Текст книги "Пионеры, или У истоков Саскуиханны"

Автор книги: Джеймс Купер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)

Бенджамен сидел все в той же позе, мускулы у него были напряжены, в кулаках по-прежнему зажаты стебли тростника – он ухватился за них, когда почувствовал, что тонет, и именно это обстоятельство помешало ему подняться на поверхность воды, ибо он держался за тростник весьма крепко, как истый моряк. Глаза его, однако, были открыты, он оглядывал всех собравшихся у костра каким-то диким взглядом, а легкие у него работали словно кузнечные мехи, будто желая вознаградить себя за короткое время бездеятельности. Так как он упорно сжимал при этом губы, воздух из легких вынужден был вырываться через ноздри с такой силой, что он скорее хрипел, чем дышал, и с такой энергией, что все меры к восстановлению дыхания, о которых распорядился шериф, можно было объяснить лишь крайним беспокойством Ричарда за своего любимца.

Бутылка с ромом, приложенная Мармадьюком к губам утопленника, произвела магическое действие. Рот Бенджамена непроизвольно открылся, руки разжались, выпустив наконец тростник, и схватили вместо этого бутыль. Стюард воздел глаза к небу и весь отдался блаженному ощущению. Но после нескольких глотков дыхание оказалось столь же необходимым, как и после погружения в воду, и Бенджамен был вынужден наконец оторваться от бутылки.

– Ну, Бенни, ты меня просто поражаешь! – воскликнул шериф. – Ведь ты только что тонул! Как! Чтобы такой опытный моряк вел себя так глупо! Минуту назад ты был полон воды, а теперь ты…

–..наполняюсь грогом, – перебил его стюард. Лицо его необычайно быстро приняло нормальный вид и свойственное ему выражение. – Видите ли, сквайр, я держал шлюзы закрытыми, потому люки остались почти сухими. Я чуть ли не всю свою жизнь провел на соленой воде, но знаю, что такое плавание и на пресной. И вот что я скажу тебе, Билли Керби: из всех новичков в морском деле ты самый что ни на есть нескладный. Пусть те, кто считают тебя надежным, умелым моряком, берут тебя с собой в лодку, это их дело, но меня уволь. Будь я проклят, если еще хоть раз в жизни пройду с тобой даже по берегу озера. Чего ради мне рисковать своей шкурой? Ведь ты способен потопить человека, словно рыбу. И уж хоть бы бросил ему потом веревку. Натти Бампо, давай-ка свою лапу. Поговаривают, что ты индеец и когда-то снимая скальпы с белых, но мне ты нынче оказал немалую услугу и теперь можешь считать меня своим другом. Оно, конечно, было бы пристойнее бросить упавшему за борт старому моряку канат, а не цеплять его крючками за волосы, но в общем-то беда невелика. Ты, верно, поступил так по привычке, тебе небось не впервой хватать людей за волосы, а? Но мне-то ты тем зла не причинил, а это главное.

Тут вмешался Мармадьюк, и Натти Бампо не успел ничего сказать в ответ Бенджамену. Судья отдал ряд дельных распоряжений так уверенно и авторитетно, что шериф не решился возражать.

Бенджамена по суше доставили в поселок, а невод вытянули на берег так, что рыба на этот раз безнаказанно избежала ячеек сети.

Улов делили как обычно: ставили одного из участников спиной поочередно к каждой из куч рыбы и предлагали назвать имя ее владельца. Билли Керби растянулся во весь свой огромный рост на траве возле костра караулить до утра сеть и рыбу, а остальные сели в лодку и поплыли к поселку.

Последнее, что видели сидевшие в лодке, когда костер уже начал скрываться из глаз, а лодка приблизилась к берегу, был лесоруб, готовивший себе ужин. Факел в пироге индейца некоторое время еще горел и двигался во мраке, потом вдруг замер неподвижно, и в воздухе рассыпались горящие искры. И затем уже все погрузилось в полную тьму, созданную союзом ночи, лесов и гор.

Мысли Элизабет перенеслись от Эдвардса, державшего шаль над ней и над Луизой, к охотнику Натти и индейцу-воину, и в ней росло желание побывать в хижине, где по какой-то таинственной причине столкнулись трое людей, столь различных по темпераменту и привычкам, как Кожаный Чулок, индеец Джон и Оливер Эдвардс.

Глава 25

К чему болтать про горы и долины

И о мальчишеских своих забавах?

Старик! Никто их слушать не желает.

Начни же свой рассказ.

Дуо

На следующее утро Ричард поднялся вместе с солнцем и, приказав седлать коней для себя и Мармадьюка, направился в спальню кузена. Лицо шерифа хранило крайне строгое выражение, приличествующее важности момента. Дверь в спальню судьи была отперта, и Ричард вошел без всяких церемоний, не постучав, что характеризовало не только его взаимоотношения с судьей, но и всегдашние манеры.

– Ну, Дьюк, живее на коня! – крикнул он. – Вчера я только намекал, а уж сегодня изложу тебе все толком. Давид в своих псалмах говорит… или Соломон? Ну ладно, это все едино. Так вот, Соломон говорит, что всему свое время. И, по моему скромному разумению, рыбная ловля не подходящее место и время для обсуждения серьезных дел… Послушай, что с тобой, черт тебя возьми? Неужто заболел? Дай-ка я пощупаю твой пульс. Мой дед, как тебе известно…

– Телом я здоров, Ричард, но душа у меня болит, – сказал судья и даже слегка оттолкнул кузена, который уже готов был приступить к обязанностям, по праву принадлежащим доктору Тодду. – Со вчерашней почтой, когда мы вернулись с озера, я получил письма, и среди остальных вот это.

Шериф взял письмо, но, даже не взглянув на него, продолжал удивленно, не отрывая глаз, смотреть на судью. Потом он глянул на стол, заваленный письмами, бумагами и газетами, а затем окинул взглядом всю комнату. Постель была смята, как видно, на ней лежали, но она осталась нераскрытой, и это говорило о том, что ее хозяин провел на ней бессонную ночь. От свечей не осталось даже огарков; очевидно, они погасли сами, догорев до конца. Мармадьюк уже отдернул шторы и, открыв обе ставни и обе рамы, впустил в комнату мягкий воздух весеннего утра. Судья был бледен, глаза у него запали, губы вздрагивали, и это было так не похоже на всегда спокойного, бодрого и веселого Мармадьюка Темпла, что шериф с каждым мгновением все больше приходил в замешательство. Наконец он посмотрел на письмо, которое все еще держал нераскрытым, комкая его в руке.

– Как! Оно пришло с кораблем из Англии? Ого! – воскликнул он. – Ну, Дьюк, должно быть, там и в самом деле немаловажные новости.

– Прочти его, – проговорил Мармадьюк, шагая по комнате в чрезвычайном волнении.

Ричард, имевший привычку думать во всеуслышание, не в состоянии был долго читать про себя, и часть того, что стояло в письме, произносил вслух. Именно эти отрывки письма, которые были таким образом оглашены, мы предлагаем вниманию читателя вместе с репликами шерифа.

– «Лондон, двенадцатое февраля 1793 года…» – начал шериф. – Гм, немалый путь оно проделало! Ветер, правда, целых шесть недель дул попутный, северо-западный, он переменился только две недели тому назад… «Сэр, Ваши письма от десятого августа, двадцать третьего сентября и первого декабря были своевременно нами получены, и ответ на первое из них мы переслали с обратным рейсом пакетбота. Со времени получения Вашего последнего письма, я… – Тут шериф принялся бормотать что-то себе под нос, и большая часть письма осталась неясной. —..к прискорбию моему, должен известить Вас о том, что…» Гм, дела, кажется, действительно плохи! «…но уповаю на то, что всемилостивое проведение…» Да, как видно, человек он очень набожный, уж наверное принадлежит к епископальной церкви. Гм, гм… «…судно, отплывшее из Фалмута[60]60
  Фалмут – английский порт на берегу пролива Ла-Манш, в заливе Фалмут.


[Закрыть] в первых числах сентября прошлого года… мы не преминем довести до Вас все новые сведения по поводу этого прискорбного события…» Право, для поверенного у него очень добрая душа! «…но в настоящее время мы не имеем больше ничего сообщить Вам…» Гм! «Национальный конвент… несчастный Людовик… по примеру вашего Вашингтона…» Должен сказать, что сразу видно – это пишет человек благоразумный, не какой-нибудь бесшабашный демократ. Гм, гм! «…наш отважный флот… под властью нашего превосходного монарха…» Да-да, сам-то король Георг ничего человек, только вот советчики у него плохи… Гм! Гм!.. «Прошу принять уверения в совершеннейшем почтении… Эндрю Холт». Эндрю Холт… Очень благоразумный и чувствительный человек этот Эндрю Холт, хоть и сообщает дурные вести. Что же ты теперь думаешь делать, кузен Мармадьюк?

– Что я могу тут сделать, Ричард? Остается лишь одно: положиться на время и на волю божью. А вот еще письмо, из Коннектикута, но в нем лишь повторяется то, что уже было сказано в первом. В отношении этих печальных новостей из Англии только одно может служить утешением – мое последнее письмо он успел получить до того, как корабль отплыл.

– Да, Дьюк, скверно все это, очень скверно. Теперь все мои планы пристроить еще флигель к дому летят к черту. Но пока оставим это. Я распорядился, чтобы нам подали лошадей. Поедем, я покажу тебе нечто чрезвычайно важное. Ведь ты постоянно думаешь о копях…

– Не говори о копях, Ричард, – прервал его судья. – Сперва надо выполнить свой священный долг, и безотлагательно. Сегодняшний день я этому и посвящаю, и ты должен мне помочь в том, Ричард, я не могу поручить дело столь важное и щекотливое Оливеру, человеку постороннему.

– Ну разумеется, Дьюк! – воскликнул шериф, сжимая руку судьи. – Можешь располагать мною в любую минуту. Наши матери были родными сестрами, а родная кровь – это, в конце концов, лучший цемент, скрепляющий дружбу. Ну ладно, с серебряными копями пока можно и подождать, отложим до другого раза. Нам, должно быть, понадобится Дэрки Ван?

Мармадьюк ответил утвердительно, и шериф, отказавшись от своих первоначальных намерений, сразу занялся другим: он прошел в столовую и отдал распоряжение немедленно послать за Дэрком Вандерсколом.

В те времена поселок Темплтон обладал всего двумя представителями судейской профессии. Один из них уже был представлен читателю в трактирчике «Храбрый драгун», второго звали Дэрк Вандерскол, или просто Дэрки, как фамильярно назвал его шериф. Довольно сносные профессиональные знания, величайшее добродушие и некоторая доля честности – таковы были основные качества этого человека, который жителям поселка был известен как «сквайр Вандерскол», или «голландец», и даже получил от них лестное прозвище «честный стряпчий». Не желая вводить читателя в заблуждение относительно кого бы то ни было из действующих лиц романа, мы считаем необходимым добавить, что, говоря о честности сквайра Вандерскола, надо помнить, что все на свете относительно, в том числе и человеческие достоинства, и поэтому мы убедительно просим не забывать, что в описании той или иной черты характера наших героев всегда подразумевается ее относительность.

Весь остаток дня судья провел запершись в своем кабинете с кузеном Ричардом и стряпчим Вандерсколом, и никто, кроме Элизабет, не был туда допущен. Глубокая печаль Мармадьюка передалась и его дочери, обычная ее веселость покинула ее, умное личико девушки стало серьезным и сосредоточенным. Эдвардс, на долю которого в тот день выпала роль недоумевающего, хотя и весьма зоркого наблюдателя, был поражен этой внезапной переменой в настроении членов семьи – он даже подглядел слезу, скатившуюся по щеке Элизабет и затуманившую яркие глаза не очень свойственной им мягкостью.

– Получены дурные вести, мисс Темпл? – осведомился он, и сказано это было с таким сочувствием, что Луиза Грант, которая сидела здесь же в комнате, склонившись над рукоделием, подняла голову, бросила на молодого человека быстрый взгляд и тут же вспыхнула от смущения. – Я догадываюсь, что вашему отцу скоро потребуется посланец, и готов предложить свои услуги. Может быть, это вас несколько успокоит…

– Да, возможно, отцу придется ненадолго уехать. Но я постараюсь уговорить его послать вместо себя кузена Ричарда, если поселок некоторое время сможет обойтись без шерифа.

Юноша промолчал, краска медленно заливала его лицо. Затем он сказал:

– Если дело такого рода, что я мог бы выполнить…

– Оно может быть доверено только близкому лицу, человеку, которого мы очень хорошо знаем.

– Но неужели вы меня мало знаете, мисс Темпл? – воскликнул Эдвардс с горячностью, которую он хотя и редко, но все же проявлял порой во время откровенных, дружеских бесед с молодой девушкой. – Вот уже пять месяцев, как я живу под вашей крышей, и я все еще для вас посторонний?

Элизабет, как и Луиза, занималась шитьем. Склонив голову набок, она делала вид, что приглаживает лежавшую у нее на коленях ткань, но рука у нее дрожала, щеки горели и слезы на глазах высохли: по всему было видно, что девушка преисполнена живейшего интереса и любопытства.

– Много ли мы знаем о вас, мистер Эдвардс? – сказала она.

– Много ли? – повторил за ней юноша, переводя взгляд с лица Элизабет на кроткое личико Луизы, выражавшее в этот момент такое же любопытство. – Мы столько времени знакомы – неужели вы не успели меня узнать?

Элизабет медленно подняла голову, и выражение смущения и любопытства на ее лице сменилось улыбкой:

– Конечно, нам известно, что вас зовут Оливер Эдвардс. Как вы, кажется, сами рассказывали моей подруге мисс Грант, вы уроженец здешних мест, и…

– Элизабет! Мисс Темпл!.. – воскликнула Луиза, вспыхнув до корней волос и задрожав, как осиновый лист. – Вы неправильно меня поняли… Я… это всего лишь мои догадки. Но, даже если это правда и мистер Эдвардс действительно в родстве с туземцами, какое право мы имеем упрекать его? Чем мы лучше – по крайней мере я, дочь скромного, бедного священника?

Элизабет с сомнением покачала головой и даже рассмеялась. Заметив, однако, печаль на лице подруги, задумавшейся о трудной, полной лишений жизни своего отца, она сказала:

– Смирение заводит вас слишком далеко, Луиза. Дочь духовного лица стоит превыше всех. Ни я, ни мистер Эдвардс не можем почесть себя равными вам. Впрочем, я вправе говорить так только в отношении себя. Как знать, быть может, мистер Эдвардс высокая особа, скрывающая свое подлинное имя.

– Вы правы, мисс Темпл. Тот, кто является верным слугой царя царей, занимает самое почетное место на земле, – ответила Луиза. – Но ведь почет принадлежит ему одному, а я лишь дитя бедного, одинокого человека и не могу претендовать ни на что большее. Почему же мне, в таком случае, считать себя выше мистера Эдвардса? Только потому, что он, возможно, дальний, очень дальний родственник Джона Могиканина?

Луиза невольно выдала подлинное свое отношение к предполагаемому родству Эдвардса со старым воином-индейцем, и Элизабет и Оливер Эдвардс обменялись весьма выразительными взглядами, но ни та, ни другой не позволили себе даже улыбнуться простоте девушки.

– Да, должен признать: мое положение в этом доме несколько двусмысленно, – сказал Эдвардс, – но я, можно сказать, приобрел его ценой своей крови.

– И притом крови потомка туземных властителей! – весело воскликнула Элизабет. Как видно, она не слишком верила в индейское происхождение молодого человека.

– Неужели моя внешность так красноречиво говорит о моем происхождении? Кожа у меня смуглая, это верно, по она ведь не очень красная, не краснее, чем у всех.

– Нет, краснее, во всяком случае в данный момент.

– Ах, мисс Темпл, вы недостаточно разглядели мистера Эдвардса, уверяю вас! – воскликнула Луиза. – У него глаза совсем не такие черные, как у могиканина, они даже светлее ваших. И волосы не так уж темны.

– В таком случае, быть может, и я имею основания претендовать на индейское происхождение. Я была бы искренне рада, окажись это действительно так. Должна признаться, меня печалит вид могиканина, когда он бродит одиноко и уныло, словно загробный дух какого-нибудь древнего владыки здешнего края, и я чувствую, как мало у меня прав владеть этими землями.

– Да? Вы в самом деле так думаете? – воскликнул юноша столь взволнованным тоном, что обе девушки были поражены.

– Разумеется, – ответила Элизабет, как только опомнилась от удивления. – Ну что я могу тут сделать? И что может сделать мой отец? Если мы предложим старому индейцу кров и средства к существованию, он от них откажется. Он привык к иной жизни и не в состоянии изменить свои привычки. И мы не в силах также, будь мы даже столь безумны, что пожелали бы этого, вновь превратить распаханные поля и благоустроенные поселения в глухие, непроходимые леса, отраду охотника, как того хотелось бы Кожаному Чулку.

– Вы правы, мисс Темпл, – ответил ей Эдвардс. – Что вы можете тут изменить? Но есть все же нечто, что вы сможете сделать и, я уверен, сделаете, когда станете полновластной хозяйкой этих прекрасных долин: пользуйтесь вашими благами, но не забывайте о сирых и неимущих, будьте к ним щедры. А больше этого вы действительно сделать не в состоянии.

– И это тоже будет немало! – воскликнула Луиза, улыбаясь. – Но, несомненно, найдется некто, кто возьмет из рук Элизабет управление всеми этими благами.

– Я не собираюсь отвергать замужество, как на словах поступают глупые девушки, которые сами только о том и мечтают с утра до вечера. Но, не давая обета безбрачия, я все равно монахиня, ибо как мне найти себе мужа в наших дремучих лесах?

– Да, здесь вам нет пары, мисс Темпл, – ответил Эдвардс с живостью. – Здесь нет никого, кто посмел бы надеяться снискать вашу благосклонность и назвать вас своей женой. Я уверен, вы будете ждать, пока не появится тот, кто будет вам ровня. А если он так никогда и не появится, вы предпочтете прожить жизнь без спутника, вот так, как вы сейчас живете, – всеми уважаемой, почитаемой и любимой.

Очевидно решив, что он высказал все, что от него требовала учтивость, молодой человек встал, взял шляпу и поспешно вышел. Луизе, возможно, показалось, что он сказал даже больше, чем того требовала простая любезность, ибо она вздохнула – вздох был так тих, что она сама едва его расслышала, – и вновь склонилась над шитьем. Возможно также, что мисс Темпл не прочь была услышать еще что-нибудь, – во всяком случае, взгляд ее с минуту был прикован к двери, в которую вышел молодой человек, но затем она быстро взглянула на подругу. Затянувшееся молчание показало, какую остроту может придать разговору молоденьких девушек, не достигших еще восемнадцати лет, присутствие двадцатитрехлетнего молодого человека.

Первым, кто попался навстречу мистеру Эдвардсу, когда он вышел или, вернее, выбежал из дома судьи, был низенький и коренастый стряпчий с большой связкой бумаг под мышкой. На носу у него красовались зеленые очки, словно владелец их стремился усилить ими свою зоркость, когда приходилось раскрывать обманы и плутовство.

Мистер Вандерскол был человек достаточно хорошо образованный, но тугодум. Что бы он ни говорил, что бы ни делал, он всегда был настороже, потому что в свое время пострадал от своих более шустрых и ловких собратьев, которые начинали свою карьеру в судах Восточных штатов и которые всосали хитрость с молоком матери. Осторожность этого джентльмена сказывалась во всех его поступках, проявляясь в необычайной методичности, пунктуальности, а также и в некоторой робости. Речь стряпчего так изобиловала вводными предложениями, что слушатели еще долго потом доискивались ее смысла.

– Доброе утро, мистер Вандерскол, – приветствовал его Эдвардс. – Сегодняшний день судья Темпл, как видно, целиком посвятил делам.

– Доброе утро, мистер Эдвардс, – если вас действительно зовут именно так, у нас ведь нет тому никаких доказательств, ничего, кроме вашего собственного утверждения, и, если не ошибаюсь, именно под этим именем вы и вошли в дом судьи Темпла, – доброе утро, сэр. Да, судья Темпл сегодняшний день посвятил делам, хотя об этом, собственно, можно было бы и не упоминать, вы и сами успели о том догадаться, как человек наблюдательный, – впрочем, внешность обманчива. Да, судья Темпл посвятил сегодняшний день делам, это верно.

– Вы несете с собой важные бумаги? Не надо ли что переписать? Я к вашим услугам.

– Да, я несу с собой важные бумаги, как вы успели это заметить – ведь глаза у вас молодые, – и бумаги эти надо переписать.

– В таком случае я сейчас же пройду вместе с вами в контору и возьму наиболее срочные из бумаг. К вечеру будет сделано все, что необходимо.

– Сэр, я всегда рад видеть вас у себя в конторе, как по делу, так и не по делу, хотя вовсе не обязательно принимать у себя на дому каждого: наш дом – наша крепость. Если желаете, готов видеть вас у себя или в любом другом месте, почту это долгом вежливости, но данные бумаги строго конфиденциальны и без личного распоряжения на то самого судьи Темпла – согласно строжайшему его предписанию – их не разрешается видеть никому, кроме тех лиц, для которых это является прямой обязанностью, я хочу сказать – долгом службы.

– Как я понимаю, сэр, я ничем не могу быть вам полезен, и мне остается лишь еще раз пожелать вам доброго утра. Но прошу вас передать мистеру Темплу, что я сейчас решительно ничем не занят и целиком в его распоряжении, поэтому я охотно приму поручение отправиться хоть на край света, если только… если только это не будет слишком далеко от Темплтона.

– Я передам ваше поручение, сэр, я повторю ему все слово в слово. Счастливо оставаться, сэр. Впрочем, одну минуту, мистер Эдвардс, – во всяком случае, все вас называют именно так, – одну минуту. Вы рассматриваете ваше предложение как часть ваших секретарских обязанностей, оговоренных в вашем контракте с судьей Темплом – с предварительной выплатой аванса, – или это предложение услуг должно быть оплачено согласно новому договору между сторонами и уже по исполнении поручения?

– Как будет угодно мистеру Темплу. Я вижу только, что он озабочен, и стремлюсь помочь ему.

– Побуждения ваши похвальны, сэр, насколько можно судить по первому впечатлению, которое часто бывает обманчиво, и делают вам честь. Я не премину сообщить мистеру Темплу об изъявленной вами готовности, юный джентльмен – полагаю, вы имеете право так именоваться, – и извещу вас о результатах переговоров не позднее пяти часов пополудни сего дня, если богу будет угодно и если вы предоставите мне к сему возможность.

Причиной особой подозрительности стряпчего на этот раз явилась неопределенность личности и положения Эдвардса, но юноша привык к настороженному и недоверчивому к себе отношению, и разговор этот не вызвал в нем досады. Он тотчас сообразил, что стряпчий упорно желает сохранить порученное ему судьей дело в тайне от всех, в том числе и от личного секретаря судьи. Эдвардс слишком хорошо знал, как трудно понять точный смысл сказанного мистером Вандерсколом, даже когда этот джентльмен стремится к ясности своих высказываний, а теперь, видя, что стряпчий намеренно избегает расспросов, юноша вовсе оставил мысль разгадать тайну. Они расстались у ворот, и стряпчий, напустив на себя необыкновенно важный и озабоченный вид, направился в контору, крепко прижимая к боку толстую связку бумаг.

Наши читатели, надо полагать, давно заметили, что юноша питал к судье какую-то необычайно сильную и глубокую неприязнь. Но сейчас, уже побуждаемый совсем иными чувствами, он испытывал острый интерес к состоянию духа своего патрона и жаждал разузнать причину его непонятной тревоги.

Эдвардс стоял, глядя вслед стряпчему, пока тот не скрылся за дверью конторы вместе со своими таинственными бумагами, потом медленно направился обратно к дому и там постарался заглушить любопытство, углубившись в свои повседневные секретарские обязанности.

Когда судья вновь появился в кругу семьи, к его всегдашней жизнерадостности примешивалась какая-то печаль, не покидавшая его и в последующие дни. Но наступившая благодатная летняя пора заставила Мармадьюка Темпла очнуться от временной апатии, и к нему вернулась его обычная бодрость духа.

Жаркая погода и частые дожди содействовали невероятно бурному росту растений, который так долго задерживала поздняя в том году весна. Теперь леса сверкали всеми оттенками зелени, которой может похвалиться американская флора. Пни на вырубках скрылись в густой пшенице – она колыхалась от каждого дуновения ветерка, сверкая и переливаясь, как бархат.

Все то время, пока судья был погружен в мрачные думы, шериф весьма тактично старался ему не докучать и даже не заговаривал о «деле», хотя оно все больше занимало его воображение и, судя по частым совещаниям шерифа с человеком, который под именем Джотема уже был представлен читателю в кабачке «Храбрый драгун», становилось действительно важным. Как-то вечером в начале июля шериф решился наконец вновь намекнуть судье о «важном деле», и Мармадьюк согласился на следующее же утро осуществить обещанную Ричарду поездку.