Текст книги "Один зеленый цвет"

Автор книги: Джеймс Планкетт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Планкетт Джеймс
Один зеленый цвет

Джеймс Планкетт

ОДИН ЗЕЛЕНЫЙ ЦВЕТ {*}

{* Зеленый цвет – национальный цвет Ирландии. В названии рассказа иронически обыгрываются слова старой ирландской песни:

Когда иначе, чем сейчас, начнет расти трава

И спрячет свой зеленый цвет весенняя листва,

Тогда сменю на шапке цвет, но до тех страшных лет

Велит господь, чтоб я носил один зеленый цвет.

(Здесь и далее – примечания переводчиков).}

К мысли подкинуть чемодан с бомбой замедленного действия в гостиницу Мерфи, чтобы взорвать участников торжественного обеда, Джозеф Недоумок пришел не в результате основательного и тонкого расчета, как сделал бы профессиональный заговорщик. Да он и не был заговорщиком. Своим простым нехитрым умом он сообразил, что чем раньше Балликонлан освободится от Мерфи, первого богача и столпа города, и Лейси, председателя Гэльской лиги {Гэльская лига была основана в 1893 году с целью возрождения почти вышедшего из употребления гэльского языка и кельтско-ирландской культуры.}, и отца Финнегана, приходского священника, а вкупе с ними и от других светочей меньшего масштаба Гэльской лиги и бывшей ИРА, тем лучше будет для Балликонлана, да и для Ирландии в целом. Раздобыть бомбу труда не составляло. Бомба хранилась у Джозефа еще со времен беспорядков, когда его брат рисковал жизнью, Мерфи же в пекло не лез, а только отдавал приказы и присваивал себе чужие заслуги. Бомбу – тяжеленную, нескладную штуковину сварганили в сборочных мастерских Дублинской железнодорожной компании и вынесли оттуда вместе с несколькими другими бомбами, поначалу их собирались использовать против англичан, впоследствии – против самих ирландцев. Джозеф мог ее завести и свято верил, что тут все пройдет без сучка, без задоринки. Мысль подкинуть бомбу в чемодане он почерпнул из "Айриш католик таймс", где в душераздирающих выражениях описывалось подобное же преступление против испанского духовенства. Так как при этом погиб от ран один архиепископ-ирландец, газета расписала покушение в мельчайших деталях. Дело стало за чемоданом. Чемоданом Джозеф разжился у Перселла, школьного учителя. Ради Перселла, а также и всего цивилизованного мира он решил разом покончить со всей этой шайкой.

Перселл относился к нему по-доброму. С такой добротой к нему не относился никто с тех самых пор, как его брата выжили из города после вполне невинной, но крайне неосмотрительной попытки убежать с дочкой Мерфи. В гражданскую войну, когда Джозефову брату и Мерфи приходилось подолгу бывать вместе, чтобы обмозговывать разные операции, молодые люди сталкивались в самое разное время дня и ночи и полюбили друг друга. И несмотря на то что Мерфи вышел в богачи и столпы города и Джозефов брат теперь был никак не пара его дочери (у него не было ни кола, ни двора), с наступлением мирного времени их привязанность не угасла. И еще долгие месяцы после изгнания любимого девушка горевала и куксилась, но в конце концов покорилась воле отца и вышла замуж за его бывшего врага, человека, который в гражданскую войну сражался против них, зато теперь стал членом местного совета и членом правительства. Ничего удивительного, что Мерфи забыл старые раздоры. На людях они готовы были перервать друг другу глотки, келейно же действовали по принципу: ум хорошо, а два лучше. Так что, когда дочка в конце концов образумилась, Мерфи мог поживиться разом в обоих лагерях. Весть о том, что и Перселл вынужден покинуть Балликонлан, опять же из-за Мерфи, произвела на Недоумка совершенно неожиданное действие. Из сумятицы обид родилось чувство цели, направления. Недоумка вдруг осенило, зачем он хранил бомбу все эти годы.

Перселл стал привечать Недоумка чуть не сразу по приезде в Балликонлан. Извозчик Патрик Хеннесси дал ему знать, когда приедет учитель, и Джозеф встретил его на станции. За свою помощь он был щедро вознагражден, и с тех пор стоило Перселлу приехать в город за продуктами, как откуда ни возьмись появлялся Недоумок и следовал за ним по пятам. Перселл, со своей стороны, симпатизировал Недоумку и жалел его. Когда он видел, как Недоумок бредет по городу и дети издеваются над его заячьей губой, а лавочники шугают его от дверей, у жалостливого по натуре Перселла щемило сердце. Джозеф брился от случая к случаю, и, несмотря на вполне зрелый возраст, лицо его поросло неопрятным клочковатым пухом, как у подростка. Перселлу он казался голодным и неприкаянным. Впечатление это было обманчивым, потому что Недоумку перепадало множество мелких подачек, которые он принимал, умело скрывая свое презрение к благодетелям.

– Я слышал, вы взяли Недоумка в услужение, – сказал Перселлу отец Финнеган чуть не на следующий день после этого события.

– Да, отец мой.

– Не уверен, что ваш выбор удачен. Во-первых, он, как вы знаете, слабоумный.

– Знаю, отец мой. Но ведь сказано: "Пустите детей приходить ко мне и не возбраняйте..."

– Вы говорите – не возбраняйте, Перселл? – Брови отца Финнегана сошлись на переносице. – Он не посещает мессу... Но, я вижу, вы и это не возбраняете?

– Мне очень жаль, что он не ходит к мессе. Но если бы с вами или со мной обходились, как с Джозефом, неизвестно еще, хотелось бы нам идти на люди.

– Ваше сострадательное сердце делает вам честь, Перселл. Но суть в другом: когда мой викарий осудил его брата за попытку соблазнить младшую дочку Мерфи, Джозеф сказал, что викарию дали на лапу.

Перселл грустно улыбнулся.

– Верно, – продолжал отец Финнеган. – Любой из моих прихожан мог так сказать в припадке раздражения. Зато мессу ни один из них не пропустит. Отец Финнеган был дородный, седовласый, краснощекий. Чтобы побороть природную вспыльчивость, он завел привычку полировать нос пальцем и сейчас усиленно этим занимался. – Возможно, он не отвечает за свои поступки и, наверно, не ведает, что творит. И тем не менее его поведение предосудительно.

Невзирая на все предупреждения, Перселл поселил Недоумка у себя. Они жили в домике сразу за Балликонланом, на взгорке, с которого вечерами открывался вид на отнюдь не залитый огнями город. Балликонлан лежал в долине между двумя взгорками, уже несколько веков он пятился все дальше от реки, порой норовившей выйти из берегов, чем лишил себя возможности хоть иногда да внести какое-то разнообразие в свою жизнь. В первый свой месяц здесь Перселл как-то прошел весь город из конца в конец и обнаружил, что, когда по сигналу одного гудка закрываются мельницы Мерфи, а его же пуговичная фабрика прекращает работу, жителям ничего не остается, кроме как слоняться по центральной площади, где размещено большинство пивнушек, или играть в расшибалочку на зеленой полянке, где дорога на выходе из города разветвляется. Порой железная дорога манила его за собой, и он бесцельно брел по рельсам, поднимался вслед за ними на гору, спускался на вересковые пустоши – безлюдные болотистые просторы, в которых отражалось непередаваемо унылое небо. Время от времени он заглядывал в гостиницу Мерфи, где в баре, перед тем как пойти на боковую, неизменный коммивояжер коротал часок-другой, прихлебывая виски и приводя в порядок счета. Именно в эту пору освоения города его осенила мысль основать хор. Он играл на рояле и на органе и еще в бытность свою помощником учителя в Дублине ставил с учениками оперы в честь окончания учебного года. Через учеников он залучил и кое-какую молодежь сыновей и дочерей соседних фермеров; они же в свою очередь завербовали своих друзей из числа фабричных. Спевки – поначалу совершенно стихийные и для самого что ни на есть узкого круга – постепенно стали притягивать все больше народу. Раз в неделю в школу съезжалась молодежь, по преимуществу на велосипедах, а со временем, когда спевки стали так же стихийно завершаться танцами, на них повадились ходить и те, кто не пел в хоре. Хор разрастался как-то помимо Перселла и приковывал к себе внимание всего города. Молодежь наконец-то почувствовала, что и в Балликонлане есть куда себя девать.

Какое значение имеет его хор, Перселл осознал, только получив письмо от Лейси из Гэльской лиги; Лейси от имени комитета порицал Перселла: как мог тот выбрать темой своей лекции английскую хоровую музыку, когда ирландская музыка находится в столь прискорбном небрежении. Знакомое чувство тоски нахлынуло на Перселла. Не первый год он учительствовал и не первый раз приходилось ему отражать наскоки ревнителей возрождения национальной культуры. Однако у него не хватило мужества оставить без ответа письмо, за которым стояла вся политическая машина, и он пригласил Лейси на репетицию. Он ожидал увидеть облаченного в грубый твид увальня, неистового патриота из какой-нибудь глухой деревушки на берегу Атлантического океана. Вопреки ожиданиям, перед ним предстал лощеный субъект в котелке, с озабоченным выражением лица, которое не скрадывали даже холеные нафабренные усы. На нем была безукоризненно белая рубашка с ослепительным стоячим воротничком и темный костюм. На лацкане у него золотился значок Гэльской лиги. Массивная золотая цепочка, выпущенная двумя симметричными петлями на жилет, придавала ему особую солидность. Лейси приветствовал Перселла по-ирландски, но когда тот ответил ему по-английски, у Лейси явно отлегло от души. Хор исполнил несколько песен, Лейси выслушал их благосклонно, но нетерпеливо.

– Отличная работа, Перселл, – сказал он так, будто тот показал ему собственноручно сколоченный стол.

– Рад, что вам понравилось, – сказал Перселл. Он встал из-за пианино и. к ужасу своему, заметил, что на его место плюхнулся молодой человек и стал одним пальцем подбирать какой-то танец. Перселл попытался было увлечь Лейси в сад, но тут путь ему преградила молодая девушка. Она ходила в хор полгода назад, но после нескольких спевок исчезла. И хотя Перселлу не терпелось увести Лейси от греха подальше, было в этой девушке что-то такое, что заставило его на миг забыть, чем чреват для них этот визит. Ее имя крутилось у него в голове, но выплыло из памяти не сразу.

– Салли Магуайр, а я думал, вы совсем меня забросили, – сказал он.

– Я б обязательно ходила, если б не папаша, – сказала она. И, не замечая Лейси, так дерзко и. открыто уставилась на Перселла, что он оторопел.

– Ну и что же он теперь – смягчился? Она расхохоталась, закинув голову.

– Я хотела списать, у вас "Мое здоровье только пей", – сказала она, словно не слышала его вопроса. – Меня не было, когда раздавали слова.

Переелл велел ей взять листок из пачки. Когда она наклонилась над столом; Перселл, невольно проследив за ней взглядом, заметил у нее один синяк под правым глазом, другой – на голой руке. И опешил. Лейси, однако, не уловил, что Перселл отвлекся.

– Какая досада, что ваш хор не входит в наше отделение Гэльской лиги, продолжал Лейси тем же заученным тоном, – мистер Мерфи был бы от души рад, если бы вы присоединились к нам. Именно это он и просил меня вам передать.

– Очень мило с его стороны, – сказал Перселл, – но ведь он и так владеет чуть не всем Балликонланом.

– Мистер Мерфи пользуется огромным влиянием и мог бы многим вам помочь, – ответил Лейси, как показалось Перселлу, несколько смешавшись. – У него большие заслуги перед нашим народом.

– Наверное, убил кучу людей?

– Похоже на то. Прошел от начала до конца всю войну за независимость. Всего достиг сам. – Опасливо обшарив взглядом окружающие кусты, Лейси решился на откровенность: – Кстати говоря, я еще помню времена, когда он бегал на побегушках, пары целых штанов за душой не имел, – и ни с того ни с сего захихикал. Тут из классной донеслись звуки вальса, и Перселл вдруг отвлекся совершенно посторонней мыслью – не танцует ли с кем Салли Магуайр. Лейси весело забренчал в такт часовой цепочкой, увешанной спортивными жетонами. – Ирландская молодежь и не знает, чем она обязана таким людям, как мистер Мерфи, – скорбно продолжал он. – Они забыли о семи веках гнета. Послушайте только... вот хотя бы этот фокстрот.

– А-а... прелестная мелодия, не правда ли?

– Да ведь это английская мелодия, Перселл.

– Немецкая. И к тому же это не фокстрот; а вальс.

– Вальс, фокстрот – какая разница, – сказал Лейси. – Главное, не наша это музыка. Вот что худо. Иностранщину поощрять нельзя. Вот если б ваш хор вступил в Гэльскую лигу, мы бы проследили, чтобы вы исполняли только ирландскую музыку. Невозможно переоценить, какую роль это сыграло бы для сохранения нашего национального наследия.

– В таком случае, – сказал Перселл, – вам следует организовать свой хор.

– Мы пытались, – ответил Лейси, – правда, не в Балликонлане, а в других приходах. Но нельзя не признать, что молодые люди не хотят к нам ходить. Он печально воззрился на сумрачные поля, дышавшие прохладой, на эту частицу Ирландии, которую лишь он да Гэльская лига умели любить. Чем-то его слова тронули Перселла. Он вдруг преисполнился жалостью к печальному человечку в стоячем воротничке. И пообещал в ближайшее же время разучить с хором песни Мура {Мур Томас (1779-1852)– поэт, певец и композитор, по национальности ирландец, автор сборника "Ирландские мелодии", лучшие из которых стали ирландскими народными песнями. С 1799 г. жил в Лондоне.}. У Лейси словно груз с души свалился: он понял, что не вполне запорол порученное ему дело. Когда Перселл отразил его прощальную попытку аннексировать хор, Лейси пожал ему руку и горестно справился, чем объясняется его непреклонность.

– Только тем, – сказал Перселл, – что хор, по-моему, существует для того, чтобы петь, а не для того, чтобы служить сомнительным политическим целям. Лейси сокрушенно сказал:

– Вам не хватает кругозора, мистер Перселл.

Через неделю Недоумок передал ему письмо от Гэльской лиги. Но Перселл не стал вскрывать письма, мысли его неожиданно пошли совсем в другом направлении.

– Джозеф, ты знаешь Салли Магуайр? – спросил он.

– Я всех Магуайров знаю, этой гольтепы тут чертова прорва, у них домик на Нокнагеновской горушке.

– Я имею в виду девушку лет восемнадцати, такую тоненькую, темноволосую. Я вчера на спевке заметил синяки у нее на лице и на руке.

– Она самая, Салли Магуайр. Папаша ихний, когда на него найдет, лупцует дочек почем зря. Это, должно быть, та из магуайровских девчонок, что у Мерфи на пуговичной фабрике работает.

Перселл решил, что и так достаточно выдал свой интерес к Салли Магуайр, и переменил тему.

– У Мерфи, видно, денег куры не клюют, – сказал он. – Вот бы он меня научил, как их зарабатывать.

– А он их не заработал, а заграбастал, хозяин.

Перселл улыбнулся:

– И в тюрьму не сел?

– Скажете тоже, хозяин. Он ведь патриот. В беспорядки, когда случалась нужда в деньгах, у патриотов за честь почиталось ограбить банк или почту подчистую. Без денег не повоюешь, а если кто и прикарманивал сотню-другую, чтобы охотнее рисковать жизнью, на это смотрели сквозь пальцы.

– Откуда тебе все это известно, Джозеф?

– Брат рассказывал. Он, почитай, всю работу делал, а Мерфи себе мошну набивал.

– Джозеф, а почему тебя называют Недоумком? – спросил Перселл, вскрывая письмо.

– А потому, что у меня не все дома, хозяин, – простодушно ответил Джозеф.

Письмо было от Лейси, он обращался к нему от имени комитета Гэльской лиги. Такие выжиги, как Мур, гласило письмо, нанесли куда больший урон ирландской музыке, нежели чужеземный гнет. Национальный идеал следует искать не в дублинских салонах прошлого века, подпавших под иностранное влияние, а в исконных песнях нашего народа, которые поются на его исконном языке. Официальная общеобразовательная программа налагает на Перселла определенные обязательства; не исключено, следовал далее намек, что им придется призвать его к порядку при посредстве отца Финнегана, члена правления школы. В письмо был вложен циркуляр с призывом прийти на собрание ведущих граждан города, имеющее целью изыскать способы повысить пенсии ветеранам ИРА, и просьбой оказать поддержку этому начинанию. Такая непоследовательность Перселла ничуть не удивила.

II

С тех пор как Салли Магуайр зачастила на спевки, Перселл еще больше увлекся хором. По его рыцарственным понятиям лишь чудовище способно поднять руку на женщину, поэтому все, что ему рассказывали о жизни Салли Магуайр, повергало его в ужас. Он надумал расспросить поподробнее самое Салли, и для этого поручил ей ведать нотами – так, решил он, будет проще всего познакомиться с ней поближе. Она охотно согласилась, не стала ни отнекиваться, ни ломаться и с этих пор, как он и сам заметил, все чаще занимала его мысли. Несмотря на ее вызывающе прямолинейную манеру держаться, в ней были и неуловимое очарование, и мягкость, что особенно привлекало Перселла. И хотя ему и в голову не приходило, что он может полюбить ее (он и вообще-то мало думал о любви), стоило ему поглядеть на ее темные волосы и бледное миловидное личико, как в нем пробуждалась нежность, дотоле неизведанная. Иногда он провожал ее, правда, не до самого дома. То, что отец ее поколачивал, она, как он выяснил, считала в порядке вещей.

– Да это все из-за мамаши, – призналась она, когда он как-то вечером стал допытываться, отчего у нее руки в синяках и отчего она пропускает спевки. – Завела волынку: что ни вечер, мол, тебя дома нет, все дела на меня спихнула, ну а он и услышь. Он у нас крутенек.

– И он вас ударил?

– Отлупцевал почем зря, – сказала она.

– Почему бы вашей матери с ним не поговорить?

– Еще чего – тогда он и ее отлупит, – простодушно возразила Салли.

– И часто это он?

– Не то чтобы очень. Он долго зла не держит, так что вскорости я опять могу ходить на спевки.

В одну из таких прогулок Перселл рассказал ей о том какие препоны чинит ему Гэльская лига, и о том, что решил придать их стихийным сборищам официальный характер. Они назначат комитет и будут именоваться "Балликонланским хором".

– В председатели комитета я собираюсь предложить Суини.

– Того, что в надзирателях служил?

– Он раньше играл в полицейском оркестре.

– Не по нутру мне полицейские, – не отступалась она.

– Зря вы сторонитесь Суини, – сказал Перселл. – Он этих Лейси и Мерфи тоже не слишком жалует. Меня больше беспокоит, что предпримет отец Финнеган.

– Будет вам палки в колеса совать.

– Это я знаю, только никак не пойму, что тут причиной.

– Им невмоготу, когда людям весело, – ответила она, единым махом разделавшись со всеми.

Перселл уже свыкся с таким нехитрым ходом мыслей. И не стал возражать Салли.

Когда они прощались, Салли сказала: – Народ у нас – хуже некуда. Наших хлебом не корми, дай только на чей-нибудь счет языки почесать.

– И на чей же счет они сейчас чешут языки? Насчет хора?

– Это само собой... И пусть бы их, а вот что они на ваш счет треплют...

– И что же на мой счет...

– А то, что вы часто домой меня провожаете.

– А-а... – только и нашелся он.

Поначалу отец Финнеган как будто приветствовал идею создать комитет.

– Рад, очень рад, что вы обратились ко мне, Перселл, – сказал он, предлагая ему сесть. – До меня доходили слухи о ваших стихийных сборищах...

– Надеюсь, не плохие, отец мой.

Сдержанная улыбка: – Увы, отнюдь не хорошие.

– Мне очень жаль.

Перселл объяснил цель своего визита, перечислил по именам членов комитета.

– Я надеялся, что вы обратитесь ко мне или к отцу Кин-нану с просьбой быть вашим председателем.

– Мне жаль, но хор уже выбрал комитет.

– Понимаю. Однако такие дела нельзя пускать на самотек. Я полагаю, вам известно, что в подобных случаях следует предварительно посоветоваться со мной.

– Нет, отец мой. – Еще не завершив фразы, Перселл понял, что кривит душой.

– Мне кажется, что вы не хотите советоваться с кем-либо из нас относительно кружка. Это что у вас – такая негласная политика – не советоваться с нами?

– Вовсе нет, отец мой. Кстати говоря, мы собирались в самом что ни на есть узком кругу и запросто. Именно потому, что наши спевки приняли такой размах, мы и решили назначить комитет.

Седые волосы отца Финнегана торчали колючим ежиком над его угрюмым лицом – с каждой минутой оно все сильнее темнело.

– Общепризнано, что любые начинания общественного характера не мыслятся без участия человека, способного обеспечить духовное руководство. Я преисполнился глубокой тревоги, узнав, что подобная мысль даже не приходила вам в голову.

– И впрямь, я совершенно упустил из виду, что и такое немудрящее общественное начинание, как хор, немыслимо без духовного руководства, отец мой.

– Там, куда без разбору стекается молодежь обоего пола, необходим надзор. Одним пением дело не обойдется. Будут и танцы, и выпивка. Я уже тридцать лет священник, Перселл, и понимаю, что к чему. И вы понимаете. Вам не хуже меня известно, к чему это ведет. Когда вы заканчиваете спевки?

– Около одиннадцати. Изредка позже.

– Около одиннадцати. И в такую-то пору юноши и девушки идут домой по три, по четыре мили полями! Вы можете поощрять подобные прогулки. Я – нет.

– При всем моем уважении к вам, отец мой, я не вполне понимаю, что изменится, если председателем нашего комитета станет священник. По правде говоря, я не понимаю, как спевки могут повлиять на нравственность молодежи нашего прихода – разве что улучшить ее, дав им какое-то занятие в свободные вечера.

– А также дав им возможность встречаться, не возбуждая толков.

– А разве им нельзя встречаться?

– Можно, если за ними будет надлежащий присмотр. И о том судить не вам, Перселл, а мне.

Перселл понял, что пора хоть в чем-то пойти на уступки. Слишком много сил сплотилось против него. Он не понимал, чем навлек на себя их гнев, но спиной чувствовал, как против него исподтишка строят мелкотравчатые козни.

– Если вы скажете, к каким мерам предосторожности нам следует прибегать, отец мой, – сказал он, – мы с радостью последуем вашему совету.

Отец Финнеган принял капитуляцию как должное. Он все обдумает и даст Перселлу знать. Всем своим видом отец Финнеган показывал: он настолько уверен в своих силах, что может проявить терпимость. Вскоре Перселлу пришлось вновь столкнуться с отцами города в связи с тем, что на центральной площади намеревались возвести памятник повстанцам 1798 года {Восстание против английского господства в августе – сентябре 1798 года.}. Какое отношение имел Балликонлан к восстанию, Перселлу было не вполне ясно. Однако ни у кого из собравшихся этот факт сомнения не вызвал. В председательском кресле восседал отец Финнеган. Мерфи в своей речи напомнил, что многие сыновья и дочери Балликонлана пали в героической борьбе и поэтому мы не можем забыть о крови, пролитой нашими мучениками; об этом вопиет каждый зеленый луг, каждый булыжный проулок. Не было поколения, в котором патриоты не вставали бы на борьбу за свободу родины, и не приведи господь нам дожить до того злосчастного дня, когда Ирландия забудет своих героев. Мерфи, и сам общепризнанный патриот, говорил горячо и убежденно. Разработкой проекта, разумеется, будет руководить Гэльская лига, зато почетная обязанность собирать пожертвования открыта каждому. Перселлу поручили музыкальную программу в приходском клубе, гвоздем которой должен быть его хор. После собрания Мерфи неожиданно предложил. Перселлу подвезти его.

– Благодарю вас, но мне хочется пройтись, – вежливо отказался Перселл.

– Я хотел: бы переговорить с вами о хоре, – сказал Мерфи. – Вы разумеется, можете рассчитывать на мою помощь. Не хочу хвастаться, но я человек влиятельный. В деловых вопросах я дока, чего не могу сказать о музыке. Жизнь прожил нелегкую, не до того было...

Перселл понял, на что тот намекает, и улыбнулся.

– Очень любезно с вашей стороны, – сказал он. – Но, по-моему, мы обойдемся своими силами.

– Ум хорошо, Перселл, а два лучше, – сказал Мерфи. – С музыкой вы управитесь, а делами кто заниматься будет?

– Комитет... по своему разумению. И лучше тут ничего не придумаешь.

– Дело есть дело. Зря вы отказались от моей помощи – прокидаетесь. Кстати, мне давно хотелось поговорить с вами. Ваш хор мог бы и мне кое в чем помочь – и мы были бы квиты. В Балликонлане ни одно дело без меня не обходится.

Перселл понял, что Мерфи следует ответить самым что ни на есть решительным отказом – иначе от него не отвязаться. Он собрался с духом – он знал, что обретает в лице Мерфи врага, и врага могущественного. Ему было ясно, что в их отношениях наступает решающий момент.

– Вы принимаете близко к сердцу общественные интересы, мистер Мерфи, сказал он, – и я ценю ваше участие. Но по профессии я учитель, и из своего, пусть скромного, опыта знаю, что есть только один способ помочь нашему народу – дать ему развиваться, как он хочет. Наши люди должны научиться действовать на свой страх и риск.

– Значит, вы не позволите вмешиваться в свои дела, так прикажете вас понимать?

– Да нет же. Просто я хочу поставить опыт, который не встретит особого одобрения, а именно помочь им добиться чего-то своими силами.

III

Стоя на стремянке, Перселл тянул руку к форточке, чтобы проветрить класс, когда услышал позвякивание чайных чашек, и поглядел вниз. Чаепития после спевок стали, одним из первых новшеств, введенных комитетскими дамами. Они придали их сборищам характер респектабельный, но не чересчур, а в самую меру – так, чтобы не – гпугнуть, а, наоборот, привлечь желающих. Салли Магуайр собирала ноты и складывала их стопкой на его столе; у пианино сгрудилась кучка парней, один из них пробовал подобрать популярную песенку; густой сигаретный дым, постепенно редея, поднимался кверху и клубился вокруг голых лампочек. В дальнем углу уютно бормотал кипятильник, от него шло тепло. Встречи хорового кружка – эти чашки с чаем, печенье, передававшиеся из рук в руки, немудрящие шутки, а порой и шумная возня – стали особенно дороги Перселлу с тех пор, как на их непринужденный характер стали посягать. Отец Финнеган смекнул, откуда дует ветер, и обвинил их в излишней вольности нравов; Мерфи узрел в их кружке вновь народившееся общественное объединение и пожелал прибрать его к рукам, потому что любое общественное объединение можно использовать в политических целях. Гэльская лига, когда ей не удалось убедить их, что музыка немыслима без волынок и национальных костюмов, вознамерилась придушить их кружок. Над ними разом грозно нависли и епископский посох, и клюшка. Перселл распахнул окно, холодный, несущий с собой запахи осени воздух напомнил о притихших скошенных полях и извилистых стежках, где листва, нежданно ворохнувшись, тревожит темноту. Тут он спохватился – ведь сегодня ему не только предстоит оповестить кружковцев, какую оперу выбрал по его совету комитет для постановки, но еще и провести предложение отца Финнегана, поставившего условие, чтобы их встречи не вызывали никаких нареканий по части нравственности. Темные поля, от которых исходил тучный запах только что собранных хлебов, таили в себе опасность. Теперь молодежь обяжут после репетиций расходиться домой не парочками, а гурьбой. Спустившись со стремянки, Перселл понял, что даже объявить о подобном решении и то будет до крайности неловко. Он вышел на середину класса и похлопал в ладоши. Он никак не хотел походить на учителя, но школьные замашки нет-нет да выдавали его. Наступила тишина. Перселл откашлялся.

– Прежде чем мы продолжим нашу репетицию, я хочу вам кое-что сказать. Как вам известно, нас просили оказать помощь в сборе средств на памятник повстанцам девяносто восьмого года, и ваш комитет согласился к концу ноября дать в ратуше спектакль. Мы решили поставить "Пиратов Пензанса" {Оперетта английского композитора Артура С. Салливена (1842-1900) по либретто У. Гилберта. Написанная в 1879 году, оперетта до сих пор не сходит со сцены.}, оперетту с чарующей музыкой, уже одни репетиции которой, я уверен, доставят нам огромное наслаждение. Подробности мы уточним позже, но я должен вас заранее предупредить, что постановка эта труднее всего, что мы до сих пор предпринимали. Она потребует и более частых и более длительных репетиций. В связи с этим я перейду к письму, полученному мной от отца Финнегана, которое сейчас прочту.

Кончив читать письмо, Перселл подошел к Суини, председателю комитета, и тот заверил его, что хор будет придерживаться предложенного распорядка. Ни одна из девушек не пойдет домой в сопровождении лица противоположного пола, Послышались смешки. Перселл понял, что такое явное недоверие еще больше сблизило молодежь. Его посетило предчувствие, что предписание отца Финнегана не будет соблюдаться. Предписание это осложняло и его жизнь. Оно мешало его прогулкам с Салли Магуайр, которыми он, не задумываясь, что тому причиной, стал очень дорожить. Ему пришлось попросить Суини хотя бы часть пути сопровождать их.

– Что, я тебе в компаньонки нанялся? – спросил Суини.

– Я не могу подавать дурной пример.

– Бога ради, парень, ты-то хоть ума не теряй.

– Да я не теряю. Но чуть что – едва не половина Балликонлана кинется со всех ног докладывать отцу Финнегану, что учитель не считается с его указаниями.

– Ты же взрослый человек и сам за себя отвечаешь.

– Пусть со мной обращаются как с мальчишкой, ради нашего хора я и на это согласен.

Так Суини, к явной досаде Салли, стал ходить с ними домой.

Как-то вечером месяц спустя Перселл, пав духом, сказал Сулни:

– С пением у нас полный порядок, а вот о деньгах этого не скажешь. Прокат костюмов обойдется недешево, да и за право постановки с нас сорвут немало. Может, нам стоило бы заручиться поддержкой Мерфи?

– Ну нет, – сказал Суини, – от этой шайки чем дальше, тем лучше.

– Что же нам делать?

– Мы заплатим за свои костюмы сами, а для тех, кому это не по карману, соберем деньги в складчину.

– Это еще не все, – сказал Перселл. – Я получил письмо от Гэльской лиги.

– От Лейси?

– Подписал-то его Лейси, но я думаю, что за ним стоит Мерфи. Негоже, мол, нам ставить "Пиратов" – чужеземная музыка губительна для нашей культуры, культуры наших предков.

– Опять же семь веков гнета.

– Вот-вот. Но как ни говори, а на письмо отвечать придется. Что же такого мне им написать?

– Пошли их подальше.

– Я только тем и занимаюсь, и мне это уже опостылело. Опостылело обходиться во всем своими силами. Пора бы, кажется, мне и помочь.

– Поставь вопрос перед комитетом, и тогда мы сами пошлем Лейси куда подальше. В конце концов спектакль почти готов и сейчас не время что-то корежить и менять. Они небось хотят навязать нам все те же ирландские мелодии.

– Они говорят, что ирландские мелодии куда больше подходят для концерта памяти повстанцев девяносто восьмого года.

– Мне известно, что им надобно, – раскипятился Суини. – Сборная солянка без цвета, вкуса и запаха. Я их знаю как облупленных.

Комитет согласился с Перселлом. Не говоря уж о естественном желании "еподдаться давлению и недовольстве вечными покушениями на их свободу, они действительно увлеклись музыкой. Вдобавок и радужная перспектива – огни рампы, красочные костюмы, дни, заполненные до отказа захватывающе интересными делами, – тоже весьма укрепляла их решимость. Поэтому они ответили Лиге, что спектакль почти готов и на этой стадии просто нецелесообразно что-либо менять.