Текст книги "Мой прадедушка, герои и я"

Автор книги: Джеймс Крюс

И вот он снова овладел публикой. Почти на целый час приковал он ее внимание к своей крошечной скрипке.

А за этот час – пока клоун играл на скрипке, то певуче и нежно, то бурно и страстно, пока половина экипажа, тяжело дыша, откачивала воду насосом – решилась судьба корабля: шторм постепенно начал стихать, а с острова Тенерифа подошел катер спасательной службы, услышавший сигнал бедствия, переданный судовым телеграфом. Хотя море продолжало бушевать, катеру удалось пришвартоваться к правому борту корабля.

Пепе как раз дошел до самой вершины своего виртуозного номера, когда в салоне вновь появился капитан. Он хотел, видно, сделать какое-то сообщение, но, увидев, как зрители поглощены представлением и с каким вниманием слушают они клоуна, извлекающего неистовые звуки из крошечной скрипочки, остановился в дверях. Штурман, держа руку на кобуре револьвера, протиснулся было в салон вслед за капитаном, но тот оттеснил его плечом назад в коридор.

Только когда Пепе, закончив концерт звучным аккордом, поклонился публике, а пассажиры захлопали и закричали «браво!», капитан подошел к клоуну и сказал ему на ухо:

– Подошел спасательный катер!

Уголки губ Пепе поднялись вверх, ярко накрашенный рот растянулся чуть ли не до ушей… и вдруг руки его повисли как плети, скрипочка и смычок полетели на ковер, и он, потеряв сознание, рухнул на пол у ног капитана. Большой красный рот на белом лице клоуна всё ещё продолжал улыбаться.

Только теперь пассажиры заволновались. Одни закричали, другие старались подняться на ноги. Штурман с решительным видом вошел в салон, чтобы в случае надобности навести порядок с помощью строжайших мер. Но капитан заявил ему, что теперь уже нет никаких оснований для паники. Шторм стихает, спасательный катер пришвартовался.

Спокойно, почти весело, капитан обратился к пассажирам:

– Оставайтесь все на своих местах! Нашего друга Пепе сразила добрая весть!

Он поднял на руки потерявшего сознание клоуна и передал его двум матросам и продолжал:

– Наш корабль, уважаемые дамы и господа, не может при таком сильном волнении войти в гавань. Поэтому с Тенерифа прибыл катер, который всех вас переправит на берег. Прошу пассажиров от первой до пятнадцатой каюты приготовиться к первому рейсу.

Без особых волнений и приключений все пассажиры корабля, а затем и команда были доставлены на берег. На следующее утро – море было спокойно, а на небе светило солнце – буксир подтащил корабль, потерпевший аварию, в гавань. Там выяснилось, что какой-то тяжелый предмет, пригнанный волнами, – скорее всего большое бревно, – ударив в корму корабля, не только отколол лопасть гребного винта, но и перебил тяги руля.

Лишь в тот день, когда корабль был отбуксирован в гавань, пассажиры узнали, в какой опасности они находились. Они прочли об этом в той же самой газете, в которой было помещено объявление о вечернем цирковом представлении с участием знаменитого клоуна Пепе.

Нечего и говорить о том, что цирк в этот вечер был полон народу. Все пассажиры корабля, разумеется, тоже находились среди публики, приветствовавшей Пепе громкими аплодисментами и криками «браво!». И только теперь их охватил ужас, когда Пепе, размалёванный, как и положено клоуну, в широченных штанах, развевающемся балахоне и огромных белых перчатках, появился на арене и заиграл на крошечной скрипочке… Словно маленькие голуби затрепетали на ветру и полетели под купол цирка.

Прадедушка свернул обои в рулон, а я вздохнул с облегчением, но, как видно, слишком уж громко, потому что Старый удивленно спросил:

– Ты что это так пыхтишь?

– Очень захватывающая история, прадедушка, – ответил я. – А вообще-то она совсем не веселая.

– Это я тебе сразу сказал, Малый! Я собирался написать забавную историю про профессионального весельчака, а у меня получилось чуть ли не героическое сказание.

– А чем все-таки Пепе герой, прадедушка? Я вижу, что он герой, а почему – объяснить не могу.

– По-моему, Малый, тут многое сочетается. И мужество решиться на это представление в такую минуту. И выдержка – ведь он продолжал веселить публику и тогда, когда положение казалось безнадежным. И упорство, несмотря на страшную усталость. Собственно говоря, Пепе совершил чудо – он не только удержал пассажиров от паники, которая нередко приводит к необдуманным действиям и даже к гибели, но еще и заставил их смеяться. Он был не только клоуном, Малый, но и врачом и волшебником – он спасал смехом. Он был героем под маской клоуна.

Прадедушка на минутку задумался и, улыбнувшись, добавил:

– Он даже был, если хочешь знать, героем труда.

– Как так, прадедушка?

Он так хорошо работал, что отвлек пассажиров от опасности, грозившей их жизни… Знаешь, похоже, что нас сейчас позовут ужинать… А я и проголодаться-то не успел!

Я взглянул на часы и сказал, что нам вполне еще хватит времени сочинить целых два «обойных» стихотворения – каждый по одному!

– Прекрасно, – согласился прадедушка, – приступим. Давай-ка теперь напишем о таком – как бы это сказать? – задорном мужестве при самых отчаянных обстоятельствах, или, как говорят, о юморе висельника. Ведь часто это юмор героический.

– Чур, я сочиняю про разбойника! Песню разбойника-висельника! – поспешно сказал я.

– Только вот герой ли разбойник? Это еще вопрос, Малый. Ну что ж, попробуй, не возражаю! А я придумаю совсем другую песню.

Я отправился за новым рулоном обоев и тут сделал одно открытие: кто-то рылся в наших рулонах. Мы принялись писать – сразу с двух сторон.

Мы строчили, не отрывая карандаша от бумаги, – оба мы были сегодня в ударе. Не оттого ли, что утром к прадедушке приходил доктор и, когда он ушел, стало как-то легче на душе?

Прадедушка, к моей радости, опять уступил мне очередь, и я голосом балаганного зазывалы стал громко читать, держа в руках развернутый рулон:

Песня разбойника с петлей на шее

 
Сюда, сюда! Вали, народ, толпою!
Сияет солнце! Всем бесплатный вход!
Меня, неукротимого в разбое,
Сегодня поведут на эшафот.
Пред всем народом, на глазах господ
Казнят разбойника. Ну что ж, он казни ждет!
 
 
Со мною процветали по дорогам
Разбой, убийство, кража и грабеж.
На совести грехов ужасных много —
Свершился суд. От кары не уйдешь.
Пред всем народом, на глазах господ
Разбойник, в петлю лезь! Ну что ж, он петли ждет!
 
 
Иной, быть может, мною обворован.
Сочтёмся же, пришёл расплаты час.
Верёвку вы сулили мне в обнову?
Так вот она! Вкруг шеи обвилась.
Пред всем народом, на глазах господ
Отмстят разбойнику. Ну что ж, он мести ждет!
 
 
Прощай навек, разбойничья свобода,
Прощай навек, веселое житье.
В последний раз пред всем честным народом
Я покажу бесстрашие свое.
Пред всем народом, на глазах господ
Умрёт разбойник. Гордо он умрет!
 

Последнее четверостишие я проорал на весь чердак диким и гордым разбойничьим голосом.

– Гм… да… – заметил прадедушка. И только немного погодя добавил как-то особенно тихо: – Это производит впечатление, Малый, такая бравада. И вправду кажется, будто твой разбойник умирает как герой. Но вот подумай. Кто живет разбоем, тот всегда играет со смертью. Смерть – его ставка в игре. И когда она приходит – ну что ж, игра проиграна. Он умирает как игрок, а не как герой.

– Но разве это не мужество – веселиться с петлей на шее?

– Кто ни во что не ставит чужую жизнь, Малый, тот и свою невысоко ценит. Крестьянин из моего стихотворения проявил куда больше мужества в своей строптивой висельной песне, чем твой разбойник в своей бесшабашной.

– Какой крестьянин, прадедушка?

– Крепостной крестьянин из давних времен, восставший против своих господ за право и справедливость. Он у меня поет, стоя под виселицей, с петлей на шее, песню о непокорности. Вот слушай!

Прадедушка снова надел очки – все это время он вертел их в руках – и начал читать:

Песня крестьянина с петлей на шее

 
Меня повесить, господа?
Я в жизни вам помехой?
Пеньковый галстук? Что ж, тогда
Мне будет смерть потехой.
Отсрочку мне дает палач.
Эй, баре! Песню слушай!
Пусть лучше песня, а не плач
Вам раздирает уши.
 
 
До нитки оберете нас,
Как липку обдерёте.
А кто из вас в свой смертный час
Споёт на эшафоте?
 
 
Смотрите ж, как на смерть идут!
Нет, смерть вам не подвластна!
Прощай навек, мой тяжкий труд,
А виселица, здравствуй!
 

Я так и не успел сказать прадедушке, что, по-моему, этот крестьянин – самый что ни на есть настоящий герой, потому что прадедушка сразу заговорил:

– В старину случалось, что бунтовщиков и миловали, если они били челом своим повелителям и молили о прощении. А моему крестьянину свобода и справедливость дороже жизни в ярме. У него ведь, наверно, оставались жена, дети. И все-таки в своей песне он не просит пощады. Это песня героя. И господам его было не до смеха. Юмор висельника горше полыни.

– Значит, это юмор без смеха, прадедушка?

– Да нет, Малый. Только смех тут особый. Он освобождает человека от страха, разрывает его оковы. Бывают даже случаи, когда смех спасает висельника от верёвки. Моя «Баллада о Мудром Гусе» как раз об этом. Хотя в ней и виселицы-то никакой нет.

– Я ведь уже слыхал эту балладу, да, прадедушка?

– Да, года два назад я тебе ее читал. А сегодня прочту опять – уж очень она нам подходит.

Прадедушка на минуту задумался, припоминая, а потом стал читать наизусть:

Баллада о Мудром Гусе

 
Как попался Гусь Лисе,
Говорит Лисица:
«Больно думать о Гусе,
Да нельзя ж поститься!» —
«Разумеется, Лиса,
Вы меня съедите.
Для бесправного Гуся
Где найтись защите?
 
 
Что ж, попался, – значит, все!
Но скажу вам честно:
Яд смертельный есть в гусе,
Где же – неизвестно.
 
 
Иногда тот яд в хвосте,
Иногда в головке,
В лапках, в клюве, в животе
Спрятан очень ловко.
 
 
Вы, Лиса, учтите впредь:
Гусь попался – надо
Всё проверить, осмотреть,
Как там насчет яда.
 
 
Вот, к примеру, у меня
Яд запрятан в шее,
Действует к исходу дня,
Сплюньте-ка скорее!
 
 
Как проглотишь, так помрешь
В боли и мученьях,
А симптомы – в теле дрожь
И в желудке жженье.
 
 
Лапу, часом, не свело?
Есть температура?»
У Лисы от этих слов
Дыбом встала шкура.
 
 
Показалось ей сперва,
Будто ногу колет,
Закружилась голова,
Хвост взвился от боли.
 
 
«Крышка, – думает Лиса, —
Яд у гада в шее!
К черту этого Гуся,
Ещё околею!»
 
 
Вперевалку Мудрый Гусь
Удирает в стадо
И гогочет на бегу:
«Так Лисе и надо!
 
 
Хоть шиплю, да не змея,
Нету во мне яда!
Обманул лисицу я!»
Вот и вся баллада.
 

Я рассмеялся, но сказал, что, по-моему, этот гусь вовсе не герой. Просто он спасал свою жизнь. Вот и все.

– И все-таки это юмор висельника, Малый! – оживился прадедушка. – Ведь страх смерти не лишил его дара речи, а сделал остроумным и находчивым. Героизм часто растет на меже между жизнью и смертью. Жив остается тот, кто сохраняет присутствие духа. Вот как поросёнок с часиками на копытце из старинной песенки.

– Из какой песенки, прадедушка? Я такой никогда не слыхал!

– А ведь верно! – кивнул Старый. – Ты и не мог её слышать. Её пели, когда появились первые ручные часы. Тогда все её пели, а теперь все позабыли. Ну, а я так иногда забываю далее, что ты на семьдесят пять лет меня моложе!

– Споёшь мне эту песенку, прадедушка?

– Попробую, Малый.

Прадедушка старательно откашлялся и в самом деле запел:

 
Поросенок для красы,
Для красы, для красы
На ремешке носил часы
С секундной стрелкой даже.
И возле бойни всякий раз,
Всякий раз, всякий раз
Он проверял, который час,
И хрюкал очень важно.
Он думал: «Как придет пора,
Придет пора, придет пора
Мне помереть от топора,
Взгляну я напоследок,
Как растопырили часы
Свои усы, свои усы,
Свои усы, свои усы
Из серебристых стрелок».
 
 
Но вот настал тот страшный миг,
Страшный миг, страшный миг,
Когда для превращенья в шпик
Он был на бойню стащен.
Мясник сказал: «У поросят…
У поросят?.. У поросят?!
И ремешок и циферблат?!
Ты, брат, не настоящий!»
 
 
И вот, подумать только, он —
Только он! Только он! —
Был из-за часиков спасён!
И ныне жив и весел.
Он не боится мясника,
Мясника, мясника,
Пьет в день три литра молока
И прибавляет в весе.
 

Повторы этой песенки, которые раньше, наверно, подхватывали все хором, я пел вместе с прадедушкой, и, несмотря на его хрипловатый голос, получилось совсем неплохо. Я изо всех сил захлопал в ладоши. И вдруг за дверью тоже кто-то захлопал. Мы с прадедушкой с удивлением обернулись.

– Эту песню я знаю, – сказала Верховная бабушка, входя в комнату. – Здорово вы ее спели! А ты, отец, оказывается, еще моложе, чем я думала. – Но тут же добавила: – Надеюсь, этот поросёнок не имеет отношения к героям?

– Да как же, Маргарита, – возмутился Старый, – конечно, имеет! В таком безнадежном положении он сохраняет юмор и присутствие духа! Даже на бойню отправляется при часах! Значит, у него храброе сердце!

Больше мы в этот вечер не говорили о героях. Хромая и ковыляя, спустились мы, Старый и Малый, вслед за Верховной бабушкой на нижний этаж, и вид у нас был при этом совсем не геройский. И только на последних ступеньках лестницы прадедушка, тяжело опираясь на мое плечо, проговорил, словно рассуждая сам с собой:

– В сущности, героический поступок, видно, всегда серьезен. Юмор висельника – это преодоление страха. Настоящий смех приходит потом, когда все позади. Или когда рассказывают о подвиге…

Мы сели на свои места за столом, на котором уже стояли миски с дымящимся супом.

За ужином Верховная бабушка была так внимательна к прадедушке, что я снова вспомнил об утреннем визите врача, который хотели от меня утаить.

Только позже, уже в постели, мне пришло в голову, что, наверно, прадедушка потому и читал сегодня такие веселые стихи и рассказы, что хотел скрыть от меня, как серьёзно обстоит с ним дело. И я стал молиться, хотя никогда этого не делал: «Господи, пусть будет что угодно, только сохрани мне прадедушку хоть на несколько лет!»

Четверг,

в который мне оперируют пятку. Речь здесь пойдет о тиранах и об их подданных, а также о крутых яйцах и о яйцах всмятку; один и тот же герой будет показан здесь дважды, но по-разному, и еще мы увидим, что такое собачья жизнь и как муравьи могут одолеть медведя; все заканчивается прославлением Верховной бабушки, которого тут давно не хватает. Итак,

ЧЕТВЕРГ

Когда я проснулся утром, в доме пахло как в кондитерской. А рано в этом году Верховная бабушка начала печь печенье к рождеству! Запах свежих анисовых коржиков щекотал мне нос, и я тут же вскочил, надеясь попробовать их уже за завтраком.

И не обманулся. Кроме какао с бутербродами, мы с прадедушкой получили ещё и коржики и теперь уплетали их, весело похрустывая.

Но долго блаженствовать нам не пришлось – наш завтрак был прерван появлением врача. Когда я его увидел, сердце у меня опять тревожно забилось. Однако на этот раз он недолго занимался прадедушкой. Как выяснилось, он пришел главным образом из-за моей пятки. Осмотрев ее, он тут же велел Верховной бабушке приготовить горячую мыльную воду.

Я подержал ногу в мыльной воде, и кожа на пятке размягчилась. После этого врач произвел на кухне небольшую операцию. Он вскрыл нарыв, сделав надрез в виде звёздочки, и выдавил из него гной. Потом густо смазал рану какой-то черной мазью и перебинтовал мне ногу.

– Так, – сказал он затем бодрым голосом, – теперь вся дрянь вышла, пусть только рана подживет. Приляг на часок, Малый.

Прадедушка, наблюдавший за этой процедурой, сидя на скамейке в углу кухни, посоветовал мне лечь на диван в столовой и полистать какой-нибудь из альбомов, привезенных нашими моряками, – в доме они лежали целыми штабелями.

– А я поплетусь потихонку наверх, Малый, – добавил он. – Когда боль пройдёт, приходи и ты. А пока отдохни.

Я без возражений последовал его совету, потому что в пятке моей стучало, тянуло и дергало – казалось, всем моим телом верховодит пятка. Даже мысли мои словно засасывала боль в пятке. Я был рад, когда смог наконец улечься на диван, взгромоздив забинтованную ногу на четыре подушки.

К счастью, боль не вечна. Уже полчаса спустя мои мысли вырвались из плена и полетели в широкий мир навстречу гранитным и мраморным королям, полководцам, изобретателям и другим прославившимся людям: я рассматривал альбом, привезенный нашими моряками из последнего рейса. Он назывался «Знаменитые памятники мира». В этом альбоме было больше двухсот фотографий, и под каждой подробно объяснялось, кому поставлен памятник и почему эта личность увековечена в мраморе или в бронзе.

Среди всех этих знаменитостей больше всего мне понравилась одна маленькая девочка, которой поставили памятник на площади городка Хартестольта. Прочитав её историю, я решил даже посвятить ей балладу. И так как вокруг фотографий было много свободного места, стал записывать её тут же, на полях альбома.

Закончив балладу, я настолько воспрянул духом, что, поднявшись с дивана, стал взбираться с альбомом под мышкой – шаг за шагом, ступенька за ступенькой – по лестнице на чердак.

К счастью, Верховная бабушка услыхала мои шаги, только когда я был уже почти наверху. Она крикнула мне вдогонку:

– Ты что, решил заработать новый нарыв? Не можешь послушать совета взрослых? Лежать, сказал доктор! От-ды-хать! А не лазить по крышам!

– Я там сразу лягу, Верховная бабушка! – крикнул я сверху. – Прадедушка за мной последит.

– Он и за собой-то последить не может! – раздалось снизу. – Не слушайся, не слушайся! Вот увидишь, чем это кончится!

Внизу хлопнула дверь, а другая дверь, на чердаке, открылась. Из неё выглянул прадедушка и спросил:

– Что это она там громыхает?

– Говорит, чтобы я лежал, а не лазил по крышам.

– И совершенно права, Малый! Ну-ка ложись! А я тебе что-нибудь почитаю для развлечения.

В этот день опять была вытоплена моя каморка. Верховная бабушка, верная своим принципам, каждый день протапливала для нас, поэтов, другую комнату – то с окном на север, то с окном на юг.

В северной комнате было достаточно подушек, чтобы взгромоздить на них ногу. Вскоре я уже снова лежал, как прописал мне врач, и рассказывал прадедушке, что сочинил балладу про девочку, которой поставили памятник в Хартестольте.

– Знаешь, сколько тут ненаписанных баллад, прадедушка? – сказал я, показывая ему альбом. – Ведь здесь, наверное, множество героев!

– Вполне вероятно, Малый, – ответил прадедушка. – Может, мы и займемся завтра сочинением баллад про памятники. Это наверняка и весело, и может кое-чему научить. Только не так-то это просто – не думаю, что они сами так и посыплются из альбома. Во всяком случае, я хочу сперва немного его полистать. Припаси-ка свою балладу на завтра, а сейчас послушай еще одну балладу про Геракла. Или, может, у тебя еще сильно нога болит?

– Нет, прадедушка, только тикает, как старые часы с маятником.

– Это от мази, Малый. Хороший знак! Ну, надеюсь, Геракл отвлечет тебя от тиканья в пятке.

Говоря это, он уже перелистывал тетрадку в черной клеенчатой обложке.

– Вот он, подвиг, который я хотел тебе прочесть, – сказал он и поправил очки.

Баллада о Геракле и огнедышащих конях

 
Геракл был смел и полон сил
И, как гласит преданье,
Геройский подвиг совершил,
Великое деянье.
 
 
Когда-то Фракия была
Под властью Диомеда[10]10
  Диомед – царь Фракии, по преданию кормивший своих коней человеческим мясом.


[Закрыть].
Терпел народ немало зла,
И нищету, и беды.
 
 
В конюшне царской всем на страх
Там ржали кони грубо:
Не пена, пламя на губах,
Острей кинжалов зубы.
 
 
Царь Диомед бросал им в пасть
Прохожих и проезжих,
И мог во Фракии пропасть
Любой герой заезжий.
 
 
Геракл, узнав про тот закон,
Ужасно разозлился,
Схватил свою дубинку он
И во дворец явился.
 
 
Герой с царя корону сшиб,
А свита разбежалась —
В одну минуту ни души
В покоях не осталось.
 
 
И тут Геракл схватил царя,
Как детскую игрушку,
И, возмущением горя,
Швырнул его в кормушку.
 
 
А через несколько часов,
Придя коней проведать,
Он не увидел ни усов,
Ни палки Диомеда.
 
 
И огнедышащих коней
Как будто подменили:
Овечек сделались смирней
И головы склонили.
 
 
Когда их в сбрую запрягли
И дали им напиться,
Они послушно повезли
Геракла в колеснице.
 
 
Так доказал Геракл, храбрец,
Что поздно или рано
Тиранству настаёт конец —
Он ниспроверг тирана.
 

Прадедушка захлопнул тетрадь, бросил ее на комод и задумчиво сказал:

– Собственно говоря, странно, что я одобряю этот подвиг Геракла. Ведь это убийство.

– Это убийство многих спасло от смерти, – возразил я. – Убийство тирана, по-моему, всегда хорошее дело. И всегда героический подвиг.

– Под этим я подпишусь не без оговорок, Малый. Тут надо судить всякий раз по-разному. Да и тираны бывают разные.

– Чем же они отличаются друг от друга, эти кровопийцы?

– А вот, например, временем, в которое живут. Во времена Геракла тиран был просто жесток. Он заставлял убивать всех, кто был ему не по нраву. И когда его самого в один прекрасный день убивали, все считали это заслуженной карой. Тирану покорялись потому, что он обладал властью, но каждый знал, что он не прав и несправедлив. В наши дни тираны подходят к делу более тонко. Они обеспечивают себе официальное разрешение на каждое убийство.

– Не понимаю, прадедушка, – сказал я.

– Ну вот, Малый, представь себе, скажем, тирана, который не выносит людей с веснушками. Он уже не может просто так взять да и приказать всех их уничтожить, как это делали прежние тираны. Он теперь подкупает за большие деньги профессора, чтобы тот научно доказал, что у всех людей с веснушками коварный характер. Потом из этого создают учение – учение о чистой и нечистой коже. А на основе учения издают закон о защите носителей чистой кожи. И этим законом оправдывают кровавые приговоры, которые всех подданных с веснушками передают в руки палача.

– Но ведь это подло, прадедушка! По-моему, это еще хуже, чем тиранство во времена Геракла!

– Это и в самом деле хуже, Малый. Потому что неправоту переряжают в право, а произвол – в законность. И отравляют души. Мне как раз пришла на память одна история, как тиран – правда, с ограниченной властью: он был всего лишь бургомистром – старался отравить дух города и души горожан. Вот послушай!

Старый откинулся на спинку своего кресла на колесах, а я поудобнее устроил ногу на горе подушек и стал слушать.

РАССКАЗ О КРУТЫХ ЯЙЦАХ

Яйцам живется нелегко. Их скорлупки хрупки, как счастье. Только крутые яйца могут еще кое-как противостоять ударам чайной ложки-судьбы.

Семейство Тверджелтков – эту фамилию они носили не зря – было крутым и настолько твердым, насколько могут быть твердыми крутые яйца. Они бесстрашно совершали прогулки по окрестностям, взбирались по самым крутым тропинкам и не боялись даже кататься по булыжнику в коляске без рессор, с петухом в упряжке.

Тверджелтки жили тем, что мастерили и продавали шляпы разных форм, цветов и размеров, – шляпы для куриных, утиных, голубиных и даже для страусовых яиц. Покупатели оставались обычно очень довольны. Случалось, к ним заходил даже помидор или луковица, чтобы заполучить шляпу самого модного фасона.

Город, в котором жили Тверджелтки, назывался Яйцеградом, и население его в основном состояло из сырых яиц и яиц всмятку. Всем им приходилось чрезвычайно осторожно продвигаться по жизни, чтобы не разбиться. И это сильно портило их характер.

А надо сказать, что с тех пор как некий Адольф Бякжелток, сырое куриное яйцо, пролез в бургомистры, все разговоры о крутых яйцах стали вестись в Яйцеграде в каком-то странно ядовитом тоне. Бургомистр Бякжелток, яйцо чрезвычайно ограниченное, был твердо убежден, что в скорлупке крутого яйца заключено всё зло. Как только кто-нибудь начинал, например, возмущаться высокими ценами в городе, он говорил:

– Это крутые сговорились повысить цены!

А когда кто-нибудь жаловался на безработицу, рычал:

– Это всё крутые! Хотят сами все денежки заработать!

Писарь бургомистра, пустенькое воробьиное яичко, все только кивал да поддакивал своему начальнику, когда тот заводил речь о крутых (это было яичко еще более ограниченное). И вот однажды это круглое ничтожество задало своему начальнику такой вопрос:

– Что есть сердце яйца, ваше высокородие?

– Желток, – ответил Бякжелток.

– Совершенно верно, ваше высокородие! Ну, а если у кого желток твердый, разве это не значит, что сердце у него каменное? Вот эти-то каменные сердца и виновны во всех несчастьях нашего города!

– Отлично сказано, отлично доказано, мой дорогой писарь! – похвалил его бургомистр. – Запишите это, пожалуйста, на бумажке, а я велю это напечатать и распространить, чтобы у всех наших яиц открылись глаза на происки крутых!

Разумеется, всё это было полной бессмыслицей, но тем не менее пустая выдумка круглого дурака была напечатана и получила широчайшее распространение. Каждому, кто обращался за чем-нибудь в магистрат, например за бланком или за справкой с печатью, вручали одновременно специальный листочек, на котором черным по белому было написано, что во всех несчастьях города виноваты крутые.

Яйца поострее, постучав себя по скорлупке, говорили:

– У бургомистра заскок! Не всё ли равно, крутой желток или всмятку? Яйцо всегда остаётся яйцом!

Но яйца потупее поверили тому, что было написано чёрным по белому. Они шептали друг дружке:

– И правда! Ведь вышли же крутые сухими из воды!

– А видали, как они вертятся, как крутятся?!

Некоторые же просто завидовали крутым: все-таки им легче противостоять ударам чайной ложки! Зависть и ненависть, подогреваемые бургмистром, создали в городе настолько накалённую атмосферу, что яйца поострее опасались – достаточно было искры, чтобы вспыхнул пожар.

Иногородние, приезжавшие в Яйцеград на экскурсию или по делам: помидоры, айва, луковицы, картофель – удивлялись этим нападкам на крутые яйца. Они казались им совсем необоснованными. «Томатная газета», орган помидоров, даже послала в Яйцеград своего специального корреспондента.

Этот корреспондент сообщал: «Общественное мнение в городе отравлено, спокойствие нарушено. Нетрудно предсказать, что подогревание самых низменных инстинктов у населяющих город яиц официальными яичными властями может привести к беспорядкам».

Семья Тверджелтков вначале не принимала всерьёз всякие толки, слухи и сплетни, но постепенно и она стала понимать, что, пожалуй, тут дело тухлое. Даже шляпы у них уже почти никто не покупал, разве что близкие друзья да иногородние. Тверджелткам грозило полное разорение, и многие соседи перестали с ними здороваться.

– Необходимо принять срочные меры, – решили Тверджелтки. И они пригласили к себе в гости все крутые яйца.

Темной ночью в доме Тверджелтков собрались все крутые – многие из них не были даже знакомы друг с другом. Совещание проходило при закрытых дверях и занавешенных окнах.

Семья Скорлупкиных, занимавшаяся изготовлением ёлочных игрушек из яичных скорлупок, предлагала всем крутым покинуть город.

Семья Глазуний, работавшая на фабрике сковородок, предлагала написать в городской магистрат жалобу на Бякжелтка.

Семья Белковых, державшая магазинчик «Поваренная соль», предлагала поговорить с одним знакомым из магистрата.

Но у семьи Тверджелтков нашлись возражения против всех этих предложений. Выехать из города – значит поддержать болтунов и сплетников. Жалоба в магистрат даст толчок для новой вспышки клеветы. А если и удастся убедить и переманить на свою сторону одного члена городского магистрата, то это ещё не значит, что весь магистрат окажется на стороне крутых.

– Так что же нам делать?.. – тяжело вздохнули Скорлупкины. – Через месяц мы окончательно разоримся. А если этот Бякжелток будет продолжать в том же духе, то в один прекрасный день какие-нибудь подонки пристукнут нас нашими же собственными чайными ложками.

Только в полночь было внесено первое разумное предложение.

– Разве каждое яйцо не вправе само решать, как ему быть сваренным – всмятку или вкрутую? – спросил самый старший из Тверджелтков. – Давайте построим большую Кипятильню-Яйцеварку и уговорим всех жителей города свариться вкрутую. Кто сам сварен вкрутую, тот не станет травить крутых.

– Не забывайте, – возразил ему старший из Скорлупкиных, – что быть сваренным вкрутую в настоящее время считается позором. Кто же захочет добровольно подвергать себя позору?

Все яйца снова упали духом.

Наконец мать семейства Глазуний сказала:

– Это была хорошая мысль – убедить горожан свариться вкрутую. Только, друзья мои, такие дела надо делать в полной тайне. У каждого из нас остались еще кое-какие друзья в городе. Объясним им, насколько проще жить на свете, когда ты сварен вкрутую, насколько уверенней и бодрее себя чувствуешь. Убедим их свариться и понадеемся на то, что и хороший пример заразителен.

Предложение это было принято, и на другой же день крутые посетили всех своих немногочисленных друзей, какие у них еще остались среди сырых яиц и яиц всмятку.

Круто пришлось крутым яйцам, когда они принялись уговаривать других свариться вкрутую. И всё же, поскольку Тверджелтки, Скорлупкины, Белковы и им подобные твёрдо обещали молчать о тайной варке вкрутую, многие яйца и в самом деле решились свариться и теперь со всей твёрдостью уговаривали своих друзей сделать то же самое. Количество горожан, сваренных вкрутую и способных твердо противостоять ударам чайной ложки, все увеличивалось.

Так постепенно все больше и больше горожан выходило из-под влияния бургомистра Бякжелтка. Он и сам уже это заметил, но как был болтуном, так болтуном и остался, даже стал еще болтливее прежнего. Когда ему сообщили о тайных сборищах крутых, он повелел срочно распропагандировать в печати, что эти выродки собираются на пир и пожирают ночью своих собственных детенышей. На заседании городского магистрата, члены которого – или, по крайней мере, половина из них – были уже крутыми, Бякжелток разорялся вовсю.

– Я требую от имени всех подлинных яиц, чтобы все неистинные яйца – я имею в виду крутые! – были убраны со всех официальных должностей из всех государственных учреждений! Я требую издания закона об охране чистоты яичного желтка! Долой крутые яйца!

После этой речи впервые за всю историю города возникли разногласия в городском магистрате. Бякжелток, к своему ужасу, установил, что его поддерживает меньше половины членов совета. И тогда он решил выйти на площадь.

У бургомистра и теперь еще были в городе горячие приверженцы – тухлые яйца и яйца с пятнами, ни к чему непригодные. И они были рады свалить на других вину за свою тупость. Вот эти-то тухлые яйца и яйца с пятнами и собрались по призыву Бякжелтка в один воскресный день на главной площади города перед зданием городского магистрата. Они выкрикивали лозунги, которые написал им на бумажке Бякжелток:

КТО С ТВЕРДЫМИ ЖЕЛТКАМИ,

У ТЕХ СЕРДЦЕ – КАМЕНЬ!

КТО КРУТОЛОБ,

ТОГО В ГРОБ!

Тухлые на площади до того развоевались, что приходилось опасаться, как бы они не бросились громить крутых и не стерли их в яичный порошок.

Но тут в дело вмешался начальник полиции – очень неглупое сырое яйцо, не лишенное чувства справедливости.

Начальник полиции попросту слегка подтолкнул бургомистра, прислонившегося к перилам балкона. И Адольф Бякжелток, тоже сырое яйцо, онемев от изумления, кувырнулся через решетку балкона и, к великому ужасу расступившихся перед ним тухлых яиц и яиц с пятнами, кокнулся о булыжник мостовой. Вот тут-то всем и стало ясно, какая темная душа была у этого типа – растекшийся по мостовой желток оказался черным.