душу.

– И все равно "Фауст" – опера что надо, – сказал трамбовщик.

– Конечно, что надо, – отозвался парень. – Раз от нее жажда что надо, если порепетируешь подряд три часа.

– Мы с Миком, – продолжал трамбовщик, – как-то играли в профсоюзном оркестре. Только нас вышибли – мы инструменты заложили, когда не хватило на пару кружек. Так что тоже приходилось играть куски из "Фауста".

– И от этих репетиций, – сказал Мик, – жажда и у нас бывала что надо.

– А что за оркестр?

– Скажи-ка ему, Томми, как нас называли.

– Страдальцами, вот как, – сказал трамбовщик задумчиво.

– Срам один, – мрачно добавил Мик. Марти снова испустил крик.

– Это Марти. Бедняга не в себе, но мухи не обидит, – и трамбовщик многозначительно покрутил пальцем у виска, а левым глазом подмигнул.

– А ведь какой отчаянный был когда-то, – сказал Мик. – Давал прикурить!

– Бедолага, – сказал трамбовщик. – А помнишь ту забастовку? Мы, значит, с оркестром идем на митинг в доки. Подходим к Баттскому мосту, а там уже мусора со всей округи – встречают.

– Перегородили улицу, – вставил Мик. – В десять рядов стоят, дубинки на изготовку – того и гляди пришибут.

– А Марти у нас капельмейстером был, – продолжал трамбовщик. Приказывает нам, значит, остановиться. Полицейский инспектор прямо к нему. "Куда это вы?" – спрашивает. "На митинг", – отвечает Марти. "Видишь моих людей? – говорит инспектор. – Только попробуйте туда сунуться – ног не унесете". – "Это мы еще посмотрим", – говорит Марти. Ну, инспектор и отошел, а Марти поворачивается. "Играем, ребята! Начали! – кричит. И рысью вперед. Палочкой, значит, взмахнул. – Зажмурьте глаза, ребята, тогда и больно не будет".

– Ну и рубка пошла! – заметил Мик.

– Видать, полицейским музыка была не по вкусу, – сказал парень.

– Наша уж точно не по вкусу, – мрачно сказал Мик. – Марти приказал нам играть "Ирландских мусоров и козла".

– Вот он какой был, – закончил трамбовщик, прикладываясь к кружке.

Съежившись и вывернув голову, Марти щурился на них из своего угла. Бармен, знавший Марти много лет, кивнул на него и подмигнул трамбовщику.

– Мы сегодня не того, да, Марти? – сказал трамбовщик. – В среду пенсия, и мы сходим с рельсов.

– Уж сегодня мы точно под завязочку, – сказал Мик. – Еще малость, и запоем что-нибудь патриотическое.

– А с чего он такой? – спросил парень. Ему было не по себе, потому что Марти с бешеной ненавистью сверлил его взглядом.

– Контузило его. Мы с ним во Франции воевали, – ответил трамбовщик, а затем громко спросил: – Ну, как оно, Марти? Как делишки, друг?

Марти не сводил с них глаз.

– Он тебя не признал, – сказал Мик. – Может, чуть позже очухается.

Марти жил в том же доме, что и трамбовщик, а присматривала за ним его замужняя сестра. Трамбовщик рассказал, что давным-давно Марти был классным футболистом. Играл за "Святого Патрика", когда они отхватили Лейнстерский кубок. Обошли "Слиго" в финале. А после матча в гостинице был банкет, затем поехали на лошадях в Строберри Беде, играли на мелодионах и бог знает как налились пивом. Только когда все это было? Тогда ведь и кружка пива стоила два пенса, а сыра и сухариков – ешь сколько душе угодно. Денег за них не брали. Нынче уж не то.

– Миновали золотые денечки, – заявил Мик. – Что прошло – того не воротишь.

Трамбовщик сплюнул на опилки и, проскрежетав по полу тяжелым ботинком, растер плевок. Парень все не мог оторвать глаз от Марти. Марти же следил за парнем с винтовкой. Он приметил эту винтовку там, во Франции, когда они двинули в атаку и его сбило с ног взрывом. Очнулся – ничего не видит, в голове – шум. Зрение потом вернулось, а в голове по-прежнему шумит, редко, когда становится легче. Если шум особенно донимает, Марти сжимается в комок и щурится. А иногда, выругавшись, ничком кидается на землю. Бывает, его прихватывает на асфальте, тогда миссис Уайт, его замужняя сестра, берет эмалированный тазик и смывает кровь. А на асфальте его прихватывает часто.

Марти вытащил из подсумка гранату, дернул зубами чеку и плавно взмахнул рукой. Когда пламя и дым рассеялись, он увидел перед собой три блестящие рукоятки, торчащие за тремя плечами, как ружейные дула – ими обычно подвигают кружки, – увидел зеркало с выведенной золотом рекламой виски, желтую грушу электрической лампы под белым абажуром – висит, даже не покачиваясь, – и широкую спину трамбовщика. Еще он услышал гул разговора, а с улицы – автомобильные гудки. Его кружка была почти пуста. Как насчет второй, Марти? Спрашиваешь! Разве птица полетит на одном крыле? Марти выудил из кармана блестящий серебряный шиллинг.

О Брайен, ты напился, Брайен О,

Вижу, глаз твой заслезился, Брайен О.

Я решил у англичан шиллинг взять,

Чтоб за них в их грязной сваре воевать,

Сам решился убивать.

Молли О

Марти отдал блестящий серебряный шиллинг бармену, взамен получив кружку и несколько пенсов сдачи.

– И все равно, – сказал трамбовщик, – "Фауст"– классная

опера.

– Я ее помню, – сказал Мик. – Что-то про дьявола.

– Ничего себе "что-то", – сказал парень.

– Он там продает дьяволу душу, – задумчиво продолжал трамбовщик. – И все ради девчонки.

– Ну и дурак! – сказал Мик. – Продешевил.

– Другие продавали и за меньшее, за кружку пива, например, или сребреник.

– Что правда, то правда, – сказал Мик.

– "Ты загнал свою душу за пригоршню монет и кусок копченой грудинки", процитировал трамбовщик.

– Это уж точно, – сказал Мик.

– А Марти продал душу за шиллинг, – сказал трамбовщик так решительно, что Мик, который не очень понимал, о чем речь, серьезно закивал головой.

Марти отдал свой шиллинг. В старые добрые времена, еще молодым, он считал себя богачом, если в воскресенье поутру в кармане у него лежал шиллинг.

Ярким воскресным утром – молодой, здоровый – Марти вышел из дома матери на Патрик-стрит; кепка лихо заломлена, рубашка чистая, ботинки сверкают. Он глянул на легкое облачко, потом на солнце высоко над шпилем собора. Улицу сотрясал перезвон – колокола церквей Христа, святого Одеона, святого Патрика, святого Иоанна на Лейн-сквер пели и звали, заглушая дребезжание кебов по серому булыжнику. "Придите и поклонитесь, добрые христиане". Марти шел к мессе, но мысли его были совсем о другом. От этих колоколов, под звуки которых он вырос, кружилась голова.

– Иди-ка помолись, сынок, – вызванивал Иоанн. – Пусть солнце греет, а ты не теряй времени попусту, не ешь глазами девиц в разукрашенных шляпках.

– Они ведь к мессе идут, не куда-нибудь, – говорил святой Одеон. – А ты болтаешься тут, глазеешь на искусственные фонтаны да искусственные пруды, и еще на грязных мальчишек, пускающих бумажные кораблики прямо перед святым Патриком. Будто им другого места нет, осквернителям дня субботнего!

– Он размечтался, как нацепит на шею медаль, когда они дадут прикурить "Слиго", – говорил святой Патрик. – Хочет Энни ее поднести.

– Ему не терпится уволочь ее в укромное местечко в парке или на пляж в Шеллибэнксе. Вот чего он хочет, прости господи.

Марти шел, а рука, сжимавшая в кармане шиллинг, так вспотела, что он чувствовал мокрый кружок на ладони.

– Входи, входи, – звал Иоанн. – Помолись чуток за свою душу. Ей это не помешает. И за души усопших помолись – летний день долгий, времени на все хватит.

Ну прямо как сговорились!

– Марти Каллахэн, – сказала ему утром мать, – эдак ты и мессу пропустишь!

Он ей ответил, что уже идет, и вообще у него еще куча времени.

– Самое время преклонить в церкви колени, а не надраивать ботинки. На футбольный матч небось ни за что бы не опоздал.

Марти лишь присвистнул да подмигнул сестренке.

Он вошел с солнца в церковь святого Иоанна, снял кепку и, окунув жаркие смуглые пальцы в чашу со святой водой, быстро перекрестился и покропил двери храма – за все несчастные души в чистилище. В огромной сумрачной церкви толпился бедный люд. Было жарко, в воздухе мерцали языки свечек и стоял кислый запах. Марти поспел как раз к первому чтению Евангелия, а ушел после последнего, и пусть себе женщины зажигают лампадки святой Анне, покровительнице беременных, а желтолицые старики с четками несут стражу против татя в ночи. Потом через форт Пиджен-Хаус – солдаты учились там стрелять – они с Энни вышли к Шелли-бэнксу, поросшему густой и ласковой травой, где так приятно валяться. Побродили босиком по мелководью, поели апельсинов, Энни была в голубеньком платье. Он спросил, не выйдет ли она за него. Нет, не сейчас, сказал он, но вскорости. Она ответила: мол, прямо и не знает, что сказать – ей ведь всегда были по душе солдаты. Вот Динни Эндрюс, тот солдат, они отчаянные парни, кто в солдаты пошел. А Марти сказал – ему всегда казалось, что он ей больше по сердцу, чем Динни Эндрюс, а она ему в ответ: что верно, то верно, право слово. Голубые глаза сияют, а когда увидела, как уныло Марти обрывает травинки, – так и залилась смехом. Тут он порезал травой палец. Энни засуетилась, заставила промыть морской водой. И сказала, что, пожалуй, пойдет за него. Он побежал искупаться на мужской пляж – сердце ликовало, гибкое тело аж подрагивало от волнения. Когда он вернулся, они накупили у торговки апельсинов и сладостей, валялись на порыжелой траве, смотрели на лодки и на прохожих, смеялись над проделками малышей и обнимались.

Проводив ее домой, он той ночью долго мечтал у кухонного окна, пока колокола святого Патрика не пробили полночь и не начали, как всегда в этот час, вызванивать мелодию, которая тихонько кралась к нему через улицы и крыши.

Несколько дней спустя Марти сказал отцу, что завербовался. Как открыться матери, он не знал. Ей сказал отец.

– Эллен, – начал отец, – Марти взял у англичан шиллинг.

Дело было вечером, отец сидел в кресле с высокой спинкой, положив ноги на каминную решетку.

– Я уезжаю во Францию, ма, – Марти теребил в руках кепку. – Я теперь солдат.

Они разговаривали в кухне, где на камине между двумя конными бронзовыми рыцарями, грозящими друг другу копьями, висел портрет Парнелла {Парнелл Чарлз Стюарт (1846-1891) – ирландский политический деятель, лидер движения за гомруль.} и стоял пожелтевший окантованный пергамент с речью Роберта Эммета {Эммет Роберт (1778-1803) – известный деятель ирландского освободительного движения.}. "Я не желаю, чтобы мне сочиняли эпитафии; поелику ни один человек, знающий устремления мои и идеи, не решается их отстаивать, я не желаю, чтобы идеи эти были извращены из-за предвзятости или невежества". Отличные пышные фразы, которые величественно изрыгал дед после нескольких кувшинов пива.

Теперь – на посошок, Марти, и спой, а? Кто же откажется! До конца войны путь далекий. А что бы спеть? Давай что-нибудь ирландское – так ему всегда говорили.

Марти прикрыл глаза и поднял землистое лицо. Запавший рот открылся, желтые зубы торчали, словно патроны в обойме. Он затянул "Друга Дэнни". Голос у него был дрожащий, надтреснутый, как и все его битое-перебитое тело. Голос был сшитый, подштопанный, он наматывался на песню обтрепанным бинтом.

– Вот вам и музыка, – сказал Мик.

Марти смотрел в потолок; когда кончалась строка песни и он набирал воздуха, на тощей шее между двумя глубокими складками каталось адамово яблоко. Все трое повернулись к нему.

– От души поет, – сказал трамбовщик. Они засмеялись.

О Дэнни, друг, труба солдат сзывает,

В долинах и горах ее слыхать,

Теплу конец, цветы уж умирают,

Тебе в поход, а мне страдать и ждать...

Из глаз Марти выкатились две крупные слезы и застыли на щеках по обе стороны капли, которая так и висела под носом. Нижние веки у него были вывернутые, красные.

Печальная песня. Отец Марти частенько пел ее, когда в их доме на Патрик-стрит собирались гости, потому что, конечно же, это была отцова песня. Мать она трогала до слез. Да и как не плакать, если храбрый солдат уходит на войну, покидая отца, бедную матушку и всех близких. Не говоря уж о любимой, которая будет ждать, пока он вернется.

И в солнце и в сумрак

Я буду стоять тут и ждать.

И скорее всего, не дождется.

Печальная песня и очень красивая, впрочем, как и все старые песни. А "Когда маргаритки побелят поля, тогда и вернусь" – песня его матери.

Лицо у Марти было такое, что бармен снова кивнул на него и подмигнул веселой троице, а сердце Марти разрывалось от тоски по добрым денечкам, которых не вернуть, по близким, которые давно в могиле, и мысли его с мукой и болью возвращались к матери, благослови ее, господи, к добряку отцу – вот уж был не дурак выпить – "день – ночь, сутки прочь – до получки ближе", пусть земля ему будет пухом; к брату Мику, готовому отдать последнюю рубашку, к маленькой сестренке, которая говорила: дай нам денежку, Марти, ну дай, миленький Марти, на печенье с тмином, и он все давал; и к другим добрым людям, усопшим давным-давно, пусть на них снизойдет вечная благодать, покоятся они в мире. Аминь.

Марти не спускал глаз с потолка. Рот он так и не закрыл. Ему казалось, он идет мимо дублинского Замка, а часы уже бьют полночь. Сквозь затянувшие небо облака проглядывала луна. Из тени ему навстречу шагнул дедушка, и Марти услышал голос:

– Не забыл еще своего деда? Полвека я чинил ботинки на Нэш-корт. А ты, бывало, как увидишь, что у меня рот полон гвоздей, хохочешь-заливаешься. Молоко на губах не обсохло, плут Марти, а туда же – потешался над стариком.

Марти вспомнил фартук из грубого зеленого сукна, лицо с птичьим носом, склонившееся над ботинком, и опять расхохотался.

– Старый перечник, – сказал он.

И свернул на круто уходящую вниз булыжную Лорд Эдвард-стрит.

– А меня-то знаешь? – спросил еще один Каллахэн, в засаленном плаще. Это ведь я притащил бочонок с динамитом к воротам Замка, когда они вытаскивали Килвордена {Килворден Артур Вулф (1739 -1803) – верховный судья Ирландии. Убит во время переезда в дублинский Замок в ночь восстания, организованного Эмметом.} из кареты. В него тогда всадили двадцать вил, чтобы уж он точно не узнал, кто его прикончил. А Эммет здорово распсиховался, можешь мне поверить.

– Нехорошо все это, – сказал Марти. – Пусть он и был протестантом.

Ботинки Марти грохотали по булыжнику. Под жестяной лампой его догнал еще один Каллахэн. Высокий, широкоплечий, с таким же птичьим носом.

– Я тебе не рассказывал, Марти, что у нас в 1534-м вышло? Наметал я тогда пару стожков, и сидим мы с Шелковым Томасом {Фицджеральд Томас (1513-1537), по прозвищу Шелковый Томас, был назначен заместителем губернатора Ирландии, но, получив весть о смерти отца в Тауэре, поднял против англичан восстание, во время которого был убит архиепископ Аллен.} выпиваем, только я не зеваю. "Ну, Фицджеральд, как делишки?" – спрашиваю. "Плохо, Каллахэн, – отвечает. – Они хотят прикончить беднягу отца. Видишь этот пожалованный англичанами меч?" – "Вижу", – говорю. "Ну так вот, сейчас дожую, пойду прямиком в аббатство, и знаешь, что сделаю?" – "Откуда мне знать?" – "Сниму его и швырну в эту сволочь архиепископа". – "Ну и дурак будешь", – говорю я. "Дурак не дурак, а швырну, – говорит он. – И еще, даст бог, его сучья башка слетит вместе с митрой".

Марти даже взвизгнул, как представил себе эту картину. Но какая-то другая, неясная фигура уже тащилась за ним, скулила, дергала за рукав. Лицо – одни кости, шея тощая. "Хорошо им болтать, – говорит. – Вот молодцы так молодцы! А у меня картошка сгнила в земле, и мой младшенький умер, его травой рвало".

Полицейский инспектор ему сказал: "Видишь моих людей, Марти? Только попробуйте туда сунуться – ног не унесете".

Бедная Эрин, Ирландия, смех твой и слезы в глазах.

Когда-нибудь прохладным летним вечерком он встретит Энни в Строберри Беде. И до них долетит звук мелодиона. А может, в Феникс-парке, когда поля побелят маргаритки и позолотят лютики, вот тогда и он вернется, и над ними будет голубеть необъятное небо, а внизу блеснет серебряной полосой река. Но до конца войны путь далекий.

Кружка выпала из его рук и разлетелась вдребезги. Мик и бармен вздрогнули.

– Побойся бога, Марти! – вскочил бармен. – Что это ты тут вытворяешь?

Марти широко раскинул руки.

– Смирна-а! – рявкнул он.

– Пошел ты со своим "смирно"! Мне эта чертова кружка обошлась в шесть пенсов.

Лицо у Марти злобно перекосилось, он прищурился.

– Вперед! – приказал он, потом рявкнул: – Бегом, марш!

– Да оставь ты его в покое, – сказал трамбовщик. – С тем же успехом можешь биться лбом о стенку.

– Он сейчас под завязочку, – мрачно подтвердил Мик.

– Колотить кружки – такого за ним не водилось. Что ж это будет, если после пары глотков каждый за здорово живешь начнет бить мне посуду. Хорошенькое дело!

– Что с него возьмешь, Джо, – мирно сказал трамбовщик.

– Non compass mensit {Не в своем уме (лат.).}, – объяснил Мик.

А Марти, презрев суету, приосанился и заказал еще кружку.

– Нет, вы только поглядите, – горько жаловался бармен. – Хватает же нахальства.

– Да налей ты ему, – сказали все трое. – Он уже опамятовался.

Марти получил пиво. Теперь он разговаривал сам с собой. Они слышали, как он спорил, ругался. Потом сунул гранаты обратно в подсумок и вышел, печатая шаг.

_Трам-та-та-там, трам-та-та-там_ – шагает Марти, дублинский волонтер. "В груди моей гордость, а в брюхе пиво". На город опустилась мягкая ночь, улицы затихли, темные дома вытянулись как рослые часовые. У главных ворот Стивене Грин стоят и курят таксисты – ждут, когда закроются театры. Воздух чуть пахнет цветами. Марти замер на углу. Смотрит, щурится. Потом машет руками. Снова замирает. И вдруг, злобно выругавшись, вприпрыжку бросается бежать. Время от времени он выкидывает вперед руку. Вокруг шум боя. Снова перед ним этот парень с винтовкой. Лицо – серое от пыли, в подтеках пота, но оскаленные зубы блестят. Марти запевает "Типперэри", кидает гранату, бежит, останавливается. Но винтовка по-прежнему маячит перед ним. А когда зловещий немигающий глазок дула нацеливается прямо ему в живот, Марти дико вскрикивает и ничком кидается на землю. Головой о каменные ступеньки.

Как отвратительно, что человек дошел до такого состояния, рассуждает народ. И еще неизвестно, кто тут больше виноват, он сам или хозяин бара. Когда подошел трамбовщик с Миком и другим парнем, вокруг уже собралась кучка людей. Трамбовщик – слегка под мухой – встал на колени и приподнял Марти.

– Марти, друг, – говорит он. Марти пошевелился.

– Ну вот. К черту смерть, Марти! Старые солдаты вроде нас не умирают, мы просто тихо уходим.

– Смирно, – бормочет Марти.

– Так-то оно лучше, Марти. Так и действуй, друг, по-солдатски. И ради бога, – говорит трамбовщик уже Мику, – возьми его с другой стороны, да пошевеливайся, а то стоишь как истукан.

Когда Марти поднимают, из его кармана высыпается мелочь, и пока Мик с парнем подбирают ее, трамбовщик кепкой обтирает с его лица кровь. Затем осторожно смахивает с губ клочья пены.

– Ну что, всю мелочь подобрали? – спрашивает трамбовщик.

Мик беспомощно шарит взглядом по земле, говорит, что больше ничего не видно. Они уводят Марти домой. А на том месте, где он лежал, остается немного крови да у железной загородки из кучки пыли подмигивает серебряный шиллинг. Лежит и ждет, пока его не заметит прохожий с более острым зрением, чем у Мика. Потом они тяжело тащат Марти наверх по широкой лестнице, спотыкаются, и их ботинки гулко ухают на каждой ступеньке. Миссис Уайт, сестра, – в слезы.

– Бедный Марти, – говорит она при виде брата. – На кого он стал похож! Бедный Марти, что они с тобой сделали? – И она берет зеленый эмалированный таз, обмывает ему лицо и вместе с мужем укладывает его в постель. Потом она вспот минает, что в камине стоит чайник, – отчего бы им не выпить по чашечке?

– Вы хороший сосед, благослови вас господь, – говорит она трамбовщику.

И они сидят, пьют чай и уверяют ее, что к утру все на нем заживет, как на собаке. Но она все причитает:

– Что мне делать? Что делать? Не могу же я всю жизнь с ним мучиться? И снова, глядя на мужа: – А может, в больницу отдать? Или это не по-людски будет?

Так они сидят, разговаривают допоздна.

А Марти лежит в маленькой комнате. Окна распахнуты, с улицы доносятся ночные шумы, ветер колышет занавески. Птичье лицо Марти нервно дергается, губы беспрестанно шевелятся. Рука то и дело тянется к подсумку. Когда святой Патрик отбивает полночь, комнату наполняет звон. Потом звуки замирают. Снова все тихо, мирно, и лишь бормотанье в соседней комнате нарушает тишину. Марти спит. И тут колокола святого Патрика стершимися от старости языками начинают тихо вызванивать свою мелодию.