Текст книги "Зверобой"
Автор книги: Джеймс Фенимор Купер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]
Глава III
Гарри Непоседа больше думал о чарах Джудит Хаттер, чем о красотах Мерцающего Зеркала и окружающего его ландшафта. Досыта наглядевшись на рыболовные и охотничьи снасти Плавучего Тома, он пригласил товарища сесть в пирогу и отправиться на поиски интересовавшего его семейства. Однако, прежде чем отплыть, он внимательно осмотрел все северное побережье озера в морскую подзорную трубу, принадлежавшую Хаттеру. Особенно тщательно обследовал Непоседа все заливы и мысы.
– Так я и думал, – сказал он, откладывая в сторону трубу, – старик отплыл по течению к югу, пользуясь хорошей погодой, и оставил свой замок на произвол судьбы. Что ж, теперь, когда известно, что Хаттера нет в верховьях, мы спустимся на веслах вниз по течению и без труда разыщем его тайное убежище.
– Неужели Хаттер считает нужным прятаться, находясь на этом озере? – спросил Зверобой, усаживаясь в пирогу вслед за товарищем. – По-моему, здесь так безлюдно, что можно заглянуть себе в душу, не опасаясь, что кто-нибудь потревожит тебя в твоих размышлениях.
– Ты забываешь о своих друзьях-мингах и о всех французских дикарях. Есть ли на земле хоть одно местечко, Зверобой, куда бы не пробрались эти непоседливые плуты! Знаешь ли ты хоть одно озеро или хотя бы звериный водопой, которых бы не разыскали эти подлецы! А уж если они разыщут его, то рано или поздно подкрасят воду кровью.
– Конечно, я ничего хорошего не слыхал о них, друг Непоседа, хотя до сих пор мне еще не приходилось встречаться с ними или с какими-нибудь другими смертными на военной тропе. Смею сказать, что эти грабители вряд ли пройдут мимо такого чудесного местечка. Сам-то я никогда не ссорился ни с одним из ирокезских племен, но делавары столько рассказывали мне о мингах, что я считаю их отъявленными злодеями.
– Ты можешь со спокойной совестью повторить то же самое о любом дикаре.
Тут Зверобой запротестовал, и, пока они плыли на веслах вниз по озеру, между ними завязался горячий спор о сравнительных достоинствах бледнолицых и краснокожих. Непоседа разделял все предрассудки и суеверия белых охотников, которые обычно видят в индейцах своих прирожденных соперников и нередко даже прирожденных врагов. Само собой разумеется, он шумел, кричал, обо всем судил с предвзятостью и не мог привести никаких серьезных доводов. Зверобой вел себя в этом споре совсем иначе. Сдержанностью речи, правильностью приговоров и ясностью суждений он показал свое желание прислушиваться к доводам разума, врождённую жажду справедливости, прямодушие и то, что он отнюдь не склонен прибегать к словесным уловкам, чтобы отстоять свое мнение или защитить господствующий предрассудок. Все же и он не был свободен от предрассудков. Эти тираны человеческого духа, которые тысячами путей набрасываются на свою жертву, оказали некоторое влияние на молодого человека. Тем не менее он представлял собой чудесный образец того, чем могут сделать юношу естественная доброта и отсутствие дурных примеров и соблазнов.
– Признайся, Зверобой, что каждый минг больше чем наполовину дьявол, – с азартом кричал Непоседа, – хотя тебе во что бы то ни стало хочется доказать, что племя делаваров сплошь состоит чуть ли не из одних ангелов! А я считаю, что этого нельзя сказать даже о белых людях. И белые не без греха, а уж индейцы и подавно. Стало быть, твоим доводам – грош цена. А по-нашему вот как: есть три цвета на земле – белый, черный, красный. Самый лучший цвет белый, и поэтому белый человек выше всех; затем идет черный цвет, и черному человеку можно позволить жить по соседству с белыми людьми, это вполне терпимо и даже бывает полезно; но красный цвет хуже всех, а это доказывает, что индеец – человек только наполовину.
– Бог создал всех одинаковыми, Непоседа.
– Одинаковыми! Значит, по-твоему, негр похож на белого, а я похож на индейца?
– Ты слишком горячишься и не слушаешь меня. Бог создал всех нас белыми, черными и красными, без сомнения имея в виду какую-то мудрую цель. Но чувства у всех людей схожи, хотя я и не отрицаю, что у каждой расы есть свои особенности. Белый человек цивилизован, а краснокожий приспособлен к тому, чтобы жить в пустыне. Так, например, белый считает преступлением снимать скальп с мертвеца, а для индейца – это подвиг. И опять же: белый не считает для себя возможным нападать из засады на женщин и детей во время войны, а краснокожий это спокойно делает. Допускаю, что это жестоко; но то, что для них законно, с нашей стороны было бы гнусностью.
– Все зависит от того, с каким врагом мы имеем дело. Оскальпировать дикаря или даже содрать с него всю кожу – для меня то же самое, что отрезать уши у волка, чтобы получить премию, или же снять шкуру с медведя. И, стало быть, ты ошибаешься, защищая краснокожих, потому что даже в Колонии начальство выдает награду за эту работу. Там платят одинаково и за волчьи уши, и за кожу с человечьими волосами.
– И это очень скверно, Непоседа. Даже индейцы говорят, что это позор для белых. Я не стану спорить: действительно, некоторые индейские племена, например минги, по самой природе своей испорчены и порочны. Но таковы и некоторые белые, например канадские французы. Во время законной войны, вроде той, которую мы начали недавно, долг повелевает нам воздерживаться от всякого сострадания к живому врагу. Но снимать скальпы – это совсем другое дело.
– Сделай милость, одумайся, Зверобой, и скажи: может ли Колония издать нечестивый закон? Разве нечестивый закон не более противоестественная вещь, чем скальпирование дикаря? Закон так же не может быть нечестивым, как правда не может быть ложью.
– Звучит это как будто бы и разумно, а приводит к самым неразумным выводам, Непоседа. Не все законы издаются одной и той же властью. Есть законы, которые издаются в Колонии, и законы, установленные парламентом и королем. Когда колониальные законы и даже королевские законы идут против законов божеских, они нечестивы и им не следует повиноваться. Я считаю, что белый человек должен уважать белые законы, пока они не сталкиваются с другими, более высокими законами, а красный человек обязан исполнять свои индейские обычаи с такой же оговоркой. Впрочем, не стоит спорить, каждый вправе думать, что он хочет, и говорить, что он думает. Поищем лучше твоего приятеля, Плавучего Тома, иначе мы не увидим, где он спрятался в этих береговых зарослях.
Зверобой недаром назвал так побережье озера. Действительно, повсюду кусты свешивались над водой, причем их ветви то и дело купались в прозрачной стихии. Крутые берега окаймляла узкая полоса отмели. Так как растительность неизменно стремится к свету, то эффект получился именно такой, о каком мог бы мечтать любитель живописных видов, если бы от него зависела планировка этих пышных лесных зарослей. Многочисленные мысы и заливы делали очертания берега извилистыми и причудливыми.
Приблизившись к западной стороне озера с намерением, как объяснил товарищу Непоседа, сперва произвести разведку, а потом уже появиться в виду у неприятеля, оба искателя приключений напрягли все свое внимание, ибо нельзя было заранее предугадать, что их ждет за ближайшим поворотом. Подвигались они вперед очень быстро, так как исполинская сила Непоседы позволяла ему играть легкой пирогой, как перышком, а искусство его товарища почти уравновешивало их столь различные природные данные.
Каждый раз, когда пирога огибала какой-нибудь мыс, Непоседа оглядывался в надежде увидеть ковчег, стоящий на якоре или пришвартованный к берегу. Но надежды его не сбывались. Они проплыли уже милю к южному берегу озера, оставив позади себя «замок», скрывавшийся теперь за шестью мысами. Вдруг Непоседа перестал грести, как бы не зная, какого направления следует держаться.
– Весьма возможно, что старик забрался на реку, – сказал он, внимательно осмотрев весь восточный берег, находившийся от них на расстоянии приблизительно одной мили и доступный для обозрения по крайней мере на половину всего своего протяжения. – Последнее время он много охотился и теперь мог воспользоваться течением, чтобы спуститься вниз по реке на милю или около того, хотя ему трудновато будет выбраться обратно.
– Но где же его искать? – спросил Зверобой. – Ни на берегу, ни между деревьями не видно прохода, через который могла бы вытекать из озера такая река, как Саскуиханна.
– Ах, Зверобой, реки подобны людям: сначала они бывают совсем маленькие, а под конец у них вырастают широкие плечи и большой рот. Ты не видишь истока, потому что он проходит между высокими берегами, а сосны и кустарники свисают над ними, как кровля над домом. Если старого Тома нет в Крысиной заводи, то, стало быть, он забрался на реку. Поищем-ка его сперва в заводи.
Когда они снова взялись за весла, Непоседа объяснил товарищу, что по соседству с ними находится мелкая заводь, образованная длинной низкой косой и получившая название «Крысиной», потому что там любимое место пребывания водяных крыс. Заводь эта – надежное убежище для ковчега; Хаттер любит останавливаться здесь при удобном случае.
– В этих краях, – продолжал Непоседа, – человек иногда не знает, кто может пожаловать к нему в гости, поэтому весьма желательно получше рассмотреть их, прежде чем они успеют подойти ближе. Эта предосторожность особенно уместна теперь, когда идет война и канадец или минг могут забраться в хижину, не ожидая приглашения. Но Хаттер – превосходный часовой и чует опасность почти так же, как собака – дичь.
– Когда я увидел, как открыто стоит его замок, я подумал, что старик совсем не боится врагов, которые могут забрести на озеро. Впрочем, вряд ли это когда-нибудь случится: ведь озеро расположено далеко от дороги, ведущей к форту и поселению.
– Ах, Зверобой, я убедился, что человек находит врагов гораздо скорее, чем друзей. Просто страшно становится, когда вспомнишь, сколько бывает поводов нажить себе врага и как редко удается приобрести друга. Одни хватаются за томагавк[29]29
Томагавк – боевой топор, оружие индейцев.
[Закрыть] потому, что ты не разделяешь их мыслей; другие – потому, что ты предвосхищаешь их мысли. А я когда-то знал бродягу, который поссорился со своим приятелем потому только, что тот не считал его красивым. Ты, Зверобой, тоже не бог весть какой красавец, и, однако, с твоей стороны было бы очень неразумно сделаться моим врагом только потому, что я тебе об этом говорю.
– Я не желаю быть ни лучше, ни хуже того, каким я создан. Особой красоты во мне, быть может, и нет. По крайней мере, той красоты, о которой мечтают легкомысленные и тщеславные люди. Но надеюсь, что и я не совсем лишен привлекательности благодаря моему доброму поведению. Мало найдется мужчин более видных, чем ты, Непоседа, и я понимаю, что вряд ли кто-нибудь обратит на меня внимание там, где можно поглазеть на тебя. Но я не знаю, следует ли считать, что охотник не так ловко обращается с ружьем или добывает меньше дичи только потому, что он не останавливается у каждого родника на своем пути, чтобы полюбоваться на собственную физиономию в воде.
Непоседа громко расхохотался. Слишком беззаботный, чтобы предаваться размышлениям о своем явном физическом превосходстве над Зверобоем, Непоседа все же отлично сознавал это, и когда такая мысль невзначай приходила ему в голову, она доставляла ему удовольствие.
– Нет, нет, Зверобой, ты не красавец и сам можешь в этом убедиться, если поглядишь за борт пироги! – воскликнул он. – Джуди скажет тебе прямо в лицо, только задень ее. Такого бойкого языка не отыскать ни у одной девушки в наших поселениях и даже за их пределами. Поэтому мой тебе совет: никогда не дразни Джудит! А Хетти можешь говорить что угодно, и она все выслушает кротко, как овечка. Нет уж, пусть лучше Джуди не высказывает тебе своего мнения о твоей наружности.
– Вряд ли, Непоседа, она может что-нибудь прибавить к твоим словам.
– Надеюсь, Зверобой, ты не обиделся на мое замечание: ведь я ничего дурного не имел в виду. Ты и сам знаешь, что не блещешь красотой. Почему бы приятелям не поболтать друг с другом о таких пустяках? Будь ты красавцем, я бы первый сказал тебе об этом к полному твоему удовольствию. А если бы Джуди сказала мне, что я безобразен, как смертный грех, я бы счел это за кокетство и не подумал бы поверить ей.
– Баловням природы легко шутить над такими вещами, Непоседа, хотя, быть может, для других это тяжеловато. Не отрицаю, мне иногда хочется быть покрасивей. Да, хочется, но я всегда успеваю подавить в себе это желание, подумав, как много есть людей с красивой внешностью, которым, однако, больше нечем похвастать. Не скрою, Непоседа, мне часто хотелось иметь более приятную внешность и походить на таких, как ты. Но я отгонял от себя эту мысль, вспоминая, насколько я счастливее многих. Ведь я мог бы уродиться хромым – и неспособным охотиться даже на белок; или слепым – и был бы в тягость себе самому и моим друзьям; или же глухим, то есть непригодным для войны и разведок, что я считаю обязанностью мужчины в тревожные времена. Да, да, признаюсь, не совсем приятно видеть, что другие красивее тебя, что их приветливее встречают и больше ценят. Но все это можно стерпеть, если человек смотрит своей беде прямо в глаза и знает, на что он способен и в чем его обязанности.
Непоседа, в общем, был добродушным малым, и смиренные слова товарища привели его совсем в другое настроение. Он пожалел о своих неосторожных намеках на внешность Зверобоя и поспешил объявить об этом с той неуклюжестью, которая отличает все повадки пограничных жителей.
– Я ничего дурного не хотел сказать, Зверобой, – молвил он просительным тоном, – и надеюсь, что ты забудешь мои слова. Если ты и не совсем красив, то все же у тебя такой вид, который говорит яснее ясного, что душа у тебя хорошая. Не скажу, что Джуди будет от тебя в восторге, так как это может вызвать в тебе надежды, которые кончатся разочарованием. Но ведь еще есть Хетти, она с удовольствием будет смотреть на тебя, как на всякого другого мужчину. Ты вдобавок такой степенный, положительный, что вряд ли станешь заботиться о мнении Джудит. Хотя она очень хорошенькая девушка, но так непостоянна, что мужчине нечего радоваться, если она случайно ему улыбнется. Я иногда думаю, что плутовка больше всего на свете любит себя.
– Если это так, Непоседа, то боюсь, что она ничем не отличается от королев, восседающих на тронах, и знатных дам из больших городов, – ответил Зверобой, с улыбкой оборачиваясь к товарищу, причем всякие следы неудовольствия исчезли с его честной, открытой физиономии. – Я даже не знаю ни одной делаварки, о которой ты не мог бы сказать то же самое… Но вот конец той длинной косы, о которой ты рассказывал, и Крысиная заводь должна быть недалеко.
Эта коса не уходила в глубь озера, а тянулась параллельно берегу, образуя глубокую уединенную заводь. Непоседа был уверен, что найдет здесь ковчег, который, стоя на якоре за деревьями, покрывавшими узкую косу, мог бы остаться незаметным для враждебного глаза в течение целого лета. В самом деле, место это было укрыто очень надежно. Судно, причаленное позади косы в глубине заводи, можно было бы увидеть только с одной стороны, а именно с берега, густо поросшего лесом, куда чужаки вряд ли могли забраться.
– Мы скоро увидим ковчег, – сказал Непоседа, в то время как пирога скользила вокруг дальней оконечности косы, где вода была так глубока, что казалась совсем черной. – Старый Том любит забираться в тростники, и через пять минут мы очутимся в его гнезде, хотя сам он, быть может, бродит среди своих капканов.
Марч оказался плохим пророком. Пирога обогнула косу, и взорам обоих путников открылась вся заводь. Однако они ничего не заметили. Безмятежная водная гладь изгибалась изящной волнистой линией; над ней тихо склонялись тростники и, как обычно, свисали деревья. Над всем господствовало умиротворяющее и величественное спокойствие пустыни. Любой поэт или художник пришел бы в восторг от этого пейзажа, только не Гарри Непоседа, который сгорал от нетерпения поскорее встретить свою легкомысленную красавицу.
Пирога двигалась по зеркальной воде бесшумно: пограничные жители привыкли соблюдать осторожность в каждом своем движении. Суденышко, казалось, плыло в воздухе. В этот миг на узкой полосе земли, которая отделяла бухту от озера, хрустнула сухая ветка.
Оба искателя приключений встрепенулись. Каждый потянулся к своему ружью, которое всегда лежало под рукой.
– Для какой-нибудь зверушки это слишком тяжелый шаг, – прошептал Непоседа, – больше похоже, что идет человек.
– Нет, нет! – возразил Зверобой. – Это слишком тяжело для животного, но слишком легко для человека. Опусти весло в воду и подгони пирогу к берегу. Я сойду на землю и отрежу этой твари путь отступления обратно по косе, будь то минг или выхухоль.
Непоседа повиновался, и Зверобой вскоре высадился на берег. Бесшумно ступая в своих мокасинах, он пробирался по зарослям. Минуту спустя он уже был на самой середине узкой косы и не спеша приближался к ее оконечности; в такой чаще приходилось соблюдать величайшую осторожность. Когда Зверобой забрался в самую глубь зарослей, сухие ветви затрещали снова, и этот звук стал повторяться через короткие промежутки, как будто какое-то живое существо медленно шло вдоль по косе. Услышав треск ветвей, Непоседа отвел пирогу на середину бухты и схватил карабин, ожидая, что будет дальше. Последовала минута тревожного ожидания, а затем из чащи вышел благородный олень, величественной поступью приблизился к песчаному мысу и стал пить воду.
Непоседа колебался не больше секунды. Затем быстро поднял карабин к плечу, прицелился и выстрелил. Эффект, произведенный внезапным нарушением торжественной тишины в таком месте, придал всей этой сцене необычайную выразительность. Выстрел прозвучал, как всегда, коротко и отрывисто. Затем на несколько мгновений наступила тишина, пока звук, летевший по воздуху над водой, не достиг утесов на противоположном берегу. Здесь колебания воздушных волн умножились и прокатились от одной впадины к другой на целые мили вдоль холмов, как бы пробуждая спящие в лесах громы.
Олень только мотнул головой при звуке выстрела и свисте пули – он до сих пор еще никогда не встречался с человеком. Но эхо холмов пробудило в нем недоверчивость. Поджав ноги к телу, он прыгнул вперед, тотчас же погрузился в воду и поплыл к дальнему концу озера. Непоседа вскрикнул и пустился в погоню; в течение двух или трех минут вода пенилась вокруг преследователя и его жертвы. Непоседа уже поравнялся с оконечностью косы, когда Зверобой показался на песке и знаком предложил товарищу вернуться.
– Очень неосторожно с твоей стороны было спустить курок, не осмотрев берега и не убедившись, что там не прячется враг, – сказал Зверобой, когда его товарищ медленно и неохотно повиновался. – Этому я научился от делаваров, слушая их наставления и предания, хотя сам еще никогда не бывал на тропе войны. Да теперь и неподходящее время года, чтобы убивать оленей, и мы не нуждаемся в пище. Знаю, меня называют Зверобоем, и, быть может, я заслужил эту кличку, так как понимаю звериный нрав и целюсь метко. Но, пока мне не понадобится мясо или шкура, я зря не убью животное. Я могу убивать, это верно, но я не мясник.
– Как мог я промазать в этого оленя! – воскликнул Непоседа, срывая с себя шапку и запуская пальцы в свои красивые взъерошенные волосы, как будто желая успокоить свои мысли. – С тех пор как мне стукнуло пятнадцать лет, я ни разу не был так неповоротлив.
– Не горюй! Гибель животного не только не принесла бы никакой пользы, но могла бы и повредить нам. Эхо пугает меня больше, чем твой промах, Непоседа. Оно звучит как голос природы, упрекая нас за бесцельный и необдуманный поступок.
– Ты много раз услышишь этот голос, если подольше поживешь в здешних местах, парень, – смеясь, возразил Непоседа. – Эхо повторяет почти все, что говорится и делается на Мерцающем Зеркале при такой тихой летней погоде. Упадет весло, и стук от его падения ты слышишь вновь и вновь, как будто холмы издеваются над твоей неловкостью. Твой смех или свист доносятся со стороны сосен, словно они весело беседуют, так что ты и впрямь можешь подумать, будто они захотели поболтать с тобой.
– Тем больше у нас причин быть осторожными и молчаливыми. Не думаю, что враги уже отыскали дорогу к этим холмам, – вряд ли они могут от этого что-нибудь выиграть. Но делавары всегда говорили мне, что если мужество – первая добродетель воина, то его вторая добродетель – осторожность. Твой крик в горах может открыть целому племени тайну нашего пребывания здесь.
– Зато он заставит старого Тома поставить горшок на огонь и даст ему знать, что гость близко. Иди сюда, парень, садись в пирогу, и постараемся найти ковчег, покуда еще светло.
Зверобой повиновался, и пирога поплыла в юго-западную сторону. До берега было не больше мили, а она плыла очень быстро, подгоняемая искусными и легкими ударами весел. Спутники уже проплыли половину пути, когда слабый шум заставил их оглянуться назад: на их глазах олень вынырнул из воды и пошел вброд к суше. Минуту спустя благородное животное отряхнуло воду со своих боков, поглядело вверх на древесные заросли и, выскочив на берег, исчезло в лесу.
– Это создание уходит с чувством благодарности в сердце, – сказал Зверобой, – природа подсказывает ему, что оно избежало большой опасности. Тебе тоже следовало бы разделить это чувство, Непоседа, признавшись, что глаз и рука изменили тебе; твой безрассудный выстрел не принес бы нам никакой пользы.
– Глаз и рука мне вовсе не изменили! – с досадой крикнул Марч. – Ты добился кое-какой славы среди делаваров своим проворством и умением метко стрелять в зверей. Но хотелось бы мне поглядеть, как ты будешь стоять за одной из этих сосен, а размалеванный минг – за другой, оба со взведенными курками, подстерегая удобный момент для выстрела. Только при таких обстоятельствах, Натаниэль, молено испытать глаз и руку, потому что ты испытываешь свои нервы. Убийство животного я никогда не считал подвигом. Но убийство дикаря – подвиг. Скоро настанет время, когда тебе придется испытать свою руку, потому что дело опять дошло до драки. Вот тогда мы и узнаем, чего стоит на поле сражения охотничья слава. Я не считаю, что глаз и рука изменили мне. Во всем виноват олень: он остался на месте, а ему следовало идти вперед, и поэтому моя пуля пролетела перед ним.
– Будь по-твоему, Непоседа. Я только утверждаю, что это наше счастье. Смею сказать, что я не могу выстрелить в ближнего с таким же легким сердцем, как в зверя.
– Кто говорит о ближних или хотя бы просто о людях! Ведь тебе придется иметь дело с индейцами. Конечно, у всякого человека могут быть свои суждения, когда речь идет о жизни и смерти другого существа, но такая щепетильность неуместна по отношению к индейцу; весь вопрос в том, он ли сдерет с тебя шкуру или ты с него.
– Я считаю краснокожих такими же людьми, как мы с тобой, Непоседа. У них свои природные наклонности и своя религия, но в конце концов не в этом дело, и каждого надо судить по его поступкам, а не по цвету его кожи.
– Все это чепуха, которую никто не станет слушать в этих краях, где еще не успели поселиться моравские братья. Человека делает человеком кожа. Это бесспорно. А то как бы люди могли судить друг о друге? Все живое облечено в кожу, для того чтобы, поглядев внимательно, можно было бы сразу понять, с кем имеешь дело: со зверем или с человеком. По шкуре ты всегда отличишь медведя от кабана и серую белку от черной.
– Правда, Непоседа, – сказал товарищ, оглядываясь и улыбаясь, – и, однако, обе они – белки.
– Этого никто не отрицает. Но ты же не скажешь, что и краснокожий и белый – индейцы.
– Нет, но я скажу, что они люди. Люди отличаются друг от друга цветом кожи, у них разные нравы и обычаи, но, в общем, природа у всех одинакова. У каждого человека есть душа.
Непоседа принадлежал к числу тех «теоретиков», которые считают все человеческие расы гораздо ниже белой. Его понятия на этот счет были не слишком ясны и определения не слишком точны. Тем не менее он высказывал свои взгляды очень решительно и страстно. Совесть обвиняла его во множестве беззаконных поступков по отношению к индейцам, и он изобрел чрезвычайно легкий способ успокаивать ее, мысленно лишив всю семью краснокожих человеческих прав. Больше всего его бесило, когда кто-нибудь подвергал сомнению правильность этого взгляда и приводил к тому же вполне разумные доводы. Поэтому он слушал замечания товарища, не думая даже обуздать свои чувства и способы их выражения.
– Ты просто мальчишка, Зверобой, мальчишка, сбитый с толку и одураченный хитростью делаваров и миссионеров! – воскликнул он, не стесняясь, как обычно, в выборе слов, что случалось с ним всегда, когда он был возбужден. – Ты можешь считать себя братом краснокожих, но я считаю их просто животными, в которых нет ничего человеческого, кроме хитрости. Хитрость у них есть, это я признаю. Но есть она и у лисы и даже у медведя. Я старше тебя и дольше жил в лесах, и мне нечего объяснять, что такое индеец. Если хочешь, чтобы тебя считали дикарем, ты только скажи. Я сообщу об этом Джудит и старику, и тогда посмотрим, как они тебя примут.
Тут живое воображение Непоседы оказало ему некоторую услугу и охладило его гневный пыл. Вообразив, как его земноводный приятель встретит гостя, представленного ему таким образом, Непоседа весело рассмеялся.
Зверобой слишком хорошо знал, что всякие попытки убедить такого человека в чем-либо, что противоречит его предрассудкам, будут бесполезны, и потому не испытывал никакого желания взяться за подобную задачу. Когда пирога приблизилась к юго-восточному берегу озера, мысли Непоседы приняли новый оборот, о чем Зверобой нисколько не пожалел.
Теперь уже было недалеко до того места, где, по словам Марча, из озера вытекала река. Оба спутника смотрели по сторонам с любопытством, которое еще больше обострялось надеждой отыскать ковчег.
Читателю может показаться странным, что люди, находившиеся всего в двухстах ярдах от того места, где между берегами высотой в двадцать футов проходило довольно широкое русло, могли его не заметить. Не следует, однако, забывать, что здесь повсюду над водой свисали деревья и кустарники, окружая озеро бахромой, которая скрывала все его мелкие извилины.
– Уже два года я не захаживал в этот конец озера, – сказал Непоседа, поднимаясь в пироге во весь рост, чтобы удобнее было видеть. – Ага, вот и утес задирает свой подбородок над водой, река начинается где-то здесь по соседству.
Мужчины снова взялись за весла. Они находились уже в нескольких ярдах от утеса. Он был невелик, не более пяти или шести футов в высоту, причем только половина его поднималась над озером. Непрестанное действие воды в течение веков так сгладило его вершину, что утес своей необычайно правильной и ровной формой напоминал большой пчелиный улей. Пирога медленно проплыла мимо, и Непоседа сказал, что индейцы хорошо знают этот утес и обычно назначают поблизости от него место встреч, когда им приходится расходиться в разные стороны во время охоты или войны.
– А вот и река, Зверобой, – продолжал он, – хотя она так скрыта деревьями и кустами, что это место больше похоже на потаенную засаду, чем на исток из такого озера, как Мерцающее Зеркало.
Непоседа недурно определил характер места, которое действительно напоминало засаду. Высокие берега поднимались не менее как на сто футов каждый. Но с западной стороны выдавался вперед небольшой клочок низменности, до половины суживая русло реки. Над водой свисали кусты; сосны, высотой с церковную колокольню, тянулись к свету, словно колонны, своими перепутанными ветвями, и глазу даже на близком расстоянии трудно было разыскать ложбину, по которой протекала река. С поросшего лесом крутого берега тоже нельзя было обнаружить никаких признаков истока.
Вся картина, открывавшаяся глазу, казалась одним сплошным лиственным ковром.
Пирога, подгоняемая течением, приблизилась к берегу и поплыла под древесным сводом. Солнечный свет с трудом пробивался сквозь редкие просветы, слабо озаряя царившую внизу темноту.
– Самая настоящая засада, – прошептал Непоседа. – Поэтому старый Том и спрятался где-то здесь со своим ковчегом. Мы немного спустимся вниз по течению и, наверное, отыщем его.
– Но здесь негде укрыться такому большому судну, – возразил Зверобой. – Мне кажется, что здесь с трудом пройдет и пирога.
Непоседа рассмеялся в ответ на эти слова, и, как вскоре выяснилось, с полным основанием. Едва только спутники миновали бахрому из кустарников, окаймлявшую берега, как очутились в узком, но глубоком протоке. Прозрачные воды стремительно неслись под лиственным навесом, который поддерживали своды, образованные стволами древних деревьев. Поросшие кустами берега оставили свободный проход футов двадцати в ширину, а впереди открывалась далекая перспектива.
Наши искатели приключений пользовались теперь веслами лишь для того, чтобы удержать легкое суденышко на середине реки. Пристально разглядывали они каждую извилину берега, но поворот следовал за поворотом, и пирога плыла все дальше и дальше вниз по течению. Вдруг Непоседа, не говоря ни слова, ухватился за куст, и лодка замерла на месте. Очевидно, повод для того был достаточно серьезный.
Зверобой невольно положил руку на приклад карабина. Он не испугался – просто сказалась охотничья привычка.
– А вот и старый приятель, – прошептал Непоседа, указывая куда-то пальцем и смеясь от всего сердца, хотя совершенно беззвучно. – Так я и думал: он бродит по колени в тине, осматривая свои капканы. Но убей меня бог, я нигде не вижу ковчега, хотя готов поставить в заклад каждую шкуру, которую добуду этим летом, что Джудит не решится ступать своими хорошенькими маленькими ножками по такой черной грязи! Вероятно, девчонка расчесывает волосы на берегу какого-нибудь родника, где может любоваться своей красотой и набираться презрения к нашему брату, мужчине.
– Ты несправедливо судишь о молодых женщинах. Да, Непоседа, ты преувеличиваешь их недостатки и их совершенства. Смею сказать, что Джудит, вероятно, не так уж восхищается собой и не так уж презирает нас, как ты, видимо, думаешь. Она, очевидно, работает для своего отца в доме, в то время как он работает для нее у капканов.
– Как приятно услышать правду из уст мужчины хотя бы раз в девичьей жизни! – произнес низкий и мягкий женский голос так близко от пироги, что оба путника невольно вздрогнули. – А что до вас, мастер Непоседа, то каждое доброе слово вам дается так трудно, что я давно уже не надеюсь услышать его из ваших уст. Последнее такое слово однажды застряло у вас в горле так, что вы едва им не подавились. Но я рада, что вижу вас в лучшем обществе, чем прежде, и что люди, которые умеют уважать женщин и обращаться с ними, не стыдятся путешествовать вместе с вами.
