Текст книги "Не хочу, чтобы он умирал"

Автор книги: Джеймс Олдридж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

– Здравствуйте, Люси! – поздоровался с ней кровавый Черч. Скотта он словно и не заметил. – Ну как, все в порядке? – спросил Черч. – Отлично! Вы слышали, что мы выиграли четверть финала? Я и не думал, что наши дела пойдут так хорошо.

Партнеры еще немного поболтали о теннисе, а потом Скотт удостоился беглого кивка – его присутствие было замечено и вызвало удивление. Люси повела его дальше.

– Вон там стоят Эйлин и Бенти. – Новобрачные были очень молоды; их окружала толпа гостей, пивших шампанское из бокалов, расставленных на покрытом белой скатертью столе. – Бенти – простой летчик, ему еще нет двадцати, – сообщила Люси торопливым шепотом. – И на вид ему двадцати не дашь, правда? Он последний отпрыск лордов Лоуренсов. Бедный Бенти! Ужасно молодой. Но ужасно милый, да?

Скотт почувствовал, как его руку крепко жмет этот высокий молодой человек, и увидел тонкий нос с горбинкой, шею с выпирающим кадыком и хохолок на макушке. Бенти заговорил с ним как с близким знакомым, словно эта близость была им обоим очень нужна:

– Нам здорово повезло, старина, что вы все-таки пришли!

Этот безбородый двадцатилетний мальчишка явно хотел выразить Скотту свое почтение.

Девушка была еще совсем подростком, но казалась куда взрослее своего юного мужа.

– Господи, когда все это кончится! – прошептала она Люси, взяв ее под руку. – Я чувствую себя ужасно.

– Ты прелестно выглядишь, – сказала ей Люси.

Она говорила правду. Девушка была счастлива. Скотт не слишком к ней приглядывался – он знал, что его снова рассматривают и поощряют. Улыбнувшись, Эйлин сказала мужу:

– Это Скотти.

– Налить вам шипучки? – спросил Бентинк Скотта. – Выпейте шипучки. – Ни на что больше у них не хватило времени. С мальчиком тут же поздоровался какой-то маршал авиации, и ему был оказан такой же почет, как и Скотту: – Нам здорово повезло, сэр, что вы все-таки пришли!

Скотту предоставили возможность побродить одному среди роз, но потом Люси разыскала его – он стоял, заложив руки за спину. Она посмеялась над его неприкаянностью, а он ответил, что ему, пожалуй, пора домой.

– Вы стоите тут, среди этих роз, словно рыцарь, закованный в латы, – сказала она. – Побудьте еще немножко.

– Я тут лишний.

– Ничуть. Все они так хотели на вас поглядеть.

– Почему? – Скотт не поверил ей и даже возмутился.

– Потому, что вы тот самый чудак, который вечно пропадает невесть где. В песчаном океане. Для них всех вы загадка. Никто не ведет себя так, как вы.

Он вертел пустой бокал от шампанского в своих обгоревших на солнце пальцах.

– Непонятно, – сказал он. – Почему бы им тогда не пригласить сюда отряды дальнего действия, солдат Стерлинга и всех тех, кто постоянно бродит по пустыне?

– Да не в этом дело! Вы ведь не такой, как все, особенный. Это правда, Скотти, вы же знаете!

Скотт понимал, на что она намекает: Пикеринг был нечто большее, чем обычный трассировщик и минер. И он, Скотт, тоже. Тень, которую отбрасывал на него Пикеринг, делала и его необыкновенным. Для всех этих людей Пикеринг был своим, он жил среди них и все же существовал где-то сам по себе, вдали от них. У Пикеринга был такой же голос, и он вышел из того же класса, но он был независим, и это позволяло ему пренебрежительно к ним относиться. Своих мыслей он им не открывал, не давал к себе подступиться из того же самого пренебрежения. А они понимали и уважали пренебрежение, когда оно исходило от одного из «своих». Теперь Люси вручала Скотту наследство Пикеринга. Скотт подозревал, что она насаждала его в их обществе как отзвук Пикеринга, как его эхо, – роль, от которой она сама отказалась.

– Да, вы никак не подходите к этому кругу, так же как не подходил к нему и Пикеринг, – сказала она. – Посмотрите на себя.

Он и в самом деле был другой, только не в том смысле, в каком она думала. Он, может, и казался ей закованным в железные доспехи, но сам Скотт понимал, что он плохо одет, что его форменные брюки топорно накрахмалены и слишком широки внизу, что могучие плечи делают его похожим на бизона, а эти люди вспоены и вскормлены няньками и мамками и созданы для той жизни, которая их окружает. Даже кровавый карлик Черч.

– По правде говоря, – сказал он ей, – я тут белая ворона, и вы это сами знаете.

– Конечно. В том-то и вся прелесть.

– Что мне здесь делать? Уж лучше я пойду.

– Тогда и я пойду с вами, – сказала она. – Мне просто хотелось, чтобы вы тут показались. Это нужно, Скотти. Полезно и может пригодиться потом…

Он не очень хорошо понимал, что за всем этим кроется. Она пичкала его не только молоком и салатом, но и обществом, чтобы поправить здоровье, подорванное в пустыне. В этом ему снова послышался отзвук чудачеств покойного Пикеринга. Скотт предложил ей остаться.

– Нет, – сказала она. – Мне нужно на работу.

– Зачем? Весь каирский штаб здесь.

– Я не штабное начальство. Приходите сегодня обедать. У меня будет Пикок.

– Нет, я сегодня уеду.

– Знаю, но вы успеете пообедать. Я вас очень прошу! – И она нагнула голову, чтобы заглянуть в его смущенное лицо. Они шли по пешеходной дорожке моста Каср-эль-Нил, от которого по обеим сторонам реки растекались потоки и ручейки одетых в длинные рубахи людей. Люди эти толпились и сталкивали друг друга на проезжую дорогу, где их только чудом не давили английские военные грузовики. Люси едва было не оттеснили от Скотта, но она крепко вцепилась в его руку.

– Неужели Тим Пикок так вас раздражает? – спросила она.

– Я и сам не пойму, – признался он. – Но каждый раз, когда я приезжаю в Каир, вся эта история в Джало оживает снова. Наверно, мне напоминает о ней Черч, а может, даже и Пикок. Но я ничего не имею против Пикока, если он вас не злит.

– Меня он не злит. Мне Тим нравится. – Она крепко сдавила его руку кончиками пальцев. Этим пожатием она отнюдь не выражала своих чувств к Пикоку – она противопоставляла Скотта Пикоку, поддерживала Скотта, приподнимала его, формировала его отношение к миру.

– Да господи, какое это сейчас имеет значение! – сказал он. – Вы правы. Пикеринг умер. Со всей этой историей покончено. Правда, Черч наверняка сотворит еще что-нибудь. Беда в том, что в пустыне вы острее чувствуете все промахи и всю бездарность тех, кого вы оставили тут, в тылу. И уж настоящая наша беда в том, что мы заранее знаем, какое безобразие они нам опять готовят. И опять все тот же Черч. Кому хочется впутывать своих людей в очередную затею Черча? Приехав в Каир, вы чувствуете, вы знаете, что вас ждет какое-то новое головотяпство.

– Это правда. Но сейчас за дело взялся сам Уоррен. У него операция должна пройти более гладко.

– Должна бы… Но мы-то по-прежнему в руках у Черча.

Она не стала продолжать разговор. Ей не хотелось глубоко вдаваться в это дело, она знала, как Скотт изменился после смерти Пикеринга.

– Мне кажется, что на днях вас ждет приятная неожиданность, – сказала она. – Уоррен очень вами заинтересовался. Посадите меня в такси и ступайте куда глаза глядят. Только ведите себя осторожнее. И приезжайте в Каир, когда выполните задание Черча. Не оставайтесь в Сиве. Пожалуйста! – Она знала и об этом. – Мне нужны именно вы, Скотти, и я беспокоюсь, когда вас не вижу.

Он усадил ее в кишащий блохами старенький «крайслер», и она сама объяснила шоферу по-арабски, куда ехать. Когда шофер стал заводить машину, она вдруг спросила Скотта:

– В чем дело, Скотти? Что вас тревожит? Вы так угнетены.

– Да. Но это ерунда. До свидания, Люси.

– Непременно возвращайтесь в Каир, – приказала она, отъезжая. – Непременно!

4

Вечером, когда над Каиром проносился ночной ветерок, Скотт отправился обедать к своему штурману, в его глинобитный домик. Он застал этого сына суданца и египтянки в обычном для него настроении. Атыя отчаянно ругал пятерых из своих восьми сестер и братьев, крича, что они стащили его инструменты.

– Видите, что они со мной делают, – сказал он Скотту. – Просто жить не дают, да и только.

– Т-с-с! – сказал ему Скотт, взяв его за руку.

Крупная, покрытая тугими завитками голова Атыи дернулась от ярости. Но из уважения к Скотту он сдержал свое бешенство. Его мать египтянка встретила гостя радушно. Два года назад Скотта принимали здесь в полном молчании; его молча встречал Атыя и угощал стаканом шербета; ни мать, ни отец, ни другие члены семьи не показывались. Теперь он, здороваясь, пожимал матери руку и обменивался пространными арабскими любезностями с йа ситт Розой и йа Абду Эффенди[5]5
  госпожа, господин (араб.)


[Закрыть] – прозрачным от старости отцом Атыи.

– У вашего сына характер лучше не стал, – сказал Скотт старику.

– Дети хватают его вещи, – пожаловался Абду Эффенди. – Они еще ничего не понимают.

– Должны понимать! – зарычал Атыя.

– Т-с-с! – ласково произнес его отец, и Скотт понял, у кого он научился произносить это гортанное «хос-с-с!», успокаивая вспыльчивого безумца Атыю.

Атыю в его собственной семье ласково звали полоумным.

– Атыя никогда не рассказывает нам, что он делает, – жалобно сетовал отец. Абду Эффенди, как всегда, сидел; сгорбившись на стуле, с феской на голове, опираясь на толстую палку, и глядел прямо перед собой слезящимися глазами.

Скотт выпил поданный ему сладкий сироп.

– Видите! – воскликнул Атыя, подчеркивая, как его изводят.

Жалоба старика была не новой.

– Атыя показывает нам путь в пустыне, – объяснил Скотт. Так как говорил он это уже не в первый раз, не стоило изъясняться подробнее.

– Это очень опасно? – тонким голоском спросил Абду Эффенди.

– Как когда. Иногда очень опасно. Вы же сами знаете, Эффенди. Атыя был тяжело ранен. Но обычно куда менее опасно, чем перейти улицу в Каире.

– А как же будет теперь с его работой? Почему его забрали с государственной службы?

Атыя с трудом удержался от резкой вспышки. Скотт ему посочувствовал. Но Абду Эффенди надо было успокоить.

Покойный Пикеринг отыскал Атыю в Египетском топографическом управлении. Пикеринг открыл в Атые два примечательных качества: чувство пустыни и природные математические способности, которые хоть и не были развиты начальным обучением в арабской школе, но под руководством Пикеринга и Скотта стали для них внушительной подмогой.

Скотт так и не понял, как удалось Пикерингу перевести Атыю в английскую армию и знает ли английское командование о том, что один из ее лучших топографов в пустыне – нищий сын дряхлого и неимущего египетского чиновника. Абду Эффенди исполнилось шестьдесят восемь лет. Отставной служащий управления железных дорог Судана, он жил в Каире на пенсию в двенадцать фунтов в месяц. Жена его Роза, дочь суданки и египтянина, здоровая, тучная темнокожая женщина, была намного моложе его. Атыя был старшим из ее девяти детей, за ним шли все больше девочки.

– Когда Атыя вернется на работу в Топографическое управление, – сказал Скотт, – он наверняка будет лучшим топографом в Египте.

– Зачем вы им это говорите? – спросил Атыя. – Они ведь все равно ничего не понимают. К чему им это знать?

– Т-с-с! – произнесла мать, приглашая их к столу.

– Т-с-с! Т-с-с! Т-с-с! – передразнил ее Атыя. Мать засмеялась.

Они сели за стол, накрытый скатертью. Подавала Еррофа – мешок могучих костей, одетый в просторную черную рубаху. Этой уроженке одного из порабощенных племен Судана лет было не меньше, чем Абду Эффенди. Она обносила овощными блюдами хозяина и его жену. Скотту и Атые подали по два голубя.

– А-а, – протянул Скотт с искренним удовольствием.

– Атыя – хороший сын, – похвалила мать.

Скотт понял, что голуби были знаком почета, который семья оказывала Атые. Отец его, давно уж ни на что не годный, кроме ухода за детьми, не мог прокормить семью на жалкую пенсию. И Атыя содержал пятерых детей на свое воинское жалованье.

Четверо из них наблюдали за трапезой из дальнего угла комнаты. Потом вошла и пятая девочка посмелее, неся в руках большую живую курицу, но мать приказала ей оставить птицу на дворе. Девочка выбросила кудахчущую курицу за дверь и, прислонившись к столу, встала на цыпочки, чтобы поглядеть, как Скотт и Атыя едят голубей.

Атыя проворчал, требуя, чтобы детей выгнали из комнаты:

– А-а, мать! Что же это такое!

Но детям придавало духу смелое, сияющее лицо их сестры, такое же отчаянное, как у Атыи, но чернее и жизнерадостнее. Она не сводила глаз с четырех голубей, которых собирались съесть эти двое мужчин.

– Смотри за своими цыплятами, не то кошка их съест, – сказал Атыя.

В ответ на этот неуклюжий маневр девочка презрительно мотнула головой.

Атыя обсосал лапки. Он разломил грудку первого голубя и стал было обдирать с костей тонкие полоски коричневого мяса, но тут терпение его лопнуло.

– А-а-а! – завопил он с чисто арабской несдержанностью и заколотил кулаками по вискам, чуть не плача. – Ну, это уж слишком! На! Хочешь, чтобы я подавился? На! – он разорвал надвое птицу, к которой еще не притрагивался, разделил половинки на куски и роздал их пятерым детям.

– Цок, цок, Атыя! В присутствии гостя! – возмутилась мать.

– Ну, знаешь! – глаза и голос Атыи в отчаянии взывали к небесам.

– Они обедали. И ели больше, чем ты!

– А они ели голубя? Или им непременно нужно было смотреть, как я его ем?

– Т-с-с! – сказал отец.

– Цок, цок, – сказала мать.

Скотт знал, что ему полагается продолжать есть как ни в чем не бывало. Атыя – полоумный. Он нарушил основной закон уклада арабской семьи. Схватив голубя, дети скрылись во дворе.

Чернокожая суданка Еррофа, настоящая хозяйка этого дома, который она обслуживала, вышла из себя:

– Клянусь, Атыя, никогда больше не буду готовить тебе голубей. Чем хочешь поклянусь, что ни разу больше тебе их не зажарю. Вот увидишь! Слава богу, капитан знает, как надо есть и получать удовольствие от пищи.

Скотт был признателен ей за то, что она ввела его в круг семейной ссоры. На его английском лице зубы вдруг засверкали не хуже, чем у Еррофы. Зрелище было такое редкостное, вид у него был такой счастливый, что Еррофа приписала всю заслугу себе.

– Видишь! – сказала она Атые.

– Ах, оставь ты меня в покое! – жалобно проворчал Атыя, которому уже стало стыдно; он молча доел голубя. – Скорее бы от вас уехать и пожить спокойно!

– Т-с-с! – сказала мать, и все стали с удовольствием доедать свой обед.

Второй солдат, которого Скотт привез с собой в Каир, Сэм Гассун, тоже служил у покойного Пикеринга и тоже был живым примером того, что Пикеринг умел делать из человека.

Сэм был борцом, плавал матросом на греческих шаландах, возивших лук, работал механиком в греческих гаражах. Пикеринг, заметив, как он ловко чинит приемники в греческой мастерской, взял его в таком нетронутом виде с собой в пустыню и воспитал отличного механика-радиста, каким, по мнению Пикеринга, Сэм должен был стать. А тот не очень возражал. Сам он не больно-то хорошо в себе разбирался, не понимал, трус он или просто неудачник, беспутный или слишком общительный парень… Он знал, что приятели его любят, проигрывал свой заработок и восхищался Атыей, отдававшим все деньги семье.

Осенним вечером, часов в девять. Скотт позвонил в дверь квартиры над обувной лавчонкой, возле трамвайной линии, где Сэм жил со своими четырьмя незамужними сестрами. Мальчишка-прислужник впустил его в большую, тускло освещенную гостиную, застланную вытертым ковром. Немного погодя к нему вышла сестра Сэма Алиса и невесело с ним поздоровалась. Она была рада его видеть, но к радости у нее всегда примешивалась печаль: счастье не было ее уделом, к тому же она давно поняла, что быть счастливой не так уж просто. Алиса была старшей в семье.

Скотт встал:

– Простите, что я так поздно.

– Почему вы так долго к нам не приходили? – спросила Алиса по-английски.

– Нам было очень некогда…

– Мы всегда так рады вас видеть.

– Я приду к вам еще, – пообещал Скотт, по-прежнему ощущая неловкость. Он никогда не чувствовал себя непринужденно в этой комнате, в этом тихом, сумрачном доме, если здесь не было Сэма или остальных сестер; они так весело щебетали по-французски, по-итальянски и по-еврейски, радостно его встречали и даже кокетничали с ним, чего, конечно, нельзя было принять всерьез, хотя это и льстило Скотту. Он продолжал вежливо беседовать с Алисой о болезнях и семейных делах, пока наконец не отважился спросить:

– А Сэм уже готов?

– Сэм? Сэми в кино, – сообщила ему Алиса. – А разве он должен был куда-нибудь ехать?

– Да, но видно я забыл его предупредить. Вы знаете, в какое кино он пошел?

– Нет, но думаю, что в какой-нибудь из кинотеатров в саду, поблизости. Они еще не закрылись. Сэм любит ходить туда со своими греками. Они никогда не снимают кепок и страшно шумят в передних рядах. Поищите его в передних рядах…

Скотт откланялся.

Приказав шоферу остановиться у ближайшего кино на открытом воздухе, Скотт подошел к контролеру и заорал, стараясь перекричать голоса американцев с экрана:

– Сэм! Сэми Гассун!

Ему пришлось покричать Сэма у входа еще в два кинотеатра, пока он его не нашел. Всякий раз в ответ на его зов раздавались грубоватые шуточки: ему давали советы, как лучше всего поступить с Сэмом. В третьем кинотеатре, в двух первых рядах тростниковых стульев сразу же поднялась какая-то суматоха. Из темноты вынырнул Сэми; он шел по проходу в сопровождении трех своих друзей греков, его бритая голова блеснула в луче проекционного аппарата.

– Вы меня? – крикнул он, еще не зная, кто его зовет.

– Да, – сказал Скотт. – Идем, нам пора.

– Уже? О господи, и правда пора. Одну минуточку, капитан.

Он распрощался с тремя борцами греками и взобрался на заднее сидение «виллиса», приговаривая:

– Как же это я мог забыть? Ну да, конечно, ведь я целый день боролся с приятелями. Вот оно что! И совсем забыл.

– Ты там поскорее, – сказал ему Скотт, когда «виллис» остановился у обувной лавочки.

– Тогда пойдемте со мной наверх.

Чтобы ускорить дело, Скотт поднялся наверх. Сэм окликнул сестру, и Алиса к ним вышла. Она пожурила брата со всегдашней своей невеселой безропотностью:

– Ты только посмотри на себя! Неужели тебе непременно надо одеваться, как эти греческие мастеровые?

Алиса призвала на помощь Скотта:

– Разве он не должен носить форму, когда приезжает в город? Почему вы ему позволяете шляться с этими греками, да еще в такой кепке?

– Что это ты тут ругаешь моих друзей? – спросил Сэм, входя в гостиную в накинутом поверх голубой рубашки кителе; под мышкой у него был сверток с форменными штанами, рубашкой и кепи. – А мы кто? Можно подумать, что мы не халибы[6]6
  Евреи из Алеппо.


[Закрыть]. Разве обо мне люди не говорят, что вот я-де еврей из Алеппо и что со мной стыдно показаться на улице? Твои же евреи говорят.

– Это совсем другое дело, – сказала Алиса.

Целуя ее на прощанье, Сэм сунул руку в карман.

– Видишь! – он шлепнул пачкой денег об стол. – Не истратил ни пиастра! – Довольный своей выдержкой, он объяснил ее тем, что ушибся на ковре. – Вот так! – и стукнул себя со страшной силой кулаком по затылку. Скотт пожал Алисе руку и вышел вслед за Сэмом.

5

Впервые за два с половиной года, которые он провел в пустыне с дорожно-топографическим отрядом Пикеринга, Скотт не испытывал ни приятного возбуждения, ни острой радости, когда, свернув с Хамудского тракта, он направил свои два грузовика в пустыню, занятую немцами, для того чтобы наметить двести миль военной трассы. Каменистые, усеянные галькой, продуваемые ветром просторы его не влекли. Изменчивые розовато-лимонные дали не радовали глаз.

– Еще полчаса, – сказал он Сэму Гассуну, сидевшему за рулем, – и на сегодня хватит.

– А разве мы не поедем дальше после обеда? – спросил Сэм.

– Сегодня нет тумана. Нельзя, чтобы нас так скоро обнаружили, особенно здесь.

Была и другая причина, но он не мог ее назвать. Страх за отряд стал преследовать его, как наваждение: он не верил больше в предусмотрительность командования. И не только генералу Черчу, а им всем – его точила мысль о тех провалах, которые сводили на нет тяжкий труд солдата, его бесконечную игру с опасностью, но никак не волновали каирское начальство.

Отряд был второй день в пути. Сегодня они выехали за три часа до рассвета, но только теперь, свернув с широкой, разбитой колесами трассы со следами шин, начинали настоящий поход по вражеской земле.

Скотт оглянулся на второй грузовик.

Сэм тоже посмотрел назад и сказал:

– Опять взяли это ведро?

Скотт ведра не заметил.

Раньше, бывало, в тот самый миг, когда для них начиналось настоящее дело, его волновала каждая мелочь. Утренний час, горячее, отдающее ржавчиной дыхание грузовика – оно бьет им в лицо, смешиваясь с росой. Влага пропитала воздух, прибила песок и приглушила гулкие звуки пустыни; низко рокочут моторы «шевроле». Он то и дело поглядывает через борт грузовика на лейтенанта Куотермейна, проверяя, все ли там в порядке…

Грузовик с походной рацией, который шел позади, ничем не отличался от его собственного, не считая того, что лейтенант Куотермейн управлял им очень аккуратно и бесшумно переводил скорости. Если надлежало что-нибудь сделать, вы могли не сомневаться, что Куотермейн это сделает. Потому-то Пикеринг и вытащил его в свое время с интендантского склада – этой армейской ссылки для неблагонадежных. Куотермейн жаловался, что военные власти относились к его политической деятельности куда серьезнее, чем он сам. Как бы там ни было, его сослали на интендантский склад, куда Пикеринг как-то раз устроил набег, и Куотермейн выдал ему всю месячную норму, не потребовав никакой писульки, ибо ему казалось разумным, чтобы Пикеринг эту норму получил. Такой поступок, по мнению Пикеринга, свидетельствовал о незаурядном уме, и он прихватил Куотермейна вместе с провиантом, потребовав его перевода задним числом. Переписка по этому поводу тянулась по сей день; Куотермейн собирался вести ее до конца войны, а если повезет, то и дольше. Внимание военных властей его просто обижало; он не жалел усилий для того, чтобы они начали относиться к нему менее серьезно.

– Он держится к нам слишком близко. Это еще что за штуки? – удивился Сэм.

– Я сказал ему, чтобы он поравнялся с нами на повороте. Не хочу, чтобы, когда начнутся пески, мы поднимались на дюны гуськом. На этом мы уже раз потеряли «виллис».

Скотт поглядел на грузовик Куотермейна и заметил ведро. Но на этот раз его не позабавили глубоко штатские замашки Куотермейна. Они-то, правда, и делали его таким умелым и ценным работником, хотя частенько и очень раздражали всех его товарищей.

Сэм щелкал дынные семечки, – их ему должно было хватить еще дня на два, – и лениво вел грузовик, будто катался по улицам Каира. Пустыня для него не была безлюдной. Он поглядывал по сторонам, словно рассчитывая встретить кого-нибудь из своих приятелей греков.

Скотт услышал, как гремят на грузовике железные полосы, которые подкладывают под колеса, чтобы они не вязли в песке, но не обратил на это внимания. Он не думал ни о чем, даже о себе. И уж никак не думал о женихе, о молодом Бентинке, который ехал с ними, чтобы доставить назад «Харрикейн».

– Ну как вы там? – крикнул он Бентинку, нехотя о нем вспомнив.

– Замерз, как черт, – сгорбившись и не поворачивая к нему головы, произнес юный лорд в новеньком меховом комбинезоне. – Неужели мне придется торчать здесь еще два дня?

– Да. Больше вас некуда посадить.

– А не могли бы мы время от времени меняться местами?

– Не возражаю. А вы можете показывать курс грузовику в пустыне?

– Единственное, что я способен вести по курсу, – это проклятый самолет, – признался Бентинк, мученически прижимаясь к ящикам с боеприпасами и поглядывая вдаль, где заря превратила летучие дымки облаков в розовые лепестки и приблизила угрозу появления самолетов.

– Вот оно и поднялось! – крикнул Бентинк, когда солнце показало над горизонтом свой желтый край. Он был еще так молод, что восход солнца в пустыне вселял в него радужные надежды.

Сэм, который умел готовить, как истый грек, поджарил им на завтрак жирную солонину в томате. Были розданы твердые морские галеты, пропитанные жиром, и апельсины, мелкие, сморщенные, но сладкие. Каждый получил по ложке клубничного варенья.

– Вас кормят лучше, чем нас в летной части, – сказал молодой Бентинк, поглядывая на еду голодными глазами. – Дайте мне еще одну поджаренную галету, – приказал он Сэму.

– У нас порядок, – сухо произнес Скотт и ткнул трофейной вилкой в сторону Куотермейна. – Он ничего не забывает.

– Вы, видно, молодчага, Куорти, – благосклонно заметил Бентинк.

– А вот вы чавкаете, – заявил ему лейтенант Куотермейн. – Пора бы научиться вести себя за столом.

Скотт поглядел на них обоих; его интересовало, знают ли они, что игра, в которую они превратили свое неравенство (у одного – преимущество в происхождении, у другого – в знаниях и опыте), породила настоящее товарищество.

Куотермейн играл роль наставника наследного принца и крепко взял мальчишку в руки.

– Вы намерены опять целый день пролежать под грузовиками? – спросил Бентинк Скотта. – Неужели у вас челюсти не сводит от скуки…

У Скотта вдруг проснулась к нему симпатия:

– А разве вас не предупреждали – Пикок или кто там вас посылал, – что вам будет скучно?

– Пикок тут ни при чем.

– А кто же вас посылал?

– Да я вроде как бы сам себя послал, – заявил Бентинк. Ему было и лестно, и досадно, что Скотт проявил наконец любопытство. Отсутствие всякого интереса к нему за прошедшие два дня казалось ему оскорбительным.

– Как же вы этого добились? Через генерала Черча?

– Косвенно. Кровавый Черч рассказывал о своей затее папаше моей жены, генералу Уоррену, в воскресенье за обедом. Тот любит приглашать по воскресеньям генералов. Я сказал, что раз я летаю на «Харрикейне», почему бы мне не съездить за машиной, когда француз сделает посадку? Мне ведь никто не говорил, что ваш брат только и знает, что ползать по пустыне на брюхе, днем прятаться, а ночью трястись по песчаным дюнам…

– Кто вам мешает вернуться? – спросил Куотермейн, показав взмахом руки назад. – Ступайте обратно по нашему следу, шагать вам всего дней десять.

– А кто же это выдумал посылать вас в день вашей свадьбы? – спросил Скотт.

– Не знаю. Пришлось подчиниться. Дисциплина. Мы не могли отложить свадьбу. А генерал не мог из-за меня нарушить свои планы.

– Почему? – спросил Скотт. – Стоило вам или вашей жене хоть словом обмолвиться генералу Черчу, он бы нарушил все, что угодно. Ему-то что!

Бентинк поглядел на него с изумлением:

– Ну, старина, это вы уж загнули. Нечего вымещать свою злость на мне.

– Всю свою злость Скотт вымещает на Черче, – поправил его со своего грузовика Куотермейн.

– Да? Ну, тут я его понимаю. Этот краснорожий Черч и в самом деле страшный болван, – протянул Бентинк своим тонким голоском. – Да в общем свадьба и не имела такого большого значения. Должен сказать вам, сэр, – объяснил он почтительно, чопорность Скотта конфузила даже его, – если вас это беспокоит, наши отношения с Эйлин начались, так сказать, еще до женитьбы…

– Поговорили и хватит! – крикнул Куотермейн с грузовика.

– Да, хватит! – повторил про себя Скотт, потому что Атыя и Сэм не могли принять участия в подобном разговоре. Это вносило в их группу неравенство, которого не должно было быть. Уже самое присутствие Бентинка их раскололо, ибо у Атыи и Сэма не было с ним общего языка.

Атыя дождался, пока разговор смолк, и подошел к Скотту.

– Капитан, я хочу поискать цистерну Хойля. – Он ткнул пальцем в отметку на одной из своих карт. – Помните ее?

– Помню. Но вам нельзя ехать туда на машине.

– На что мне машина? Пойду пешком, – с раздражением ответил Атыя. – Это займет часа два с половиной, не больше. Я могу дойти до тракта и вернуться назад через проход Вильямса.

– Ладно. Только не заблудитесь. И не задерживайте нас. Смотрите, чтобы вас не сцапали.

– Э-э-э! – проворчал Атыя с брезгливостью.

– Возьми ружье, вдруг тебе попадется какая-нибудь дичь, – крикнул ему Сэм.

– Ах-х! – сказал Атыя. Он застегнул плащ, рассовал по карманам записные книжки, складные карты и зашагал прямо в пустыню. Ботинки его были слишком велики и плохо зашнурованы, они громко шлепали на ходу, и ему приходилось волочить утонувшие в них худые ноги.

– Куда это он отправился? – спросил Бентинк.

– Проверить ориентир, – сказал Куотермейн.

– Какой ориентир может найти этот полоумный в абсолютной пустоте?

Куотермейн терпеливо ему разъяснил:

– Атыя пошел искать черепки и цистерну, которые немец, по имени Хойль, будто бы видел здесь в 1890 году; кроме него, их никто не видел – не могли точно установить, где они находятся.

– И вы надеетесь, что вашему сумасшедшему это удастся? – Мальчишка захохотал с тем бездумным бессердечием, которое так свойственно подросткам и обычно проходит с юностью, но не всегда, – особенно если этому недугу способствует высокое социальное положение.

– Удастся, если ориентир вообще существует, – заверил его Куотермейн, заметив, что мальчишество летчика явно раздражает Скотта.

Скотт не слушал ни Бентинка, ни Куотермейна. Он думал о том, что в прежние времена он наверняка пошел бы вместе с Атыей, но теперь его никуда больше не тянет.

Бентинк поднялся:

– Пожалуй, я схожу с ним, если вы не возражаете.

Скотт лежал опершись на локоть – нетерпимый человек, когда дело касалось Бентинка. Потрескавшиеся губы еле-еле разжались.

– Вас интересуют черепки, Бентинк? – спросил он.

– Нет, сэр. Но я не могу сидеть день-деньской, как вы, и дожидаться вечера. Я к этому не привык. Можно мне пойти?

– Нет, нельзя. Вы ему только будете мешать. За вами нужен глаз, а он – плохая нянька.

Куотермейн смягчил его резкость:

– Атыя и за собой-то присмотреть не может. Если говорить начистоту, Бенти, я мало надеюсь, что мы его снова увидим.

Закончив наконец необыкновенно сложную маскировку своего грузовика, Куотермейн подошел к ним с кружкой в руках.

Все участники похода, за исключением Бентинка, были примерно одного возраста, но Куотермейн казался старше своих лет благодаря густым черным волосам и густым черным усам, чуть-чуть свисавшим от собственной тяжести. Зато Куотермейн был аккуратистом, что выгодно отличало его от товарищей и даже от Бентинка, который хоть и пытался подражать своим небритым, оборванным спутникам, но не очень удачно, ибо в нем говорила кровь множества хорошо одетых поколений. Если не считать густых черных усов, лицо Куотермейна было чисто выбрито, взгляд ясен, а нрав чрезвычайно уживчив. У него был такой легкий характер, что однажды Пикеринг в сердцах спросил его: «А есть на свете хоть что-нибудь, чего вы всерьез не любите? Есть хоть кто-нибудь, кого вы ненавидите?» И Куотермейн не задумываясь ответил:

– Нет, что-то не припоминаю.

Его темные волосы выглядели так, словно их только что подстригли и напомадили в каирской парикмахерской.

– Вы похожи на иностранца, – сказал ему молодой Бентинк, спросив, настоящий ли он англичанин. Куотермейн не обижался, когда его оскорбляли без умысла. Он легко переносил любую погоду, никогда не кутался и лишь застегивал до самой шеи свою ладно пригнанную бумажную куртку.