Текст книги "17 признаний"

Автор книги: Джерри Еленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Джерри Еленко
17 признаний

Наказание

Он называл меня Верусиком, мол:

– Верусик, закрой дверь, дует!

Какой у него был забавный нос! Ноздри как у дракона. Смешные и симпатичные.

– Верусь, твои волосы по всей квартире раскиданы. Я устал подметать.

Полгода назад нас познакомила Варя. Она списывалась с Пашей в чате «Найти судьбу» и решила устроить свидание в Битцевском парке.

В итоге она сказала, что у неё недостаточно стройные ноги и слишком плоская грудь. Ещё она прибавила про хрипотцу в голосе. Как я поняла, она нарочно отказывалась идти.

– Да просто не иди. Он же всё равно одноразовый. Похудеешь, сделаешь грудь, пропьёшь таблетки от ларингита и будешь как новенькая, – сказала я.

Но надо знать мою Варьку – она, если запланирует, то не подведёт. Однажды эта чудилка с сорокоградусной температурой пришла на мой день рождения и подарила мой самый любимый купальник. Правда, потом я целую неделю лежала и отхаркивала зелёную мокроту.

Дело в том, что она отправляла Паше мои фотографии. Я должна была подыграть. Но, чёрт возьми, у меня на тот момент уже был парень!

На это Варя спокойно заметила:

– Ручаюсь за то, что твой не узнает.

Наболтали Илье, что идём на день рождения Катьки. На самом деле я пошла на свидание вслепую. Спасибо Вареньке. Круто же эта лиса устроила мою жизнь.

Оказалось, что Вера – Пашино любимое имя. Он рассказал, что его маму, бабушку и обеих сестёр так зовут.

Вот так я с ним и сошлась. Илью я кое-как вычеркнула из своей жизни, сказав правду:

– Я полюбила другого. Твоего репетитора по английскому.

Да, так действительно совпало.

Я не знаю, ушёл ли в себя мой бывший или остался оптимистом. Отчётов о его судьбе мне никто не предоставил.

А я ходила безумно счастливая со своим Пашкой.

Он очень любил меня радовать. Каждый день, будь то утро, обед или время перед сном, слал откровенные фотографии. Забыла сказать: я поселилась в его квартире.

Иногда, сидя в разных комнатах, мы набирали друг друга и устраивали секс по телефону.

– Верусик, сегодня восьмое марта. Это тебе, любовь моя! – сказал Пашка и протянул огромного мягкого салатового крокодила. – И ещё вот это. Тоже для тебя.

Не скажу, что он там мне подарил, но оно блестит у меня на сосках. Прямо сейчас, под маечкой.

Он любил готовить салат, название которого я не запомнила, но и не переспрашивала, потому как решила, что рано или поздно вспомню сама. Как обычно бывает: идёшь так себе, идёшь и тут ЩЁЛК! Очень жаль, что так и не щёлкнуло.

Один раз Пашка отпустил бороду. Я долго уговаривала его состричь эту мочалку и смыть в унитазе. Он повторял каждый день:

– Верусик, я состригу мочалку. Вера, я состригу её.

Знаете, он ведь состриг. Чтобы ничего не дарить на Новый год. Он решил состричь мочалку и сказал, что сделал отличный подарок. Выходит из душа и стоит без бороды. На шею бантик красный повязал.

– Как тебе подарочек? – спросил Пашка. – Нравится?

А я, будто умалишённая, хлопаю в ладоши, словно на новогодней ёлке, и смеюсь с его выходки. Какой находчивый у меня Пашка.

Я варила кофе с молоком каждое утро. Я знала, что он просыпается в девять, и ради этого поднималась за пятнадцать минут, шла на нашу кухню, перемалывала зерна на старой кофемолке и ставила турку на огонь. Я сидела и ждала, пока сварится ароматный чёрный кофе. Когда я наливала в чашку молоко, Пашка, по обыкновению, уже останавливался в дверном проёме и каждый раз говорил:

– С добрым утром, Верусик!

Он мылся, чистил зубы и садился пить.

Я готовила для него самые разные разности. Запеканку с баклажанами, сыром и базиликом, манную кашу, овсяный блин с кленовым сиропом, спаржу с салатом айсберг, оладьи из кефира и укропа, цветную капусту и брокколи на пару. Но Пашка набирал лишние килограммы. Я чувствовала, что не моя еда тому виной.

Натуральный кофе по утрам радовал Пашку, а он радовал меня своей заботой и добротой.

Когда я интересовалась, где ещё кроме дома он питается, Пашка отвечал:

– Больше нигде.

Мы гуляли по центральным улицам, изучали новые экспонаты на выставках и участвовали в занимательных играх по выходным. Когда я пошла в кружок самодеятельности, Пашка стал возражать.

– Верусь, ну это же пустое времяпрепровождение! Это ведь деньги на ветер!

Он говорил, что хочет каждый день после прогулок приходить домой, слушать музыку, ужинать и смотреть кино.

Каждое утро я варила кофе. На обед готовила запеканку. По обычаю, вкусную-превкусную, с баклажанами, сыром и базиликом. На ужин я делала для Пашки салат из пекинской капусты и фасоли.

Однажды ночью Пашка встал с кровати и вышел на кухню. Наверное, он подумал, что я сплю, однако я тайком подкралась к двери и прижалась. Старалась не дышать и врасти ногами в пол, чтоб тот не скрипел.

Я наблюдала, как Пашка бросал жёлтый прямоугольник лапши «Доширак» в плошку с кипятком и стоял ждал, когда лапша разбухнет. Потом он налил в плошку соус и подсолнечное масло, посолил, добавил кубик «Магги». Из-под раковины достал копчёную колбасу, белый хлеб для бургеров, майонез и горчицу, стараясь всё делать как можно тише. Пашка даже научился жевать с закрытым ртом. В это время я стояла за дверью и подсматривала в маленькую щёлку. Я едва сдержалась, чтобы не ворваться и не разметать всё к чертям собачьим. Обида и неприязнь – вот что одолевало мои чувства. Отношение Паши к еде и здоровью было демонстративно выплеснуто горячей порцией вонючего «Доширака» в мою сторону.

Я опять встала на пятнадцать минут пораньше, чтобы сварить кофе. На запотевшем окне я решила нарисовать сердечко. Пашка вышел из комнаты, увидел рисунок и сказал:

– Доброе утро, Верусик!

Я знала, что люблю его, даже после того, как он отреагировал:

– Верусь, ну вот зачем? Я и так знаю, что ты меня любишь. Стекло-то зачем пачкать? Не трогай больше стекло.

Он выпил кофе и съел рисовую кашу на соевом молоке.

На выставке мы рассматривали новую коллекцию бабочек.

Потом мы пришли домой, Паша включил музыкальный центр, лёг на кровать и подозвал меня.

Мы полежали так немного. Я помяла его уши. Я очень любила к ним прикасаться, потому что таких нежных и мягких ушей ни у кого не встречала.

Утром я сварила чёрный кофе и снова ждала, когда он выйдет и скажет: «Доброе утро, Верусик».

А он вышел и сказал.

Пашка пил кофе, ел лёгкий овощной суп. Вечером мы вернулись с очередной выставки. Он включил музыку и позвал лечь рядом. Пашка обнял меня и потрепал мой пирсингованный сосок.

– Паш, – поворачиваюсь к нему, – а подари мне новые украшения!

– Не подарю, Верусик.

Но на следующий день меня на кухне, прямо в тарелке с горячими гренками, ждали серебряные колечки.

Вот какие сюрпризы он любил.

– Паша, а ты точно меня не дуришь? – спросила я после очередного похождения на кухню, за которым снова подсмотрела ночью.

– Что, Верусь?

Самое страшное то, что я доверяла Пашке. Даже когда находила у него в кармане женские сигареты «Вог». Он отвечал, что действительно курит такие.

В его карманах были найдены чупа-чупсы и жевательные конфеты. Зефир и козинаки с налипшим мехом от кармана куртки. Чеки из Макдональдса и КFС. И снова женские сигареты. Несколько раз я ломала их прямо в его кармане. Табак сыпался, и от моих рук ужасно воняло.

Как-то раз я прихожу домой и застаю Пашку, привязанного за руки и за ноги верёвками к кровати. Он не мог освободиться и начать говорить, потому что рот был заклеен весьма прочным, толстым слоем из пластырей, скотча и широкой липкой ленты. На матрасе было жёлтое пятно и пахло солью и сыростью. Свет был погашен, шторы опущены. Комната приобрела к вечеру жутковато-тёмный, мрачный вид. Я решила, что шторы нужно срочно открыть. Этим я и занялась, как только прошла в комнату.

Я чувствовала, что Пашка смотрит на каждое моё движение. Это чувство было где-то внутри тела, а может, окружающего пространства.

Теперь я хорошо могла разглядеть следы от верёвок на запястьях. Он растёр их, когда пытался освободиться. Скорее всего, думал, что сможет порвать верёвки резкими рывками.

Легонько, с улыбкой на лице я подкралась пальцами к его голым ступням и начала щекотать. Пашка всегда боялся щекотки.

Его тело то поднималось, то шмякалось на кровать. Оно билось, извиваясь змеёй, стучалось о матрас. Такой скорости сложно было ожидать от Пашки, ведь в постели он всегда был чересчур медлительным. Я не к тому, что это плохо. Это, наверное, даже слишком хорошо.

Пашка вихлялся как червяк, поскуливая что-то через заклеенный рот. Его челюсть сводило. Он пытался снова и снова раскрыть рот, чтобы порвать скотч и ленты. Было видно, как у него ничего не получалось и как грозно, словно отважный гладиатор, бился он за свободу и честь.

Я колебалась, то приходя в ужас, то возвращаясь к рассудку. В его глазах метался вопрос, словно хотел вылететь сквозь глазное яблоко и прошмыгнуть пулей через зрачок: «Как ты посмела?»

Но я бы сказала, что на глупые вопросы не отвечаю.

Много раз Пашка снимал меня на камеру. Он подглядывал, как я моюсь. Пашка устанавливал камеру на полу ванной комнаты, чтобы охватить меня во весь рост. Приходилось делать вид, что я не замечаю. Я полагала, он просматривает эти записи, когда мы не рядом. Скучает по мне, любит, не забывает.

Как дверь душевой ни открою, так взгляд сразу же в правый нижний угол. Там ждёт-поджидает в водонепроницаемом силиконовом чёрно-желтом чехле Пашкин записывающий андроид, прикрытый половой тряпкой. Наивный Пашка.

Сначала меня это забавляло так, что я каждый день ждала очередного похода в душ. Мыться стала не два, а три раза. Он повторял, что ему очень нравится моя иссушенно-костлявенькая фигура. Спустя пару месяцев я узнала, что видеозаписи рассылаются его подругам. После раскрытия сего промысла он начал проявлять агрессию.

– Неужели ты не видишь, до чего довело это ебаное вегетарианство?

– Когда-то, Паш, ты Алинке отправил два видео, а потом ещё файл, – спокойно и холодно проговариваю я, не двигая пальцами по его ступне, чтобы дать вспомнить. – В том файле были вложения со всеми остальными видео. Их было девяносто три.

Я наклонила голову к его рту и почувствовала запах ацетона. Этот запах исходит от тех, чей организм испытывает голодание, отсутствие важных микроэлементов, недобор веса. Запах, напоминающий лук. Войдя в Пашкино положение, мне не было противно. Я учла, что он физически не может открыть холодильник или заказать доставку.

– Выходит, ровно тридцать один день подряд ты записывал мои водные процедуры.

Я смотрю на то, как быстро он кивает. Так кивают люди, которые хотят в чём-то признаться. Признаться в своей вине. Отважный поступок.

У Пашки был болезненный вид. Я решила прекратить щекотливые пытки. Первое, что пришло в голову: налить в стакан воды и дать ему выпить. Я наполнила стакан и вернулась.

Пашка снова попытался дёрнуться, но ничего, как обычно, не вышло.

Я посмотрела на заклеенный рот и испытала «кошек» внутри себя. Если я решила напоить его, мне придётся сорвать ленты и скотч, но так не хотелось причинять ему боль. У него повредится кожный покров и повсюду будет кровь. Придётся мучиться, лечить раны, и мы еще долго не сможем целоваться.

– Паша, я боюсь срывать скотч. Я боюсь, что тебе будет больно. У меня рука не поднимется.

Его понимающий взгляд спокойно и плавно ходил вдоль комнаты. Он рассматривал, казалось, все вещи на полках, все игрушки, которые когда-то мне подарил. Теперь мне предстоит причинить ему, быть может, самую сильную за всю жизнь боль. Я боюсь его губы оторвутся вместе со скотчем и повиснут у меня в руке. Я не хочу держать Пашкины губы.

– К-к-то это с-с-с-делал?

Но он лишь бестолково, равнодушно кивнул и закрыл глаза. На лице растопилась, как мороженое на жаре, удовлетворённая улыбка. Если это горячка – дело близится к финалу.

– Паша, взгляни на меня, Паша, скажи, кто это мог сделать? – он смотрит пустыми глазами. – Откуда мне знать, с кем ты там дружил на стороне. Я понятия не имею, кто мог войти в наш дом и надругаться над тобой.

Я должна была выслушать то, что скажет Пашка. Но как только представляла оторванные губы, слышала звоночек в мозгу, вызывающий толкательный эффект, из-за которого мой мисо-суп, съеденный в обед, стремительно подкатывал к горлу.

Выходило что-то странное. Я не знала, чего хочу больше: услышать, что скажет Пашка, или забрызгаться кровью. Мне никогда в жизни не было так тяжело, как сейчас.

– Я тебя люблю, Пашка!

Но в ответ слышу только:

– Гм! М-м-м-ма! Хы-ы-ыха-а! М-м-м-мы!

Я говорю, что меня тоже надо любить.

Потом я спросила, не было ли при себе у насильника острых и ядовитых предметов и не оставлял ли он в комнате жучок.

С нижних этажей доносились звуки ругани и бьющейся посуды.

– Вот что бывает, – говорю я, – когда заканчивается любовь. Я бы ни за что не кричала на тебя, если бы ты слушался.

Пашкины глаза делают соглашающийся кивок, но одновременно они словно хотят прогнать меня отсюда.

Я оставила его в комнате, а сама прошла на кухню. Там я достала большую сковородку, налила кокосового масла и разожгла конфорку.

Через несколько секунд раскалённое масло затрещало. Я хотела, чтобы до Пашки доносился звук готовящейся еды, и подлила ещё немного масла. Треск поднялся оглушительный. Я открыла дверцу холодильника, вытащила две длинные молочные сосиски с сырной начинкой. Очистив от нежной тонкой плёнки, я уложила их на раскалённую, трещащую сковороду. Масло зашипело, обрабатывая розовую кожицу. Жирные капли умудрялись стрелять до потолка и несколько раз обжечь мне руку. Огненные плевки.

Для того чтобы сосиски хорошо прожарились, следует ждать четыре минуты.

Я сняла сковородку с плиты и поставила на деревянную, моментально почерневшую подставку для чайника.

– Я принесла тебе еды. Помнишь, я всегда варила веганское дерьмо, безвкусные каши, пропаренные репы, кислые овощи, рагу, похожее на блевотину? Но сегодня я сделала исключение в виде этого, – я приподняла сковороду так, чтобы обе красавицы-сосиски подкатились к бортику, а масло капнуло на одеяло возле Пашкиной ноги. – Разрежу на кусочки или проглотишь целиком?

Его глаза, они будто вместо рта выделяли обильную слюну. Он наблюдал за блеском соевой кожицы. Он с жадностью смотрел на аппетитные дырочки, из которых сочился светло-жёлтый плавленый сыр.

– Я сниму первую пробу, – и, получив привычное молчание в ответ, беру одну сосиску двумя пальцами и надкусываю. Сок прыснул Пашке на грудь, оставив на голубой майке мелкие жирные капельки.

Пашка старался перевести взгляд с меня на окно, но, когда он это делал, я брала сковородку и шла к окну. Когда переводил на дверь, я направлялась к ней.

Потом Пашка закрыл глаза. Попытка сыграть потерявшего интерес мальчика прошла крайне неудачно.

Я стала громко откусывать сосиску со обеих сторон, причмокивая и издавая звук: Мням-мням-мням!

Подсев поближе, я сказала, что как только доем, сразу освобожу ему рот, чтобы накормить как следует. Запах жареного соблазнял Пашку. Он выбрал тактику «терпение» и больше не отворачивался.

Я поцеловала его в нос маслянистыми, горячими губами. Я решила взять вторую сосиску, но поскольку всегда умела тормозить свои хотения, сразу включила мысль, что могу не есть по четыре дня, и убрала измазанную в жире и пахнущую соей и маслом руку ловким рывком.

– Хорошо, когда тело испытывает чувство голода, – проповедую я. – Тебе всё равно, что ты ел с утра. Тебе всё равно, что ешь на ужин. Это тренируется, оттачивается. Заглушается инстинкт хотения. Вечером, когда особенно голоден, приучи себя есть меньше, чтобы лечь с пустым желудком, – Пашка слушает и сглатывает слюну, перемещая взгляд с меня на перекатывающуюся в сковородке сосиску. – Тогда завтрак станет невероятно желанным.

– Надо учитывать важный фактор. И этот фактор – утро. Ты можешь проснуться очень рано от убийственного чувства голода. Не очень-то здорово подниматься в пять и целый день шататься сонной мухой. Ты просто учишься терпеть. Терпеть, как раб терпит побои своего господина. Терпишь – срываешься. Терпишь – и срываешься уже не так часто. В итоге ты терпишь окончательно.

Пашка нервно переводит взгляд на сковородку. Казалось, он больше не сможет выдерживать. Но я чувствую каждое его состояние. И если будет предел, это станет заметно. Мой намётанный глаз всегда ловит подобные мелочи.

– Хы-ы-ы-ы-ы, – кивает он жалобно.

Голова его стала такой маленькой, словно детский кулачок, а шея исхудала так, что от малейшего напряжения вены выступали как натянутые тросы.

– Нет, миленький, нужно перейти барьер, – нежным, заботливым голоском убеждаю я. – Терпение преодолевает голод, – пытаюсь говорить всё, чтобы склонить его на свою сторону. – Думай о рвоте, о протухших яйцах, о гнилой рыбе.

Пашка стал сильно вертеть головой в обе стороны: влево-вправо– влево-вправо-влево-вправо.

– Думай о свернувшемся молоке, о плесени на сале. Только подумай, как отвратительна бывает еда, – меня несёт, и я теряю тормоза. – Думай о пенках в манной каше, о комочках. Представляй, что в каждом комочке под покровом манки спрятано тухлое яйцо. Представь лужу рвоты. Почувствуй, как она пахнет. Слушай запахи. Ощущай их вкус. Представь, как рвота растекается по твоим рукам и ногам. Представь вкус желчи. Проглоти эту желчь!

Его дыхание постепенно замедлялось, а волнение уходило с лица.

– Как давно у тебя урчал желудок? – я прикладываю ладонь к его забрызганной жиром майке.

Пашка закатил глаза и поднял брови. С видом человека, пытающегося покопаться в памяти, он спокойно промямлил:

– М-м-м-м-мум-м-мам.

Я переспрашиваю:

– Утром?

В ответ получаю сумасшедшей скорости кивания и знаки согласия. Я говорю ему, что осталось совсем немножко, и глажу волосы, которые успели сильно засалиться.

– Техники, как правило, никакой нет. Всё напрямую зависит от нашего организма. От его характера и поведения. Способен ли ты вынести голод – решает твой мозг. Знай только, что мозг умеет и любит перестраиваться на любой лад, лишь бы шевелиться и работать. Для того он нам и даётся.

Пашка слушал меня внимательно.

– Чтобы было легче в бою, сперва надо привыкнуть. Позже ты сумеешь неделями обходиться без мяса, сладкого, мучного, солёного, круп, овощей, фруктов. В твоём рационе будут фигурировать лишь жидкости. Они низкокалорийные и легко усваиваются. Это может быть всё – от кока-колы до пива. Запомни, всё, о чём твердит Минздрав – бред. Он наш самый злейший враг. Люди придумали себе страхи с целью угодить другим. Всё, что ты знаешь о своём организме, равняется нулю. Ты совершенно ничего о нём не знаешь. Как и все мы. Он может внезапно выдать любую херню – от лёгкого недомогания до оторвавшегося тромба. Ты должен выдрессировать организм.

Пашка позеленел от голода, как капуста, но это не значит, что он умирает. Это значит, в него надо запихать еды.

Вдруг меня оглушает, сбивая с мысли, глубокий, страшный, резкий, ревущий звук. Я выпучила глаза и потерялась в пространстве. Трясущимися руками я, ведомая рефлексией, закрыла рот. Этот звук был похож на включенный советский пылесос, простоявший не один десяток лет в подвале, который своим оглушительным запуском разбудил весь дом, разогнал кошек и собак по углам и вызвал проклятую головную боль на оставшийся день. Этот страшный звук, он, блять, каким-то образом вышел из Пашки.

Быстрыми отрывистыми движениями дрожащих рук я прощупала его тело, затем соскочила с кровати и ринулась на кухню за ножом. Обратно я, поскользнувшись на линолеуме, упала плашмя на кровать. Лицо уткнулось в пятно засохшей мочи.

Я принялась резать плотные веревки на его синих, с мотающейся кожей запястьях. На это ушло около двух минут. Пашка дёрнул плечами и выкарабкался из оставшихся, не до конца срезанных, истончившихся верёвок. Резко сгибать или опускать руки он не стал, ведь им надо привыкнуть, а крови – равномерно распределиться и зациркулировать. Сперва левую, затем правую, он согнул руки в локтях. Потом разработал круговыми движениями кисти и несколько раз согнул-разогнул пальцы.

Потом он выпрямился, сел и подцепил кончик верхнего слоя скотча. Рот растянулся медленно и волнообразно слева направо. Затем то же самое он повторил с двумя оставшимися слоями.

Прямоугольный грязный отпечаток тянулся от щеки до щеки. Красные губы, налившиеся кровью, были сочно-бордовыми, не алыми, не розовыми. Они были неестественного цвета, словно накрашены помадой.

Первое, что он сказал, было:

– Прости, Вера. Я осознал. Я всё осознал. Больше никогда так не буду. Ты простишь меня, Верусик?

Я никогда не врала Пашке.

– Семьдесят один час, двадцать четыре минуты, пять секунд. Будешь ещё пожирать что-то в тайне от меня – наказание ужесточится.

Он скрыл лицо за ладонями и сматернулся.

– Верусик, что мне сделать, чтобы ты этого больше не повторяла? – нежно гладя меня по щекам и губам, спрашивает Пашка.

Я принялась разрезать верёвки на ногах, постепенно сгибая каждый его палец. Сначала на правой ноге, затем на левой. Потом согнула все пальцы сразу. Так нужно делать, чтобы избежать электрических разрядов, вызванных затеканием конечностей.

– Жрать то, что готовят, – сказала я. – А пока отдыхай. Со временем получится.

Огуречный рассказ

Зайдите в комнату и закройтесь на ключ.

В ванную, в кухню, на балкон – неважно.

Главное, чтобы рядом не было

___________________________

ваших детей.

Меня зовут Галя. Я пью только крепкий кофе без сахара. Иногда я добавляю овсяное молоко и корицу, но тогда это получается не совсем кофе. Если знаете, что такое молочный улун, то что-то похожее.

Я пишу картины в стиле импрессионизм. Но бывают моменты, когда я сминаю завершённую картину, ломаю холст о колено и за несколько минут пишу неопрятный постмодерн, который занимает первое место на конкурсе рисунка и через месяц идёт на столичную выставку в Арт-хаус.

Я держу строгий деловой стиль в одежде. Чёрный низ, светлый верх. Волосы в хвост. Туфли на шпильке. Примерно три дня в неделю я ношу бесформенный голубой балахон и белые кожаные кеды с блестящими шнурками. На голове у меня то пучок, то две косички. Бывает и такое, что я крашу волосы в красный. К концу следующего дня они светло-розовые.

Я работаю в «Зáре». В наш отдел заходит миллион покупателей. Им всем что-то надо.

Я люблю развешивать вещи на вешалки, но немного больше люблю складывать их на полочки.

Я полюбила сорокаминутные обеденные перерывы, оттого что почти научилась в них укладываться. Десять минут на туалет. Десять минут на «достать и разогреть еду». И двадцать – на то, чтобы посмаковать.

Обычно я беру на работу курицу с рисом и печёной тыквой, а иногда могу взять большой «Биг Тейсти» или «Шримп Ролл» в маркете за углом. Могу взять термос с горячим чаем с лимоном и мёдом, а могу и не брать, потому что пью свежесваренный кофе.

Когда мне грустно, я курю «Мальборо». Когда весело, я стреляю сигареты у прохожих и составляю собственную пачку. Сейчас в моей настрелянной: три «кента» с кнопкой, один «Винстон» и один «Ричмонд». Разный калибр с разных мест.

Я никогда не ссорюсь с людьми, но меня почему-то называют рыжим Гитлером.

Я могу заснуть в метро и проехать пару станций, однако это меня не злит. Я, наоборот, рада, что организм отдохнул и готов к работе. В общем, моё правило – не раздражаться, если подводишь себя. Надо уметь создавать спокойствие и быть налегке.

А сегодня я снова пишу Денису эсэмэски и говорю, что хочу встретиться. Он отвечает, что ждёт моих фоток. Горячих и сладких, как какао.

– А если я не вышлю сегодня, – пишу я, – мы не встретимся?

Я обычно чувствую, когда он мешкает с ответом. С ним так сложно. Вечно у него какие-то загоны. На той неделе присылала ему фотографии, где я привязана скакалкой к кровати и полностью обнажена. А позавчера я слала ему пальчики в киске, вид снизу. Он попросил, чтобы мои ногти были лимонного цвета. Пришлось вечером с грязной головой бежать в магазин за лаком. Но именно лимонного там как раз не оказалось. Я вышла из ситуации таким образом: нанесла два слоя белого лака, а сверху покрыла одним слоем ярко-жёлтого.

Вчера он получил мои фотографии в чёрном платье с декольте. Пришлось пойти в бутик, взять платье и направиться в примерочную, чтобы отснять перед зеркалом и скинуть ему.

Денис ещё ни разу не присылал мне «такие» фотографии. Именно свои. Понимаете, я у него, понятное дело, выпытывала. Он скидывал, но они были явно чужие. На них не его тело. Не его гениталии, не его торс. В воскресенье он прислал фото мокрых ягодиц из душевой кабины, а в среду – фотографию рук, сжимающих пенис. И знаете что? Цвет кожи на этих фотографиях был разным. Вот что. Я-то знаю его натуральный цвет. Знаю все вплоть до формы ногтей. Знаю цвет волос на лобке. Несмотря на это, я делала вид, что ведусь. Сама не знаю почему.

Я лежу пишу картину в комнате на полу. Лёжа у меня фантазия развивается куда лучше, чем сидя перед мольбертом. Денис тем временем написал, что не может отпроситься с работы и пойти на свидание.

Я написала, что пришлю фотки, после чего бросила карандаши и восковые мелки и направилась в ванную. Сняла домашнюю одежду и вот стою голая перед зеркалом, размышляя о том, чем же сегодня растормошить Денискину фантазию. Спустя считанные мгновенья я уже летела через коридор на кухню и открывала дверь холодильника. Я вытащила средней толщины жёлтый спелый банан.

«А он мог бы пойти на хороший завтрак», – думаю про себя. Мчусь обратно в ванную, запираю дверь на защёлку, чтоб мама не зашла.

Я опускаю банан под струю воды в неглубокую раковину и намыливаю кожуру мылом «Ушастый нянь». С него даже не сходит грязь, он уже, наверное, был помыт до того, как поместился в холодильник. Но, в любом случае, не лишнее – помыть повторно.

Я ставлю телефон в угол, соединяющий стену и ванну, и присаживаюсь на корточки. Нажимаю кнопку «Начать запись» и контролирую, чтобы побежали секунды. Первая, вторая, третья. Записывается.

Я сосу указательный палец. Потом сосу остальные. Потом беру в рот банан.

Тонкими руками начинаю трогать грудь. Она у меня достаточно округлая и мягкая. Денис говорит, что мужчинам как раз нравится такая. Когда он её трогал, всегда это говорил. А я отвечала, что мне наплевать на то, что нравится всем. Мне главное, что ему нравится, вот что.

Денис разбудил меня в такую рань, что я перепугалась, не случилось ли чего. Текст на моём телефоне говорил следующее:

«Галя, это было выше всяких похвал! Как же сексуально ты стонала и закрывала свои зелёные глаза, как же скользила руками по своему животу. Как ты вводила этот чёртов бананище в киску – да ты поражаешь моё воображение, Галина! Ты просто пожар. Я думать ни о чём не могу. О Галя, Галчонок ты мой».

Я ещё раз попросила Дениса сделать несколько фотографий и выслать мне. Он снова повторил обманку, и перед сном я увидела совершенно не похожий на предыдущие части тела по цвету, форме, качеству обнажённый загорело-подростковый торс.

Я подумала, глупо просить у него что-либо.

Сегодня на протяжении дня я чувствую себя обделённой Галей. Смотрю на время, на часы, которые показывают 2:07. Завтра на работу. Снова раскладывать чьи-то будущие вещи. Снова обедать рисовой крупой с печёной тыквой.

Я стояла у кассы и смотрела на стойку с новыми ремнями. Я думала, что чёрный из кожзама стоит перевесить с видного места, а светло-бежевый и грязно-розовый, наоборот, повесить по центру. Вдруг послышался знакомый кашель и запах шалфея. Денис стоял передо мной, держа рубашку цвета хаки из последней коллекции в руках. Он передал мне маленький бумажный конверт, на котором мелькали буквы, выведенные его почерком. Я опустилась под стол и убрала его в сумочку, подошла к Денису и чмокнула в щеку.

– Это тебе, – произнёс он. – Откроешь, как будешь дома.

Но я не нашлась, чтобы сказать спасибо или спросить, что же там.

Я обратила внимание, что засос на его шее ещё не прошёл. С тех пор, как мы последний раз занимались сексом, прошло пять дней.

Дома я вскрыла конверт. В нём оказалось несколько пятитысячных купюр, а текст гласил, что я могу потратить их, как захочу. «Только не спусти в букмекерской конторе», – было выделено жёлтым маркером.

Сегодня Денис видел мои фото, на которых огурец входит в моё небольшое влагалище. Он был такой влажный, что я вовсе не думала об огурце как об огурце. Перед тем как начать съёмку, я достала огурец с балкона, где им был пройден курс двухдневной сушки после окрашивания бежевыми, близкими к цвету слоновой кости, красками. Я попыталась с одного конца изобразить тёмно-розовым цветом что-то похожее на головку полового члена. Для того чтобы она была похожа на настоящую, я открыла свой старый учебник анатомии и всё детализировала, оттеняя и перекрывая. Во время съёмок я переживала, что влага размочит краску, но переживания оказались напрасными. Укрепитель красок не подвёл.

Когда я ехала с Денисом по городу и рассказывала об идее перевоплощения огурца, он положил руку на моё колено, слегка ущипнул, а потом крепко затянулся сигаретой и заметил:

– Какая ты у меня находчивая, Галчонок!

Табачный дым окутал моё лицо, и я закашляла.

Сегодня ночью меня замучила бессонница. Вдохновение так захватило, что если бы я легла, то всё равно лежала б, не смыкая глаз от назойливых мыслей.

То, что было в голове, я пыталась в истерии воплотить на холсте. У меня не было намерения отправить картину в Арт-хаус. Я писала исключительно ради успокоения души. Кто знает, быть может, так делают настоящие художники? Да только вот кто определил все эти критерии «настоящести»? Очередная грань морали. Замечаю, что людям трудно её перешагнуть.

На моей картине, как и в моей жизни, нет ни ярких, ни тёмных красок. В ней нет ни стандартов, ни оговорок. На неё не действуют критерии, принятые в мире искусства. Возможно потому, что эта картина сама задавала их. Так может получиться у каждого из нас. Зачем расставлять тупые границы?

Вчера мы с Денисом занимались сексом несколько часов подряд. Я была у него дома, мы закрылись в комнате, и он начал с ног. Он обсасывал каждый мой палец. В отличие от него, я считаю футфетиш грязным делом, и мужские ноги для меня остаются табу, даже надраенные с мылом и намазанные лучшими кремами.

– Почему ты шлёшь мне чужие фотографии? – вырвалось у меня в тот момент, когда большое тело Дениса находилось между моих ног.

– Потому что я хочу позлить тебя, Галчонок.

Я в шутку назвала его грязным шимпанзе.

В порыве страсти Денис порвал мой бюстгальтер пополам. Одна чашечка в одной руке, вторая – в другой. Я стою, глаза на мокром месте. А он смеётся, держа эти чашечки.

– Сейчас Машкин тебе дам.

Мы перебрали весь комод и нашли красивый белый кружевной бюстгальтер.

– Как хорошо, что у нас с ней одинаковый размер! – с облегчением в голосе говорю я.