Текст книги "Сборник "Почтальон всегда звонит дважды""

Автор книги: Джеймс М. Кейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

5

Мы выехали в Акапулько к вечеру следующего дня, примерно в 5.30. Раньше четырех собраться не удалось. Она спала, а я довольно долго наводил порядок, так как не хотелось оставлять после себя в церкви бардак. Все удалось привести в прежний вид, за исключением сломанных замков, ну и еще кое-каких мелочей. Выкатить машину оказалось сложней, чем вкатить. Пришлось даже налепить на ступеньки грязи, смоченной водой, а потом еще ждать, когда она подсохнет, чтобы подъем оказался более гладким. Потом еще пришлось упихивать в «форд» все барахло, но с этим я справился быстрее, чем в первый раз, так как уже знал, что куда сунуть. Как раз к этому времени ее сиеста кончилась, и мы тронулись в путь. Вместо ручья с горы все еще катился поток, но вода в нем стала прозрачной, да и глубина уменьшилась, так что мы переправились через него без особых проблем.

В Акапулько она указала мне дорогу к гостинице, где нам предстояло остановиться. Не знаю, имеете ли вы хотя бы отдаленное представление о здешних гостиницах для мексиканцев. Это вам не сахар. Располагалась она на окраине города, у самой гавани, и являла собой одноэтажный глинобитный барак с грязным захламленным патио, или внутренним двориком. В каждой комнате стояла квадратная металлическая канистра, в таких в Мексике носят воду. Этим и ограничивалась обстановка. Воду носили со двора, из колодца, а помимо канистры в номере больше ничего не было, матрацы для спанья полагалось иметь с собой, разворачивать и класть на плиточный пол. Вот почему она повсюду таскала с собой эти матрацы. Постельное белье тоже полагалось иметь с собой; впрочем, мексиканцы, кажется, вообще им не пользуются. Просто валятся на свои матрацы, и все тут. Уборная тоже не входила в интерьер, а располагалась на улице, невдалеке от колодца. В патио стояло целое стадо стреноженных burros, так сказать, транспорт, на котором приезжают постояльцы. Мы припарковались там же, и она вынула из машины шляпную коробку, плащ, espada и ухо. Hostelero [47]показал нам нашу комнату, № 16. Из окна открывался прекрасный вид на мексиканца со спущенными штанами, справлявшего во дворе нужду.

– Ну, как себя чувствуешь?

– Очень хорошо, gracias.

– Не жарко?

– Нет, нет. Лучше, чем в Мехико.

– Тогда вот что. Ужинать, пожалуй, еще рано. Мне надо пойти и отдать в глажку костюм. Заодно прогуляюсь, осмотрюсь немного. Ну а к вечеру, когда зайдет солнце и станет прохладнее, найдем какое-нибудь уютное местечко и поедим. Идет?

– Очень хорошо. Я заниматься домом.

– Ладно. Кстати, у меня есть кое-какие соображения насчет того, где должно располагаться наше заведение.

– О, но politico говорить, что дом уже есть.

– Ясно. Не знал. Тогда иди к своему politico, посмотришь, что за дом, а уж потом отправимся ужинать.

– Да.

Я отыскал sasteria [48]и, пока мне гладили костюм, сидел там и размышлял. Думаете, я собирался тратить время на ознакомление с окрестностями, чтобы потом обосноваться там в публичном доме и стать смотрителем при шлюхах? Как же, дожидайтесь. Эти высокие ноты, прозвучавшие над аrrоуо, круто меняли дело. В гавани стояло грузовое судно, и я намеревался выбраться на нем отсюда, если, конечно, удастся на него сесть.

Уже почти совсем стемнело, когда я разыскал наконец капитана. Он обедал в отеле «Де Мехико» на открытой веранде под тентом. Черноволосый ирландец по имени Коннерс, лет пятидесяти, с бровями, сросшимися у переносицы, физиономией цвета пенковой трубки и мозолистыми загорелыми руками, длинными и тонкими, словно у какого-нибудь пирата. Я присел за столик, а он приветствовал меня следующим сердечным образом:

– Друг мой, я не знаю вашего брата из Нью-Йорка, ни дядю из Сиднея, ни свояченицы из Дублина, благослови их тем не менее Господь. Я не член ордена масонов и, заметьте, даже не интересуюсь, есть ли у вас двадцать песо заплатить за билет до Мехико-Сити. И выпивку покупать вам тоже не собираюсь. Так что вот тебе песо и вали отсюда, а я, если не возражаешь, продолжу свой обед.

Я отодвинул песо в сторону и не сдвинулся с места. А когда он снова поднял на меня глаза, ответил в той же манере:

– У меня нет ни брата в Нью-Йорке, ни дяди в Сиднее, ни даже свояченицы в Дублине, благодарен тем не менее за добрые им пожелания. Я не член масонского ордена, и в Мехико-Сити делать мне тоже нечего. И выпивка мне ваша не нужна, и песо тоже.

– Однако, судя по всему, тебе все же что-то нужно? Что?

– Мне нужно на север, если, конечно, именно туда вы отправляетесь.

– Я отправляюсь в Сан-Педро, и проезд будет стоить двести пятнадцать песо наличными и вперед. За эти деньги гарантирую прекрасную каюту на нижней палубе, трехразовое питание и самое наилучшее обращение со стороны команды.

– Даю пять.

– Не пойдет.

Я взял со стола его песо.

– Шесть.

– Не пойдет.

– Согласен попотеть. Возьмусь за любую работу в счет платы за проезд. Готов мыть палубу, драить медь. К тому же я прекрасный повар.

– Не пойдет.

– Предлагаю рецепт изысканнейшего блюда – игуана «а lа Джон Говард Шарп». Вы только попробуйте, это будет для вас откровением. Возможно, возникнут какие-то замечания или пожелания, тогда будем совершенствовать рецепт дальше.

– Первое толковое предложение с твоей стороны, дружище, но вся штука в том, где достать игуану. В это время года они обычно уходят в горы. Не пойдет.

– Тогда даю шесть песо и еще расписку на двести девять. Расписка гарантирует выплату.

– Не пойдет.

Я смотрел, как он ест рыбу, и во мне начало закипать раздражение.

– Послушайте, может, вы меня не поняли? Мне надо мотать отсюда, и мотать я собираюсь на вашей посудине. Давайте заключим контракт на выгодных вам условиях. Я твердо намерен уехать отсюда и уеду.

– Нет. Бери песо, пока дают, и проваливай.

Я закурил сигарету и по-прежнему не тронулся с места.

– Ладно. Тогда давайте напрямую, без всяких обиняков. Я певец. Потерял голос. Теперь он вернулся, ясно? Это значит следующее: если удастся выбраться из этой дыры и попасть в страну, где водятся деньги, я сумею их заработать. Буду в полном порядке. Голос сейчас не хуже прежнего, а может, и лучше. Так что к дьяволу расписки и прочее. Я просто прошу оказать мне услугу – доставить в Сан-Педро, чтоб я снова смог встать на ноги.

Он опять поднял на меня глаза, они были затуманены злобой.

– А, так ты певец… Американский певец. Так вот тебе ответ: на борт все равно не возьму, не желаю наживать неприятности. Потому как если возьму, все равно выкину тебя в море, чтоб избавить людей от таких, как ты. Нет уж! И хватит морочить мне голову, надоело!

– Чем это вам так не угодили американские певцы?

– Если хочешь знать, мне даже Тихий океан из-за них претит. То ли дело Атлантика – можно ловить по радио Лондон, Берлин и Рим. А здесь что? Лос-Анджелес, Сан-Франциско, голубая радиосеть, красная радиосеть, какой-то кастрат, призывающий покупать мыло, и Виктор Герберт.

– Он, кстати, ирландец.

– Нет, немец.

– Ошибаетесь. Он родом из Ирландии.

– Да я с ним в Лондоне встречался, еще в молодости, и сам лично говорил с ним по-немецки.

– Он специально говорил по-немецки, особенно когда встречался с ирландцами. Не хотел, знаете ли, афишировать свое происхождение. Стыдился его, вот и не хотел, чтоб они знали. Да ну его к богу!

– Да, тогда он, выходит, и впрямь ирландец, хоть и неприятно это признать. Ну а Джордж Гершвин? Он что, по-вашему, тоже ирландец?

– Зато писал хорошую музыку.

– Да он ни одной приличной ноты не написал! Все они хороши – и Виктор Герберт, и Джордж Гершвин, и Джером Керн, и этот, что вопит: «Покупайте мыло для прыщавых подростков!», и Лоренс Тиббетт, воет, как козел. Вот в Тампико я поймал симфонию Моцарта «Юпитер», вы, конечно, о ней и слыхом не слыхивали. Передавали из Рима. А в Панаме поймал «Седьмую» Бетховена, оркестр под управлением Бичема, из Лондона.

– Да ну его к богу, Бетховена!

– Ах, ну его к богу, вот как?! И это осмеливаетесь говорить вы? Впрочем, чего ждать от торговца мылом. Да знаете ли вы, что он был величайшим композитором в мире?

– Ни хрена не был.

– А кто тогда, кто? Не иначе, Уолтер Дональдсон?

– Погодите минутку.

На веранде уже собралось несколько mariachis, но публики было еще мало, поэтому стояло временное затишье. Я подозвал одного из них и взял у него гитару. Настроена она была, как ни странно, нормально. На пальцах еще оставались мозоли, с времен той работенки в Мехико-Сити. Я сыграл вступление к «Дон Жуану» и запел. Не выпендривался, не актерствовал, просто пел вполголоса, а закончив, отбил такт и прижал пальцами струны.

Он к тому времени перешел к десерту и молча поглощал его. Потом подозвал гитариста, довольно долго чирикал с ним о чем-то по-испански и положил на столик несколько бумажных купюр. Гитарист притронулся к шляпе и отошел. Официант забрал тарелку и, стоя у стола, пялился на него.

– Дело тут деликатное. Всегда был поклонником Бетховена, еще с молодости, но часто задавался вопросом: может, все-таки не он, а Моцарт был величайшим из всех музыкальных гениев? Так что, может, вы и правы, может быть… Я купил у него гитару. Возьму ее на борт. Там у меня груз, порох, и мы не можем отправиться, прежде чем я не подпишу миллион каких-то кретинских бумажек. Вы должны быть в доке ровно в полночь. Вскоре после этого снимаемся с якоря.

* * *

Я оставил его и понесся, словно на каблуках у меня выросли крылья. Интуиция подсказывала: до полуночи надо затеряться, выждать, идти в гостиницу вовсе ни к чему. Но я еще не ел и просто не мог пойти один в кафе, и вот где-то около девяти оказался у гостиницы.

И не успел зайти в патио, как понял, что там что-то произошло.

На табуретах были расставлены свечи и две-три масляные лампы. Наша машина стояла на месте, но перпендикулярно ей был припаркован огромный лимузин, и в патио было полно народу. У лимузина стоял плотного сложения парень с черными лоснящимися волосами, в офицерской форме с погонами, кольтом у бедра. И курил. Она сидела на капоте нашей машины. А между ними выстроились в ряд мексиканцы, целая дюжина, наверное. Похоже, часть из них были постояльцами гостиницы, часть служащими, а последний – hostelero. Их обыскивали два солдата с ружьями. Разделавшись с hostelero, они заметили меня, подошли, схватили и поставили рядом с ними. И тоже начали обыскивать. Мне никогда не нравились такого рода шуточки, особенно если учесть, что на этих гориллах не было даже ботинок.

Когда обыск закончился, парень в погонах прошелся вдоль ряда и с каждым говорил по-испански. Это заняло приличный отрезок времени. Добравшись наконец до меня, он тоже начал что-то вякать, но тут она сказала ему пару слов, и он заткнулся. Злобно взглянул на меня и сделал знак пальцем отойти в сторону. Нельзя сказать, что тыканье пальцем привело меня в восторг, равно как и шмон.

Потом он проорал солдатам какую-то команду, и они бросились обыскивать номера – заходили туда и тут же выходили. Через минуту один из них взвыл и проворно выскочил наружу. Тип в погонах направился к нему, тут же они начали выносить из комнаты наши бобы, наши яйца, кукурузную муку, котелки и миски, уголь, мачете – словом, все, что мы привезли с собой в машине. Какая-то женщина запричитала, а hostelero стал умолять о чем-то офицера, но без толку. Солдаты схватили его и поволокли со двора на улицу. Потом офицер пролаял еще одну команду и взмахнул рукой. Люди разошлись по комнатам, было слышно, как оттуда раздаются жалобные причитания и стоны. Офицер подошел к Хуане, обнял за талию, она захихикала, и они стали болтать по-испански. Он не терял времени даром – вернул похищенное и ждал теперь вознаграждения.

Она зашла в комнату и вскоре вышла оттуда со шляпной коробкой и еще каким-то барахлом. Он распахнул дверцу лимузина.

– Ты что, уезжаешь с этим типом?

Сам не знаю, как это у меня вырвалось. Надо было не дергаться, дать ей спокойно уехать, но крик слетел с губ, казалось, помимо моей воли. Она обернулась, глаза удивленно расширились, словно она ушам своим не верила.

– Но, пожалуйста, это же politico!

– Я спросил: ты что, с ним едешь?

– Ну да. Ты оставаться здесь. Я приеду maсana, очень рано. Потом смотреть на дом, да.

Она выпалила все это фальшиво-небрежным тоном. Но обманывала не меня, его, чтоб не навлечь на меня неприятностей. И продолжала выразительно смотреть широко распахнутыми глазами, намекая, чтоб я заткнулся. Я стоял возле нашей машины, и он подошел и что-то рявкнул. Она подошла следом, что-то сказала ему по-испански, и он, похоже, успокоился. Наверное, объяснила, что я американец и связываться со мной не стоит. Я облизал губы, стараясь успокоиться, убедить себя в том, что сейчас главное – без эксцессов добраться до парохода. Я пытался убедить себя в том, что эта девица – всего лишь жалкая мексиканка, что она вовсе ничего для меня не значит, и если и собирается провести ночь с этим жирным шутом гороховым, тут нет ничего особенного, она поступала так сотни раз, и вообще это меня не касается. И черт с ней. И может, если б она не казалась такой неотразимо хорошенькой сейчас в лунном свете, я бы промолчал. И потом, что-то все же произошло тогда в этой церкви, что заставляло чувствовать, что отныне она принадлежит мне и только мне. Изо рта против воли вырвалось:

– Ты не едешь!

– Но он politico…

– Ну и что? Только оттого, что он politico и собрался открыть с тобой какой-то вшивый бордель для матросов, он вообразил, что имеет на тебя какие-то права?! Он ошибается. Никуда ты не едешь!

– Но…

Тут подошел он и прошипел мне в лицо какую-то фразу по-испански. Стоял он так близко, что до лица долетала слюна. Говорили мы негромко, я был слишком подавлен, чтоб кричать, а мексиканцы вообще склонны говорить тихо. Он закончил тираду, выпрямился и снова сделал жест пальцем в сторону гостиницы. И тут я ему вмазал. Он упал. Я наступил ему на руку, выхватил пистолет из кобуры.

– Вставай!

Он не шелохнулся. Вырубился полностью. Я покосился в сторону гостиницы. Оттуда по-прежнему доносились причитания и стоны, там ничего не слышали. Тогда, распахнув дверцу, я втолкнул ее в машину, закинул туда же шляпную коробку и еще какие-то вещи, обежал «форд», бросил револьвер на сиденье, прыгнул за руль и завел мотор. Через секунду мы выехали со двора, а еще через секунду – на главную дорогу.

Я включил фары и сунул револьвер ей в руку. Еще через несколько секунд мы уже были в центре. Только тут я сообразил, какую допустил промашку: свернул со двора направо, а не налево. Надо было убираться из города, и как можно быстрей, пока этот придурок не пришел в себя, а развернуться я не мог. Не мог в буквальном смысле слова. Улочка была так узка и так забита ослами, свиньями, козами и людьми, что даже со встречной машиной разминуться было практически невозможно, не то что развернуться. Она тянулась через весь город, а затем превращалась в дорогу, поднимавшуюся вверх, в гору, к большому туристическому отелю и там обрывалась. Я медленно ехал по ней, на лбу у меня выступил пот и на спине тоже и сбегал, как казалось, прямо в ботинки. Движения не было. Я свернул вправо, на боковую дорогу, в надежде, что через квартал-другой отыщется какая-нибудь лазейка в виде проулка, по которому можно будет попасть обратно на нужную мне дорогу. Однако никакого проулка не оказалось. Улица разветвлялась на две дороги, идущие открытым полем и уходящие, насколько можно было судить в темноте, тоже куда-то в горы. Пришлось выехать в поле, чтоб развернуться. Я надеялся успеть проскочить обратно через город, хотя даже сам Джесс Уиллард [49]вряд ли смог бы пребывать в ауте дольше. И тут вдруг позади послышались выстрелы, крики и вой мотоциклетной сирены. Поздно! Нас отрезали. Я выключил фары и направил машину к лощине, заросшей кокосовыми пальмами, туда по крайней мере не проникал лунный свет.

Развернувшись капотом в сторону города, я выключил мотор и начал обдумывать ситуацию. Теперь все зависит от того, заметил ли кто-нибудь, как я свернул с главной улицы. Если нет, то можно на время затаиться, выждать, пока не зайдет луна, а фараоны немного не утихомирятся, а потом попробовать прорваться через город, пока они не опомнились, и выехать на шоссе к Мехико-Сити. О корабле я старался не думать.

Минуту спустя вой сирены усилился, и я заметил три ярких огонька, продвигавшихся по шоссе из города, вдоль гавани. Выходит, они уверены, что в городе меня нет и что я теперь на пути к Мехико-Сити, вот и устремились вдогонку. Это означало, что какое-то время, может даже всю ночь, мы в безопасности. Но тогда получается, что в Мехико ехать нельзя, можно нарваться на патруль, возвращающийся в город. А Мехико-Сити – единственное место, куда отсюда можно попасть. Других дорог просто не существует.

Мы сидели в машине в темноте, и вдруг я услышал, что она плачет.

– Зачем ты так делать? Зачем так делать со мной?..

– Ты что, не понимаешь? Но я же… – Я пытался произнести «люблю тебя», но слова застряли в горле. – Я хочу тебя. И не хочу, чтоб он отнял тебя у меня.

– Это неправда. Ты уезжать!

– С чего это ты взяла?

– Ты теперь петь, да. Ты петь лучше, чем кто-нибудь в Мексика. И ты оставаться в Акапулько в доме? Почему лгать? Ты уезжать.

– И не думал даже.

– А мне теперь все очень плохо. Нет дома, нет. Может, он даже стрелять меня, да. Я не могу работать в Мехико. Он очень большой politico, да. О, зачем ты это делать, зачем?

Мы просидели в машине еще какое-то время. Как ни странно, но обманщиком я себя почему-то не чувствовал. Хотя она и обозвала меня именно так и я, безусловно, подпортил ей бизнес. Но обманщиком или подлецом я себя совершенно не чувствовал. И тут меня, словно током, пронзила подспудная мысль: ведь я вовсе не собираюсь с ней расставаться.

– Хуана…

– Да?

– Послушай внимательно. Хочу тебе кое-что сказать.

– Пожалуйста, не говорить ничего.

– Во-первых, ты была права, когда говорила, что я собираюсь уехать. Тут я тебе и вправду наврал. Когда я был в городе, удалось договориться с одним человеком. Он согласился отправить меня в Estado Unidos de Norte [50], на корабле. Корабль отплывает в двенадцать.

– Я знать, что ты мне врал, когда уходить в город. Да.

– Да, хорошо, врал. Ну а что дальше, хочешь знать?

Она довольно долго не отвечала. Впрочем, какая-то работа мысли в ней происходила, это было заметно по тому, как она на секунду-другую задержала дыхание. А потом повернула ко мне голову и так же быстро отвернулась.

– Да…

– Когда я шел в гостиницу… В общем… я собирался отвести тебя ужинать, побыть вместе немного, а потом смотаться, якобы в туалет, и больше уже не приходить. А тут произошла эта заваруха, и я понял, что просто не могу тебя отпустить, и дело вовсе не в том, что мне не понравился этот тип, нет. Просто ты мне нужна, и я не мог вынести… Ну, в общем, не хотел, чтоб ты была с ним.

– Но почему?

– Сейчас, погоди. Я еще не закончил. Мне надо уехать. Помнишь, я говорил тебе, что был певцом. Очень хорошим певцом, одним из лучших в мире. И зарабатывал кучу денег. И заработаю опять, но здесь, в Мексике, ничего не получится. Мне надо вернуться на родину, в Estado Unidos de Norte. Теперь поняла? Хочешь ехать со мной?

– Это очень большая страна?

– Гораздо больше Мексики.

– Как ты ехать?

– У нас есть машина, у тебя еще осталось немного денег. Скоро они уймутся, тогда мы проедем через город, быстренько. Самое главное – успеть до рассвета. Завтра к ночи тронемся снова и, если повезет, доберемся до Мехико-Сити. Выждем еще денек, а там можно попробовать доехать до Монтерея. Еще одна ночь – и мы уже в Ларедо. Там придумаем, как переправить тебя. Ну а как окажемся в моей стране, там уже все будет в порядке.

– Это не есть возможно.

– Почему?

– Они знать авто. Они ловить нас, точно ловить.

Я понимал, что она права. В Штатах стоит только пересечь государственную границу, и можешь ехать куда душе угодно, тебе уже ничего не грозит. Здесь же государственная граница мало что значит. Эти типы с ружьями, федеральные войска, их машины понатыканы вдоль всех границ, и они нас не упустят, когда бы мы ни ехали – ночью, днем, в любое другое время…

– Может, автобус?

– Что ты сказала, Хуана?

– Ехать немножко, прятать авто. Потом утром сесть автобус. Может, они не поймать.

– Хорошо, так и сделаем.

– Но почему… Почему ты не ехать один?

– Ну вот, мы и подошли к главному. Скажи, я тебе нравлюсь?

– Да, очень.

– Ты мне тоже.

Я сидел и пялился на нее, как дурак, во все глаза, про себя удивляясь, почему не в силах пойти до конца, сказать, что просто люблю ее, и все тут. И вдруг вспомнил, какое бессчетное число раз выпевал эти слова на трех-четырех разных языках, как фальшиво они звучали и сколько неприятностей наживал, применяя их в жизни. И постепенно они, эти слова, стали мне ненавистны, но не из-за того, что они говорили, а из-за того, что недоговаривали. Они говорили о чем угодно, только не о том, что ты чувствуешь всеми своими костями, животом, другими частями тела. Они говорили, что ради женщины ты готов умереть, но молчали о том, как можно изголодаться по женщине. Хотеть просто быть рядом с ней, быть уверенным, что и она тоже хочет быть рядом.

– Я не могу… подобрать более… сильных слов, Хуана. Впрочем, наверное, и не стоит.

– Они ловить нас, конечно. Они нас убивать.

– Может, все же рискнем?

И снова она довольно долго не отвечала, потом взяла меня за руку, сжала в ладонях, подняла глаза, и я понял – как бы там дальше ни обернулось, но все это всерьез и время шуток кончилось. Так уж получилось.

– Да.

В ушах у меня зазвенело, и я спросил туповато:

– «Да», а дальше?

– Ты о чем?

– Я вот что подумал, Хуана. Не пора ли тебе как-то начать называть меня? Не век же ты будешь обращаться ко мне «сеньор», а?

– Я буду звать тебя «милый» [51].

Конечно, мне хотелось, чтоб она выбрала какое-то более оригинальное обращение, отличное от того, каким называла любого вилхокенского [52]тупицу, возникавшего у ее лачуги, но я смолчал. И вдруг у меня перехватило горло – я понял, что это вовсе не «милый». Она называла меня Джонни, на свой манер.

– Поцелуй меня, Хуана.

Город к тому времени погрузился во мрак и тишину. Я завел мотор, вывел машину из лощины, выехал на дорогу и сразу же набрал приличную скорость, чтобы не поднимать лишнего шума. Теперь, когда никакого лишнего барахла в «форде» не было, он мчался почти бесшумно. Однако на въезде в центр я сбросил газ и мы едва ползли, пока не выбрались на главную улицу. Там я остановился и прислушался. Полная тишина. И я снова завел мотор и свернул налево, за угол. Фары не включал – полная луна низко висела над океаном, но правая сторона дороги оставалась в тени. Мы проехали примерно полквартала, как вдруг она тронула меня за руку. Я съехал к обочине и остановился. Примерно в трех кварталах от нас по левую сторону маячила фигура фараона, ярко освещенная луной. Правда, он находился к нам спиной и шел дальше, вниз по улице. Никого больше поблизости видно не было. Она нагнулась ко мне и прошептала:

– Он уходить, да, – и взмахом руки показала за угол.

Я выждал еще секунд пять, затем потянулся к зажиганию. Машина вдруг слегка накренилась. Кто-то был рядом, стоял, опираясь о капот. Пистолет лежал на сиденье. Я схватил его, резко развернулся. И дюймах в шести увидел коричневое лицо. Лицо Коннерса.

– Ты, что ли, парень?

– Да. Господи, ну и напугал же ты меня!

– Где пропадал? Я искал по всему городу. Нам давно пора отчаливать. Ты что, издеваешься, что ли?

– Попал в передрягу.

– Только не говори мне, что это ты врезал генералу.

– Я.

Глаза его едва не выскочили из орбит, и он перешел на еле слышный шепот:

– А ты знаешь, парень, что тебе за это светит? Смертная казнь, да-да. Смертная казнь…

– И тем не менее.

– Да тихо ты! Уже весь город знает. Вдруг кто-то не спит и услышит английскую речь? Поднимут шум, и ты пропал… Усек, что за это светит? Смертная казнь. Сцапают, запихнут в кутузку, там будут битый час заполнять разные бумажки и навешают тебе – ого-го! А потом выведут во двор и прихлопнут. Как бы при попытке к бегству.

– Ну, это в том случае, если поймают.

– Поймают, будь уверен. Так что давай, быстренько, пошли!

– Я не еду.

– Ты что, оглох? Я же сказал: смертная казнь!

– Видишь ли, с тех пор кое-что переменилось. Теперь нас двое. Знакомьтесь: мисс Монтес, капитан Коннерс.

– Счастлив познакомиться, мисс Монтес.

– Gracias, капитан Коннерс.

Он обратился к ней почтительно, как к принцессе, и она тут же стала вести себя как принцесса. А потом наклонился поближе к самому моему уху и прошептал:

– На это я не пойду, парень. Зачем тащить с собой первую встреченную сегодня девчонку? Только наживать неприятности. Кстати, ты и ее подвергаешь опасности. Хоть она и смазливенькая, но лучше послушай меня. Идем!

– Я не сегодня с ней встретился, и она едет со мной.

Он огляделся по сторонам, взглянул на наручные часы. Потом посмотрел на меня как-то особенно пристально и строго.

– Эй, парень, а ты знаешь песню Лепорелло?

– Да.

– Тогда шут с вами. Идемте оба.

Он обошел машину и помог Хуане выйти. На коленях у нее стояла шляпная коробка, и он взял ее, предоставив ей нести остальные вещи. Я придерживал дверцу, чтобы он, не дай Бог, не захлопнул ее чисто механически. Затем вышел сам, с правой стороны, и уже было устремился за ней, как он тут же затолкал нас назад, за машину.

– Давайте пойдем так, чтобы между нами и полисменом оставался автомобиль.

Мы осторожно, почти на цыпочках, направились к угловому дому и едва завернули за него, как он сделал знак идти в другую сторону, к пляжу. И мы нырнули в какую-то темную извилистую аллею.

Две минуты спустя мы уже были в доке и сели в шлюпку, а еще через две минуты оказались на палубе «Порт-оф-Коб», где нам тут же подали сэндвичи и пиво. Еще через пару минут проплывали мимо мыса и я сидел с гитарой на коленях и выдавал ему песню Лепорелло, а она разливала пиво.