Текст книги "Маленький оборвыш"

Автор книги: Джеймс Гринвуд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

IV
Я пробую «лаять». – Мои новые знакомые

Я побежал назад в ту сторону, откуда пришел, и снова очутился в Смитфилде, в той части рынка, где провел большую часть дня. Никто не гнался за мной, и на базаре было еще темнее и тише, чем полчаса назад, когда я ушел оттуда. Теперь я уже знал, что возвратиться домой – безумие. После разговоров между Джерри Пепом и его товарищем я не сомневался, что и отец и миссис Берк страшно рассержены на меня; Отду так хотелось расправиться со мной поскорее, что он даже обещал целый шиллинг тому, кто меня поймает.

Для него это были большие деньги: на шиллинг он мог купить себе три кружки пива. Но, если я не вернусь домой, что же мне делать? Где я буду спать?

До сих пор я всегда спал на кровати. Было не очень удобно, но все же это была кровать. А теперь… Неужели мне ночевать там, где я сижу? Впрочем, почему бы не так? Я хорошо поужинал, а ночь не особенно холодна. Одну ночь можно переспать. Свернусь здесь в уголке да и засну. Светает теперь рано, и тогда…

Тогда… да, что же я буду делать тогда? Прежде чем ложиться спать, соображу, за какую работу взяться, и завтра с утра поищу себе занятий. За какую же работу мне взяться? Конечно, за лаянье!

Пойду завтра на какой-нибудь рынок, высмотрю там разносчика подобрее и предложу ему свои услуги. А что, если голос мой окажется недостаточно звонким? Надо попробовать!

Было еще не поздно, всего десятый час, и я удалился в самую середину свиного ряда, чтобы начать там свои упражнения.

Какие цветы и плоды я буду продавать? Из цветов верней всего, что желтофиоли, – теперь их много покупают.

– Желтофиоли! Свежие душистые желтофиоли!

Голос мой показался мне довольно громким, но все-таки выходило не так, как у настоящих разносчиков. Надобно было побольше протянуть: «о-фио-ли!» Попробуем еще раз:

– Желтоо-фиоли свежие, душистые, желто-о-офиоли!

Так было гораздо лучше. Я с четверть часа ходил взад и вперед по темному ряду и громко торговал желтофиолями. Я кричал «го! го!» воображаемому ослу, перевозившему корзины с цветами, и почтительно обращался к воображаемому хозяину за мелочью.

Выучившись вполне удовлетворительно продавать желтофиоли, я принялся за землянику. Оказалось, что выкрикивать землянику труднее.

– Земляника сладкая, земляника сочная, купите землянику! – кричал я на разные голоса и все не мог попасть в тон. Наконец, после множества повторений, я наловчился выкрикивать землянику как будто бы совсем хорошо. Тут я заметил, что за углом склада притаились два мальчика. Мне сейчас представилось, что это Джерри Пеп и его противник, что, окончив свою битву, они согласились действовать заодно против меня. В ту минуту, когда я повернулся к ним, один из них выскочил из своей засады и схватил меня за волосы.

– Земляника сладкая! Земляника сочная! – закричал он, передразнивая меня и дергая за волосы при каждом слове. – Чего ты тут кричишь? Как ты смеешь поднимать шум на базаре, когда тебе давно пора лежать у себя на кровати, а?

Он подражал голосу и жестам рассерженного полицейского. Хотя он пребольно таскал меня за волосы, но, повернувшись к нему, я почувствовал радость. Это не Джерри Пеп и не его соперник, это другие мальчики! Значит, они не потащат меня домой!

– Слышишь, мальчик? – продолжал шутить мой «полицейский». – Иди сейчас домой, не то я сведу тебя в полицию!

– Сами вы идите домой! – отвечал я, вырываясь из его рук. – Чего вы сами не идете домой? Что вы ко мне пристали?

– Да мы и то идем домой, – отвечал другой мальчик, хохотавший над проделкою товарища. – Мы были в театре, а теперь возвращаемся домой.

Потом, обращаясь к своему спутнику, он прибавил:

– Пойдем, в самом деле, Моулди! Мы этак и к ночи не доберемся до Вестминстера.[3]3
  Вестминстер – пересыльная каторжная тюрьма в Англии.


[Закрыть]

Я несколько раз бывал с отцом на рынке Ковентгарден и знал, что рынок находится или в самом Вестминстере, или около него, но дороги туда я не мог найти и решил расспросить мальчиков.

– В какой части Вестминстера живете вы? – спросил я у мальчика, сказавшего последние слова.

– Конечно, в самой лучшей, – отвечал он.

– А близко от вас до Ковентгардена?

– До театра Ковентгарден? – спросил Моулди. – Помилуйте, в нашей коляске минуты две езды, и мы с Рипстоном всегда берем себе там ложу! Правда ведь, Рипстон?

– Полно тебе пустяки болтать, – остановил его Рипстон. – Мы живем, правда, близко и от рынка Ковентгардена и от театра. Живем в Дельфах. А ты, мальчуган?

«Не все ли равно, где я живу? – подумал я. – В Ковентгардене я найду себе такой же удобный ночлег, как и в Смитфилде. Если я пойду туда с этими мальчиками, они покажут мне дорогу, и я буду завтра вовремя на месте».

– Пойдемте, – сказал я, – уже поздно.

– Да ты куда же идешь? – с удивлением спросил Моулди.

– Я иду с вами, – смело отвечал я.

– Да ведь мы идем в Дельфы.

– И я туда же.

– Разве ты живешь в «Арках»?

– В каких «Арках»? Вы сказали – в Дельфах?

– Ну, да, Дельфы, или Арки, – это ведь все равно.

– Ах, я не знал! Да я и не мог знать: я ведь никогда там не бывал.

– Никогда не бывал! Ты же сказал, что живешь там?

– Нет, я нигде не живу, у меня нет никакой квартиры.

– Ну, уж это пустяки! – вскричал Моулди. – У всякого человека есть квартира. Где же твое старое жилье?

– Где мое жилье?

Мне не хотелось рассказывать этим незнакомым мальчикам про все свои дела, но они пристали ко мне с расспросами, и я не мог больше скрывать от них, что я бездомный бродяга. Впрочем, им, кажется, не опасно открыться. Они, по-видимому, живут сами по себе и, может быть, даже помогут мне пристроиться и найти работу.

– А вы обещаете, что не выдадите меня, если я вам все расскажу? – спросил я.

Они торжественно заверили меня, что не способны на такую низость.

– Ну, вот видите, я жил дома, с отцом, там я и спал до сегодняшней ночи.

– И ты убежал? И не хочешь возвращаться домой?

– Я никогда не возвращусь! Мне нельзя возвратиться! – с убеждением отвечал я.

– Понимаю! – сказал Моулди. – Ты что же там такое стибрил?

– Как стибрил?

– Ну да, стащил. Тебя поймали? Или тебе удалось благополучно улизнуть?

– Как поймали? Я ничего не украл, я просто бежал оттого, что меня там били.

Мальчики недоверчиво переглянулись.

– И неужели ты в самом деле только оттого убежал, что тебя били? – спросил Рипстон.

– Только! Если бы вам задавали такого трезвону, вы не говорили бы «только»!

– А тебе давали там обедать и все такое?

– Давали.

– И у тебя была настоящая постель с простынями, с одеялом, с подушкой?

– Конечно.

– Каково! Он еще говорит «конечно»! – вскричал Рипстон. – И неужели ты думаешь, мы поверим, что ты бросил все, и еду, и постель, и убежал из дому только оттого, что тебя били! Ты просто лгунишка.

– Или набитый дурак! – решительно сказал Моулди.

– Не верьте мне, если не хотите, – проговорил я. – Только ясказал вам сущую правду!

– Что же, может, оно и так! – заметил Рипстон. – На свете случаются странные вещи! Только вот я тебе что скажу, мальчик: кто бежит из хорошей квартиры да от хорошей еды только потому, что его бьют, того и стоит оставить без квартиры и без еды, пока он научится ценить их!

– Пусть бы меня бил кто-нибудь с утра до вечера, – заметил Моулди, – только бы дал мне порядочное жилье.

– Ну, ему это было бы невыгодно, Моулди, – смеясь, отвечал его товарищ. – Нет, я не верю, что этот мальчишка убежал от побоев. Он, должно быть, обокрал или поджег кого-нибудь, только не хочет признаться, – боится, что мы выдадим. Оно и понятно! Ведь он нас не знает.

Разговаривая таким образом, мы шли вперед очень скоро.

Впрочем, нам приходилось часто останавливаться, так как у Моулди то и дело падали с ног его огромные сапоги. Мы проходили по таким темным извилистым переулкам, каких я в жизни не видывал. Даже днем путешествие по этим узким мрачным переулкам не могло быть приятно.

А теперь была ночь, темная ночь, и я чувствовал, что каждый шаг удаляет меня от дома. Моя домашняя жизнь была очень горька, но всетаки, по словам моих спутников, я был дурак, что бросил ее. Я начинал чувствовать раскаяние, и слезы выступили у меня на глазах.

Мы шли все дальше и наконец очутились в широкой, освещенной газом улице.

V
Арки

Было уже поздно, около одиннадцати часов, но на улице толпилось множество народа. Нас толкали на каждом шагу, и мы с трудом пробирались вперед.

– Идем скорей! – заметил Рипстон, оборачиваясь ко мне. – Теперь нам уже недалеко.

Это замечание обрадовало меня. Когда мы вышли на широкую светлую улицу, я подумал: «В каком прекрасном месте живут мои спутники, и с каким удовольствием я сам стал бы жить здесь!» Но затем меня взяло раздумье. Они сказали, что идут домой, в свое жилище, а меда с собою не звали. Пожалуй, они войдут в тот дом, где живут, а меня оставят среди улицы.

Слова Рипстона: «Пойдем, теперь уж недалеко» – ободрили меня; я решил, что, значит, они приглашают меня к себе.

Вдруг оба мои спутника исчезли. Куда они девались? Может быть, я обогнал их, сам того не замечая?

Хотя это было неправдоподобно, но я все-таки поворотил назад, громко клича их по именам. Никто не отвечал мне. Я побежал опять вперед и изо всех сил крикнул: «Рипстон!» Нет ответа.

Отчаяние опять овладело мною. Может быть, мальчики нарочно сыграли со млой эту злую шутку. Им не хотелось идти со мной, и они бросили меня среди улицы. Может быть, они завели меня совсем не туда, где находится Ковентгарден, и я от него еще дальше, чем был до встречи с ними. Все эти мысли были так печальны, что я не мог совладать со своим горем.

Я прислонился к фонарному столбу и начал громко плакать.

Вдруг я услышал знакомый голос:

– Смитфилд, где ты?

Меня не звали Смитфилдом, но так называлось то место, где меня встретили мои товарищи, и они, не зная моего настоящего имени, прозвали меня так. Голос, услышанный мною, был голос Моулди, я в этом не сомневался.

– Я здесь! – отвечал я. – А вы где?

– Мы здесь. Разве ты не видишь?

Я не видел никого. Голос выходил словно из-под земли. Рядом с теми лавками, перед которыми я теперь очутился, тянулась невысокая стена. В стене, возле самой земли, были проделаны круглые дыры, которые вели куда-то вглубь. Не оттуда ли доносился ко мне этот голос?

Вдруг кто-то схватил меня за руку..

– Это ты, Моулди? – спросил я.

– Конечно, я, – нетерпеливо отвечал он. – Иди же, если хочешь идти!

И Моулди ввел меня в одну из тех круглых пещер, которые были в стене. В лицо мне пахнуло сырым и холодным воздухом. Вокруг было так темно, что за два шага ничего нельзя было разглядеть.

Пройдя несколько саженей в том ужасном проходе, который, как звериная нора, шел вглубь, я почувствовал такой страх, что принужден был остановиться.

– Вы здесь живете, Моулди? – спросил я.

– Здесь внизу, – отвечал он, – надобно еще немножко спуститься. Идем, чего ты боишься?

– Да здесь так темно, Моулди.

– Ты, верно, привык спать на пуховиках, а мы не так избалованы. Идем, не то пусти мою руку, не задерживай меня!

Я изо всех сил уцепился за его руку. Я не знал, что делать. Он, должно быть, почувствовал, как дрожала моя рука.

– Полно, чего тут бояться, малютка! – сказал он почти ласково. – Пойдем скорей, там мы найдем фургон или телегу и охапку соломы – будет на чем прилечь.

Я пошел с ним дальше в темный сырой проход.

Проход этот так круто спускался вниз, и был такой скользкий, что, будь я в башмаках, я, наверное, раз десять упал бы. Я старался ободрить себя, думая о том, как недурно будет в конце этого прохода найти телегу с соломой, о которой говорил Моулди, и улечься на ней. Какой добрый мальчик Моулди, что так гостеприимно предлагает мне разделить с ним постель! Мы спускались все ниже и ниже, а ветер, дувший нам в лицо, становился все холоднее.

Наконец мы догнали Рипстона. Он заворчал на нас, что мы так замешкались, и предсказывал, что теперь не найдется ни одной пустой телеги.

– Куда мы пойдем? – спросил я несмело. – Куда ведет эта дорога?

– В реку, если идти все прямо, – смеясь отвечал Рипстон.

– Чего ты его пугаешь? – добродушно вмешался Моулди. – Да, Смитфилд, дорога ведет в реку, если идти по ней все прямо, но мы не пойдем прямо, мы свернем в сторону.

Я не помнил себя от страха и шел вперед потому, что если бы я вздумал воротиться, то не нашел бы дороги. Кругом было попрежнему темно. Моулди вел меня за руку, а Рипстон шел сзади, напевая какую-то веселую песенку. Мы свернули в сторону и спустились вниз по лестнице. Дойдя до самой нижней ступени, Моулди сказал:

– Ну, вот мы и пришли! Рип, возьми его за другую руку, а то он наткнется на что-нибудь и разобьет себе голову!

– Поднимай ноги, Смитфилд, – посоветовал мне Рипстон. – Да коли наступишь на что-нибудь теплое, мягкое, не думай, что это муфта, не трогай, не то, пожалуй, укусит!

– Кто укусит? – боязливо спросил я, раскаиваясь, что не остался ночевать в свином ряду.

– Кто? Крыса! – отвечал Рипстон, видимо, наслаждаясь моим страхом. – Тут бегают громадные крысы, с добрую кошку величиной.

– Полно болтать пустяки! Иди вперед! – остановил товарища Моулди.

Куда мы попали? Темно и страшно! От кирпичных стен валит густой пар, это видно при мерцающем свете сальных огарков, рассеянных там и сям. Один из таких огарков прилажен к стене на старом ноже со штопором, шагах в двадцати от лестницы, по которой мы спустились. Свет его падает на грязного оборванного старика, который чинит сапог. Старик сидит на крышке рыбной корзины. Рабочими инструментами ему служат старая столовая вилка и кусок бечевки. Провертев вилкой дыру в сапоге, старик заостряет губами конец бечевки и держит развалившийся сапог поближе к огарку, чтобы лучше разглядеть, куда попасть бечевкой. На носу у него очки или, лучше сказать, медная оправа с одним стеклышком.

Руки у него дрожат так, что, даже высмотрев дырку, он не сразу может попасть в нее бечевкой. Огарок, освещающий старика, бросает свет также на передок повозки, в которой сидят несколько мальчиков и кидают комки грязи в свечу старого сапожника. Комок грязи попал старику в лоб.

– Ха, ха, ха! Смотри, Смитфилд! – засмеялся Моулди. – Славная штука! Поделом старику.

– Отчего поделом? Что он им сделал? – спросил я.

– О, он такой скупердяй! – отвечал Моулди. – У него, говорят, зарыто под этими камнями много денег, много золота и драгоценных камней. Эх! Хорошо бы нам найти их!

В эту минуту метко пущенный комок грязи вышиб сапог из рук старика, только что ему удалось продеть бечевку сквозь дырочку.

Теперь он ползал на четвереньках, отыскивая на полу сапог. С повозки, в которой сидели мальчишки, раздался дружный хохот.

– Деточки! Дайте мне, пожалуйста, кончить работу! – просил старик. – Мне осталось сделать стежков шесть – семь, и я отдам вам свою свечку. Можете тогда играть в карты или во что хотите.

– А ты нам спой, дядя, песню! – раздался голос из повозки. – Тогда мы не будем тебя трогать!

Старик запел дрожащим голосом, стараясь воспользоваться перемирием, чтобы кончить работу. Когда он пропел первый куплет и дошел до припева, мальчики хором подтянули ему. В эту самую минуту ловко пущенный комок грязи совершенно залепил одинокое стеклышко на очках старика. Другой комок погасил свечку и свалил ее на пол.

В телеге поднялся смех еще громче прежнего.

– Идем, – сказал Моулди, – нечего нам тут стоять. Наш фургон там, в заднем конце.

Крепко держась за Моулди, я последовал за своими товарищами.

Оба они, видимо, совершенно привыкли к этому месту. Они ловко пробирались вперед, между тем как я беспрестанно натыкался на оглобли повозок, которые трудно было различить в темноте, Одна только свеча бедного старика могла сколько-нибудь освещать пространство. Все остальные огарки были окружены толпами мальчишек и взрослых, которые, присев на сыром полу и на клочках соломы, играли в карты, курили трубки и ругались самыми гадкими словами.

Наконец мы остановились.

– Стой, Смитфилд, вот наш фургон! – сказал Моулди.

Я ничего не видел, но слышал, что Моулди лезет по спицам, колеса.

– Ну, что, каково там? – спросил Рипстон.

– Отлично, – отвечал Моулди с фургона.

– Ну, полезай,– сказал мне Рипстон. – Становись ногою на колесо, я тебя подсажу.

Он действительно подсадил меня, да так энергично, что я упал на четвереньки на дно повозки.

– Ты сказал: отлично! – проворчал Рипстон, также влезая в телегу, – а соломы тут и нет!

– Ни крошки! – подтвердил Моулди.

– Я так и знал, – продолжал ворчать Рипстон. – Я, как только ступил на колесо, так сейчас почувствовал, что в этой телеге возили сегодня уголь.

– А ты бы, – заметил Моулди, – написал перевозчику, чтобы он перестал возить уголь, занялся бы перевозкою мебели да оставлял бы всякий вечер хорошую охапку соломы, не то мы переменим квартиру.

– Это еще ничего, что соломы нет, – проговорил Рипстон. – Главное, неприятно, что проклятая угольная пыль постоянно лезет в нос и в рот.

– Ну как тебе здесь нравится, Смитфилд?

– Мы здесь ляжем спать?

– Это и есть наша квартира. Милости просим, будьте как дома! – любезно проговорил Моулди.

– А где же ваша постель? Ведь есть же у вас постель?

– Еще бы! Перина, набитая лучшим пухом, и целая куча подушек и простынь! У нас все есть, только вот беда, не знаю, куда все это девалось!

И Моулди принялся шарить по повозке, как будто отыскивая пропавшую вещь.

– Эх! – сказал он потом. – Толкуй ты нам о постелях! Вот наша постель! – И он стукнул каблуком о край повозки. – Жестка она тебе кажется, так полезай вниз, там много мягкой грязи!

– Не слушай его, Смитфилд! – заметил Рипстон. – Сегодня здесь хуже, чем всегда, потому что нет соломы. А когда есть солома, здесь очень хорошо! Придешь сюда этак в холодную ночь, думаешь: опять ты несчастный, опять будешь спать на голых досках! Вдруг смотришь, в повозке целый ворох славной сухой соломы, в которую хоть с головой зарывайся.

И при воспоминании об этой роскоши Рипстон причмокнул языком так аппетитно, точно хлебнул ложку горячего вкусного супу.

– А вам не холодно, когда вы раздеваетесь? – спросил я.

– Не знаю! – коротко ответил Рипстон. – Никогда не пробовал.

– Я раздевался в последний раз в прошлом августе, – сказал Моулди. – Однако пора спать, давай ложиться. Кто будет подушкой? Смитфилд, хочешь ты?

Я был до того несчастен, что мне казалось все равно, чем ни быть, и потому я согласился.

– Да ты, может, не хочешь? Так ты скажи, но стесняйся! – заметил Рипстон. – Ведь это как кто любит! Одному нравится, чтобы было мягко, другому – чтобы тепло. Тебе что лучше?

– Я люблю, чтобы мне было и тепло и мягко! – со слезами отвечал я.

– Ишь как! И то и другое! – усмехнулся Моулди. – Ну, слушай, хочешь быть подушкой, так полезай сюда и не хнычь! Нам плакс не нужно! Напрасно мы взяли тебя с собой!

Я поспешил уверить Моулди, что плачу потому, что не могу удержаться от слез, но что я готов быть подушкой, если он мне покажет, как это делается.

– Тут нечего показывать, – отвечал Моулди, смягчившись. – Подушка тот, кто ложится вниз, так, что другие кладут на него голову. Ему от них тепло, а им мягко; это и просто и удобно.

– Ну, прочь с дороги: я буду подушкой! – вскричал Рипстон и лег в одном конце фургона. – Ложитесь на меня!

– Ложись, как я, Смитфилд, – сказал Моулди, укладываясь спать.

Но подражать его примеру было довольно трудно: он захватил для себя все туловище Рипстона, а мне предоставил одни ноги.

Роптать было бесполезно, и я постарался устроиться кое-как.

– Ты хочешь спать, Рип? – спросил Моулди после нескольких минут молчания.

– Хочу. А ты?

– Я никогда не могу спать после таких сражений. Представь себе, что на твой корабль наскакивают трое разбойников, а на тебе всего рубашка, штаны да два ножа и никакого другого оружия!

– Да, славные штуки представляют в театре! – проговорил Рипстон сонным голосом. – Спокойной ночи!

Опять наступило молчание, и опять Моулди прервал его:

– Ты спишь, Рип? Рип! Слышишь, спишь?

– Ну, уж другой раз не заманишь меня в подушки, если будешь этак болтать! – сердито отозвался Рипстон. – Чего тебе надо?

– Странный ты человек! Ты не любишь лежать и разговаривать о том, что видел!

– Из-за этакой-то глупости ты меня разбудил?

– Я хотел только спросить у тебя: как ты думаешь, разбойники бросили в колодец настоящее тело?

– Конечно! Я видел руки сквозь дырку в мешке, – насмешливо отвечал Рипстон. – И ты думаешь, там был настоящий глубокий колодец?

– Еще бы! Конечно.

– А я не слышал, как плеснула вода, – настаивал Моулди.

– Ты плохо слушал. Колодец-то ведь глубокий, сразу не услышишь, а я услышал уже через три минуты.

Моулди замолчал, но он дышал очень тяжело. Видно, что ему хотелось поговорить. Он попробовал покликать Рипстона, но тот, вместо ответа, громко захрапел.

Он позвал меня, но мне не хотелось разговаривать, и я притворился, что сплю.

А на самом деле мне не спалось. Прижавшись мокрою от слез щекою к коленям Рипстона, я думал о своем прошлом, о бегстве из дома и о том, что ожидает меня в будущем. Лучше бы я выдержал потасовку миссис Берк! Лучше бы я вернулся домой, когда Джерри Пеп схватил меня! Отец отстегал бы меня ремнем, но теперь все было бы уже кончено, я лежал бы в теплой постели и баюкал бы маленькую Полли, Конечно, боль от побоев еще не прошла бы, но в эту минуту я готов был вынести всякое мучение, только бы меня перенесли в наш переулок, в дом № 19, и простили бы мне все мои прегрешения.

Бедная маленькая Полли! Я не мог думать о ней без слез, а между тем она не выходила у меня из головы.

Может быть, она убилась о каменные ступени лестницы и теперь лежит в комнате одна, без движения, мертвая. Эта последняя мысль была так ужасна, что остановила мои слезы. Я вспомнил свою мать, вспомнил тот вечер, когда она умерла, и тот день, когда ее похоронили.

Вдруг послышались тяжелые шаги. Подростки и мальчишки, игравшие в карты, бросались к фургонам, крича:

– Туши свечи! Идут крючки!

Я знал, что крючками называют полицейских, и мне вдруг стало страшно. Наверно, миссис Берк донесла полиции о моем побеге, и теперь меня разыскивают!

Зачем я не лег подушкой! Тогда бы меня не видно было из-под других! Шаги приближались. Трое полицейских подошли к нашему фургону, Я задрожал всем телом, и на лице у меня выступил холодный пот. Один из полицейских вскочил на колесо и осветил наш фургон ярким светом фонаря.

Но вот он соскочил вниз, и я вздохнул свободнее.

Они ушли все трое, разговаривая о своих делах, и шум их шагоз слышался все слабее и слабее. Мало-помалу все звуки стихли, кроме храпения спящих и писка крыс. Я заснул.