Текст книги "Мясной рулет. ВСТРЕЧИ С ЖИВОТНЫМИ"

Автор книги: Джеральд Даррелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

ИСЧЕЗАЮЩИЕ ЖИВОТНЫЕ

Недавно в Англии я видел, должно быть, самую странную группу беженцев. Я говорю «странную», потому что они оказались у нас вовсе не из-за религиозных или политических преследований на своей родине. Они попали сюда совершенно случайно, зато были спасены от полного истребления. Это последние оставшиеся в живых представители погибшего рода; в той стране, где они жили раньше, все их родичи до одного были загнаны, убиты и съедены. Я говорю об оленях Давида.

Первым об их существовании узнал французский миссионер, некий отец Давид, подвизавшийся в Китае в начале XIX века. Китай в те времена, с точки зрения зоолога, был исследован не больше, чем африканские джунгли, поэтому отец Давид, страстный натуралист, собирал в свободное время коллекции растений и животных и отсылал в парижский музей. В 1865 году, приехав по делам в Пекин, он услышал, что в Императорском охотничьем парке, к югу от Пекина, содержится стадо каких-то необыкновенных оленей. Парк испокон веков служил для охоты и увеселений императорской семьи и представлял собой обширное пространство, огороженное глухой стеной сорок пять миль длиной. Ее охраняли бдительные монгольские воины, и никто не смел входить в парк или даже приближаться к нему. Французский миссионер, крайне заинтригованный услышанными рассказами, твердо решил, не обращая внимания на стражу, заглянуть за таинственную стену и посмотреть своими глазами на диковинных оленей. Однажды ему это удалось, и вот он лежит наверху стены, глядя на заповедный парк и наблюдая, как пасутся между деревьями разнообразные копытные – дичь для царской охоты. Заметив с высоты большое стадо оленей, отец Давид убедился, что никогда не видел подобных животных, и вполне возможно, что это неизвестный науке вид.

Олени, как вскоре узнал отец Давид, находятся под строжайшей охраной, и всякого, кто попытался бы ранить или убить редкостное животное, ждет смерть. Миссионер прекрасно понимал, что в ответ на любую официальную просьбу он получит вместо оленя вежливый отказ, поэтому ему пришлось искать иные, так сказать неофициальные, пути. Он проведал, что монгольские стражи время от времени добавляют к своему скудному пайку немного оленины, хотя знали: если попадутся на браконьерстве, им несдобровать. Как только ни улещивал их служитель божий, они наотрез отказывались продать ему шкуры или рога убитых оленей (еще бы, ведь это вещественное доказательство преступления). Но отец Давид не сдавался и в конце концов спустя долгое время добился своего. Он отыскал нескольких воинов, то ли самых смелых, то ли самых нищих, и они достали ему две шкуры, которые он тут же, возликовав, отправил морем в Париж. Его ожидания оправдались: это оказался олень совершенно нового вида, и его назвали в честь первооткрывателя оленем отца Давида или просто оленем Давида.

Само собой, каждый зоопарк в Европе, услышав о новом виде оленя, захотел заполучить его для экспозиции, и в результате длинных переговоров китайские власти очень неохотно разрешили вывоз на континент нескольких животных; и хотя в те времена такой метод спасения животных от уничтожения никому не приходил в голову, именно вывоз в другие страны спас оленей.

В 1895 году, тридцать лет спустя после открытия оленя Давида, возле Пекина произошло грандиозное наводнение: река Хуанхэ вышла из берегов, затопила все вокруг, погубила посевы. Людям грозила голодная смерть. Волны подмыли и незыблемую стену, окружавшую Императорский охотничий парк. Кое-где стена завалилась, и олени Давида убежали на свободу; их тут же перебили и съели изголодавшиеся крестьяне. В стране не осталось ни одного оленя, в то время как в разных зоопарках Европы сохранилась горсточка животных. Незадолго до катастрофы небольшое стадо оленей было отправлено из Китая в Европу. Тогдашний герцог Бедфордский держал в своем поместье Вуборн в Бедфордшире замечательную коллекцию редких животных, которую он, приложив все усилия, сумел пополнить новым видом китайского оленя. Герцог скупил в европейских зоопарках всех оленей Давида – восемнадцать голов – и выпустил их в своем парке. Олени сразу же почувствовали себя как дома, в Китае, и прекрасно освоились, а вскоре начали размножаться. В наше время стадо, насчитывавшее поначалу всего восемнадцать оленей, разрослось примерно до ста пятидесяти голов – и это единственное в мире стадо оленей отца Давида.

Когда я работал в Уипснейдском зоопарке, к нам прислали на искусственное вскармливание четырех новорожденных оленят из Вуборна. Очаровательные малыши, неловко стоявшие на длинных ножках, с которыми им никак не удавалось справиться, и с удивительными раскосыми глазами, выдававшими их восточное происхождение. Они впервые в жизни увидели бутылку с соской и не понимали, что это за штука, поэтому нам приходилось крепко зажимать олененка коленями и поить его чуть ли не силой. Но оленята очень быстро разобрались что к чему, и через несколько дней дверь сарайчика приходилось открывать с превеликой осторожностью: лавина оленят могла вас сбить с ног. Они выскакивали, устраивали настоящую давку, и каждый старался добраться до бутылки раньше других.

Оленят приходилось кормить не только днем, но и дважды за ночь: в полночь и на рассвете. Мы разработали график ночных дежурств – по неделе раз в месяц – работали мы вчетвером. Признаться, я полюбил ночные дежурства. Пробираясь глубокой ночью по озаренному луной парку к сарайчику, где жили оленята, приходилось идти мимо рядов клеток и открытых загонов, где животные всегда бодрствовали. Медведи, в неверном свете луны казавшиеся раза в два больше истинных размеров, пофыркивали друг на друга, грузно шаркая лапами среди зарослей куманики в своем загоне, но их было нетрудно отвлечь от поисков улиток и прочих лакомств, если у вас в кармане лежало несколько неотразимых кусочков сахару. Медведи сходились и усаживались в ряд на корточках, положив лапы на колени, – ни дать ни взять собрание мохнатых сопящих Будд. Они вскидывали головы, ловили на лету куски сахару и съедали их хрустя и облизываясь. Увидев, что запас сахара истощился, они страдальчески, глубоко вздыхали и снова отправлялись искать улиток.

Мой путь проходил мимо волчьего леса – двух акров сосняка. В мрачной, таинственной чаще, где луна серебрила стволы и бросала на землю черные тени, легконогая волчья стая двигалась среди стволов стремительно и бесшумно, словно невиданный теневой прибой. Они обтекали стволы, стелясь по земле совершенно беззвучно, но порой до меня доносилось еле слышное дыхание или внезапное рычание и щелканье зубов – видимо, волки сцепились на бегу.

Наконец, вы подходите к сарайчику, зажигаете фонарь. Маленькие оленята, услышав шаги, начинают метаться по выстланному соломой полу, взывая к вам дрожащими голосками. Как только вы приоткрываете дверь, они бросаются навстречу на расползающихся, неуклюжих ножках и принимаются неистово сосать ваши пальцы, даже полы пиджака и так неожиданно подбивают вас под колени, что вы еле удерживаетесь на ногах. Затем наступает прекрасная минута, когда соски удалось затолкать им в рот, и они взахлеб пьют теплое молоко, широко раскрыв глаза и пуская пузыри, собирающиеся, как усы, по углам рта. Кормить звериных малышей из бутылочки всегда очень приятно, хотя бы потому, что они забывают про все на свете и всецело поглощены этим важным делом. Но с этими маленькими оленятами Давида я испытывал совсем особенное чувство. Глядя, как они в неровном свете фонаря взахлеб сосут молоко, пуская слюни, иногда поддавая лбами воображаемое вымя, я думал о том, что они, может быть, самые последние представители своего рода.

В Уипснейде я ухаживал и за небольшой группой крупных животных, которых тоже не встретишь в природе, – это были самые очаровательные и забавные существа, с какими мне приходилось встречаться. Я имею в виду малочисленное стадо белохвостых гну.

С виду белохвостый гну – создание, похожее на химеру. Попробуйте вообразить существо, у которого тело и ноги стройной маленькой лошадки, тупая круглая морда с широко расставленными ноздрями, густая белая грива на крутой шее и белый хвост, развевающийся, словно плюмаж. Рога, как у буйвола, загнуты наружу и вверх над самыми глазами, и животное взирает на вас как бы исподлобья с неизменно подозрительным и брюзгливым выражением. Если бы гну вел себя нормально, такая странная наружность не очень бросалась бы в глаза, но в том-то и дело, что ведет он себя ненормально. Некоторое понятие о его «манерах», пожалуй, можно получить, вообразив нечто среднее между лихой пляской и классическим балетом со включением элементов йоги.

Обычно я кормил гну по утрам, и времени у меня всегда уходило вдвое больше, чем нужно: гну устраивали для меня спектакль настолько поразительный, что я терял представление о времени. Они гарцевали, приплясывали, лягались, взвивались на дыбы и кружились волчком, выбрасывая стройные ноги далеко в стороны, словно у них нет суставов, со свистом били хвостами – ни дать ни взять цирковой шталмейстер с шамбарьером. В разгаре своего дикого танца они внезапно останавливались как вкопанные и сверлили меня глазами, вторя моему хохоту гулким утробным фырканьем. Глядя на гну, носившихся в диком, бешеном танце по загону, я воображал, что это геральдические звери, сошедшие со старинных гербов: они гарцуют и отрабатывают на зеленом травяном ковре странные "живые картины".

Не знаю, как можно поднимать руку на таких игривых, уморительных животных. А ведь это делали первые поселенцы на юге Африки, которые считали мясо белохвостого гну подходящим продуктом питания и безжалостно истребляли громадные стада веселых, полных жизни существ. Этому истреблению антилопы сами содействовали своим необычным поведением. Их любопытство не знает пределов, и, конечно, увидев фургоны первых поселенцев, ползущие по равнине-вельду, они непременно должны были собираться поглазеть. Они плясали и носились вокруг фургонов галопом, храпя и взбрыкивая, а потом вдруг останавливались и глазели. Естественно, эта привычка носиться сломя голову, а потом останавливаться поглазеть в пределах убойного выстрела превращала их в добровольную и легкую мишень для предприимчивых "спортсменов". И их убивали, да так рьяно, что приходится только удивляться, как вообще не стерли с лица земли. Сегодня в живых осталось меньше тысячи этих удивительных животных – небольшие стада сохранились в некоторых районах на юге Африки. Если бы белохвостые гну были истреблены, Южная Африка лишилась бы одного из самых талантливых и оригинальных представителей фауны, славной антилопы, само присутствие которой может оживить любой, даже самый унылый, ландшафт.

Как ни печально, олени Давида и белохвостые гну – далеко не единственные животные на Земле, которых едва не истребил человек. Длинный и горестный список включает имена уже исчезнувших животных и тех, что пока еще не исчезли. Расселяясь во все концы света, человек всюду сеял смерть и разрушение, отстреливая, ставя ловушки, сводя леса топором и огнем и с непростительной жестокостью и беспечностью ввозя естественных врагов животных в те места, где их раньше не было.

Вспомните, например, дронта, крупного увальня-голубя, размером с гуся, который обитал на острове Маврикий. Отгороженный от мира океаном, голубь разучился летать: ведь врагов у него не было, от кого улетать? Гнездился он на земле, где был в полной безопасности. Но он не только потерял способность летать – он начисто разучился узнавать врага и опасаться его. Это было безгранично доверчивое, почти ручное существо. В "дронтовый рай" человек заявился примерно в 1507 году и привез с собой своих неизменных опасных спутников: собак, кошек, свиней, крыс и коз. Дронты созерцали новоприбывших с кротким и благожелательным интересом. И началась бойня. Козы подчистую съедали кустарник, служивший дронтам укрытием; псы и кошки гоняли и ловили старых птиц; свиньи тем временем опустошали остров, с хрюканьем пожирая яйца и птенцов, а следом за ними крались крысы, подбирая остатки пиршества. К 1681 году жирный, нелепый и беззащитный голубь перестал существовать, откуда и пошла поговорка "Мертвый, как дронт".

По всему миру катилась волна уничтожения и распугивания дикой фауны; она наступала упорно и беспощадно, оставляя единицы из некогда многочисленных видов прекрасных и интересных животных, которые без охраны и помощи уже не могли выжить. И если они не найдут себе мирного пристанища, где можно спокойно жить и выводить потомство, их будет все меньше и меньше, пока они не присоединятся к дронту, квагге и бескрылой гагарке в длинном списке уничтоженных видов.

Конечно, в последние десятилетия немало сделано для сохранения дикой фауны: учреждены резерваты и национальные парки, проводится реинтродукция ряда видов в те места, где они прежде обитали. В Канаде, например, бобров расселяют при помощи самолетов. Животное сажают в специальный ящик с парашютом и сбрасывают с самолета над намеченным пунктом. Клетка плавно спускается на парашюте, при ударе о землю автоматически открывается, и бобр сам находит дорогу к ближайшему озеру или реке.

Но хотя многое делается, еще больше остается сделать. Как ни печально, мы по большей части стараемся сохранить животных, имеющих для нас экономическую ценность, а ведь есть еще множество скромных, никому не нужных животных, которых защищают только на бумаге, а на самом деле позволяют им вымирать – просто потому, что никто, кроме нескольких зоологов-энтузиастов, не счел их достойными материальных затрат.

Сейчас, когда человечество множится с каждым годом и все шире распространяется по земному шару, истребляя и выжигая все на своем пути, немного утешает то, что некоторые люди или организации стараются спасти загнанных и обездоленных животных, не жалея на это сил и средств. Это по многим причинам очень нужное дело, но самая убедительная причина: как ни изобретателен человек, он не в силах ни сотворить новый вид животного, ни воссоздать уничтоженный вид. Представьте себе, какой взрыв возмущения вызовет попытка стереть с лица земли, скажем, лондонский Тауэр – и это будет справедливое негодование; а единственный в своем роде, чудесный вид, который эволюционировал сотни тысяч лет, чтобы достичь сегодняшнего совершенства, можно отправить в небытие одним духом, как гасят огонек свечи, и никто даже пальцем не пошевельнет, кроме считанной горсточки людей, никто и слова не скажет в их защиту. Так вот, до тех пор, пока мы не поймем, что живые существа так же достойны внимания и благоговения, как и старинные книги, картины или памятники истории, рядом с нами всегда будут обитать животные-беженцы, которым помогают удержаться на грани жизни и смерти лишь усилия и милосердие горсточки людей.

ГЛАВА 3
ОТДЕЛЬНЫЕ ЖИВОТНЫЕ

Держать дома диких животных – дело трудное и утомительное как в городских, так и в экспедиционных условиях. Вы частенько выходите из себя, порой вас охватывает отчаяние, и тем не менее животные-любимцы приносят вам огромную радость. Меня всегда спрашивают, почему я люблю животных, и каждый раз мне трудно ответить. Это все равно, что отвечать на вопрос, почему я люблю покушать. Дело в том, что животные не только интересуют меня и доставляют мне удовольствие. В этом есть и кое-что другое. Мне кажется, животные завоевывают сердце еще и потому, что во многом напоминают человека, но в них нет ни капли лжи и лицемерия, свойственных человеческому обществу. Отношения с животным всегда недвусмысленны: если вы ему не понравились, оно даст вам это почувствовать весьма наглядным образом, а если понравились – не станет этого скрывать.

Но порой любовь живого существа оказывается сомнительной честью. Не так давно у меня жил пегий ворон из Западной Африки. Он полгода демонстративно не обращал на меня внимания, видимо исподтишка присматриваясь и оценивая, что я за птица, как вдруг решил, что я – единственное дорогое для него существо на всем белом свете. Стоило мне подойти к клетке, как он приседал, весь трепеща от восторга, или спешил поднести мне подарок (обрывок газеты или перышко): он совал его сквозь прутья клетки, непрерывно бормоча себе под нос хриплым голосом, истерически икая и вскрикивая. Это еще ничего, но, когда я выпускал его из клетки, он стремглав взлетал и усаживался мне на голову, для начала крепко вцепившись когтями мне в волосы, потом разукрашивал мой пиджак сзади «приятными» жидкими испражнениями, а в довершение всего любовно клевал меня в темя. А клюв у него был в три дюйма длиной и острый-преострый, так что эти ласки можно назвать по меньшей мере болезненными.

Безусловно, в отношениях с животными всегда надо соблюдать меру. Стоит потерять бдительность, и любовь к ним может превратиться в чудачество, если вовремя не остановиться. Я остановился вовремя – в прошлое Рождество.

Я решил незадолго до Нового года купить жене рождественский подарок – белку-летягу из Северной Америки; сам я всю жизнь мечтал иметь такую зверюшку и был уверен, что жене она тоже понравится. Зверек прибыл к нам и сразу завоевал наши сердца. Он оказался очень пугливым, и мы решили на недельку-другую поместить его у нас в спальне – будем разговаривать с ним по ночам, когда он вылезает поразмяться, пускай привыкает. Задуманное удалось бы как нельзя лучше, но мы кое-чего не предусмотрели. Белка мастерски прогрызла дыру в клетке и устроилась за платяным шкафом. Поначалу мы с этим примирились: казалось бы, ничего страшного. Ночью, сидя в постели, мы любовались акробатическими трюками зверька на шкафу, слушали, как он, шурша и шаркая лапками, снует вверх-вниз по комоду, где мы оставляли для него орехи и яблоки. Наступил последний день старого года, мы были приглашены встречать Новый год, и я собирался надеть смокинг. Все шло отлично, пока я не заглянул в комод. Наконец-то я получил ответ на мучивший меня вопрос: где наша белочка хранит запасы орехов, яблок, сухариков и прочих лакомств? Мой шелковый пояс, ни разу не надеванный, стал похож на кусок тонких испанских кружев. Выгрызенные кусочки – весьма экономно! – пошли на устройство двух гнездышек прямо на манишках моих парадных рубашек. В этих кладовых хранились семьдесят два лесных ореха, пять грецких орехов, четырнадцать кусочков хлеба, шесть мучных червей, пятьдесят два огрызка яблок и двадцать виноградин. Яблоки и виноград, само собой, не были рассчитаны на длительное хранение, и обе рубашки оказались расписанными прелюбопытными абстрактными картинами в стиле Пикассо.

Пришлось пойти на новогодний вечер в пиджачной паре. Белочка теперь живет в Пейнтонском зоопарке.

Однажды моя жена сказала, что было бы чудесно иметь дома малютку выдру. Я поспешно переменил тему.

ЖИВОТНЫЕ-РОДИТЕЛИ

Я глубоко уважаю животных-родителей. В детстве я сам более или менее удачно пытался вскармливать различных животных, да и потом, когда я путешествовал по всем частям света и отлавливал животных для зоопарков, мне пришлось выхаживать множество звериных детенышей. Могу сказать одно – это сплошная нервотрепка.

Мой первый дебют в амплуа приемной матери – попытка вырастить четверых новорожденных ежат. Ежиха – образцовая мать. Она заблаговременно строит под землей детскую, где будут жить малыши: это круглое помещение примерно сантиметрах в тридцати от поверхности земли, выстланное толстым слоем сухой листвы. Здесь ежиха рождает малышей, слепых и абсолютно беспомощных. Они рождаются в шкуре, густо покрытой колючками, только колючки эти белые и мягкие, как из каучука. Но постепенно они отвердевают и через недельку-другую обретают свой обычный буроватый цвет. Когда младенцы подрастут и окрепнут, мать выводит их наружу и учит добывать пищу; они идут гуськом, напоминая школьников, вышедших на прогулку: каждый малыш держится зубами за хвостик переднего. Первый в колонне цепляется изо всех сил за хвост матери – так они и шествуют в сумерках среди кустарника, как диковинная колючая сороконожка.

Для ежихи-матери воспитание детей – дело привычное. Но когда у меня на руках оказалась четверка слепых, белесоватых, покрытых мягкими иголками "грудных" младенцев, я почувствовал себя очень неуверенно. (Мы тогда жили в Греции, и крестьянин, обрабатывавший свое поле, вывернул на поверхность ежиное гнездо из дубовых листьев, размером с футбольный мяч.) Первым делом надо было накормить малышей, а это оказалось непросто: соска, налезавшая на бутылочку, была слишком велика для их маленьких ртов. На счастье, у дочки моего друга оказалась кукольная бутылочка с соской, и я всеми правдами и неправдами уговорил девочку отдать ее мне. Ежата быстро приноровились сосать и благоденствовали, питаясь разбавленным коровьим молоком.

Сначала я держал их в неглубокой картонной коробке, пристроив в ней их родное гнездо. Но в рекордно короткое время они так загадили гнездо, что мне пришлось менять лиственную подстилку по десять – двенадцать раз в день. Я призадумался: неужели мать-ежиха только и делает, что шныряет туда-сюда с охапками листьев, прибирая свой дом? А как же она тогда успевает накормить своих ненасытных крошек? Мои питомцы готовы были поглощать еду в любое время дня и ночи. Стоило только прикоснуться к коробке, как из листвы с пронзительным хоровым писком высовывались головки с острыми рыльцами и прическами "ежиком" из белых неколючих иголок; крошечные черные носы лихорадочно подергивались, вынюхивая вожделенную бутылочку.

Большинство животных даже во младенчестве никогда не объедаются, но, насколько мне известно, к ежатам это не относится.

Как потерпевшие кораблекрушение, оказавшиеся на грани гибели от голода и жажды, они бросались к бутылочке, присасывались и сосали, сосали так, словно у них неделю капли во рту не было. Если бы я дал им волю, они заглотнули бы раза в два больше, чем нужно. Да я и так, кажется, их перекармливал: тоненькие лапки не в силах были выдержать увесистые жирные тельца, и ежата ползали по ковру уморительным "брассом", скользя на брюшке. Как бы то ни было, они росли как на дрожжах: лапки у них окрепли, глаза открылись, и они совершали рискованные вылазки из ящика на целых шесть дюймов!

Я с гордостью любовался своей колючей семейкой, предвкушая, как однажды вечерком вынесу их погулять в сад и угощу тончайшими яствами вроде слизня или садовой земляники. Увы, моей мечте не суждено было осуществиться. Мне было необходимо уехать на целый день, да еще с ночевкой. Брать с собой целый выводок ежат было неловко, и пришлось оставить их на попечении моей сестры. На прощанье я еще раз напомнил ей о прожорливости ежат и наказал, чтобы она ни под каким видом не давала им больше чем по одной бутылочке – пусть хоть испищатся до хрипоты.

Как будто я не знал свою родную сестру!

На следующее утро, когда я вернулся и спросил, как там мои ежата, она посмотрела на меня как на детоубийцу. Она заявила, что я приговорил бедных крошек к медленной и мучительной смерти от голода. Жуткое предчувствие сжало мне сердце, и я спросил, поскольку бутылочек она скармливала им за раз. По четыре, заявила она, и просто любо поглядеть, какие они стали гладенькие и полненькие. Да уж, полненькие, спору нет. Животики у них так раздулись, что лапки даже не доставали до земли. Они были похожи на немыслимые колючие футбольные мячики, к которым по ошибке прилепили четыре лапки и рыльце. Как я ни бился, ничего поделать не мог – все они погибли за одни сутки от острого воспаления кишечника. Сестра, конечно, горевала больше всех, но я подозреваю, что она заметила, с каким неприступным видом я слушал ее покаянные рыдания, и поняла одно: больше никогда в жизни я не доверю ей своих питомцев.

Далеко не все животные так нянчатся со своими отпрысками, как ежиха. Многие из них, можно сказать, относятся к семейным обязанностям довольно небрежно, как и многие из нас. Взять хотя бы кенгуру. Кенгурята рождаются недоношенными – фактически это просто эмбриончики: самка большого рыжего кенгуру, в сидячем положении достигающая пяти футов высоты, разрешается от бремени малюткой в полдюйма длиной! И этому слепому, голенькому комочку еще приходится самостоятельно пробираться к материнской сумке. Вы понимаете, что это труднейшая задача для недоразвитого зародыша, но мало того: кенгуренок может владеть только передними лапками – задние аккуратно скрещены позади хвостика. А мамаша сидит себе, не обращая внимания на собственного младенца, хотя однажды видели, как она вылизывала тропинку в зарослях шерсти у себя на животе, чтобы малыш не сбился с пути. Крохотный, недоношенный детеныш вынужден пробираться сквозь густую шерсть, как сквозь джунгли, пока – скорее чудом, чем чутьем – не разыщет вход в сумку. Тогда он ныряет внутрь и накрепко присасывается к соску. Перед этим подвигом бледнеет даже восхождение на Эверест.

Я не удостоился чести выкормить младенца кенгуру, но мне пришлось повозиться с маленьким валлаби, близким родственником кенгуру, только карликового роста. Я работал тогда служителем в Уипснейдском зоопарке. Валлаби бегали по парку на свободе, и стайка мальчишек погналась за самкой, у которой был уже вполне сформировавшийся детеныш. Перепуганная, она поступила так же, как все кенгуру в минуту опасности: выбросила малыша из сумки. Я нашел его немного спустя: он лежал в густой траве, конвульсивно подергиваясь и еле слышно постанывая и чмокая. Откровенно говоря, это был самый необаятельный из всех звериных детенышей, каких я только видел. Он был длиной около фута, но еще слепой и совершенно голый, а кожа была пронзительно розового цвета, как марципан. Судя по всему, он не владел еще своими мышцами, только время от времени судорожно лягался непомерно длинными задними лапами. Он сильно побился при падении, и я был почти уверен, что ему не выжить. Но я все равно взял его домой и, уломав свою хозяйку, водворил его в собственной спальне.

Кенгуренок прекрасно сосал из бутылки, но вот как его не простудить, как обогреть? Я заворачивал его в фланелевую пеленку и обкладывал горячими грелками, но грелки-то стынут – того и гляди, мой кенгуренок простудится. Выход был один – держать его поближе к себе, и я стал носить его за пазухой, под рубашкой. Тут-то я понял, какие муки терпит самочка-валлаби! Я уж не говорю о том, что он беспрерывно тыкал меня мордой, пытаясь сосать, – он к тому же периодически выбрасывал вперед задние ноги, вооруженные страшными когтями, и лягал меня прямо "под дых". Прошло несколько часов – и я чувствовал себя так, будто провел время на ринге, где меня измолотил сам Примо Карнера. Было ясно, что придется придумать другой выход, иначе не миновать мне язвы желудка. Я попытался носить его на спине, но он, не теряя времени, перебирался ко мне на грудь короткими конвульсивными бросками, цепляясь за голую кожу длинными когтями. Ночью в постели он устраивал мне настоящий ад: мало того, что всю ночь пробовал на мне все приемы самой неклассической борьбы; иногда он лягался так отчаянно, что сам вылетал из-под одеяла, и мне приходилось еще нагибаться и поднимать его с пола. Как ни печально, он погиб через два дня – должно быть, от внутренних кровоизлияний. Боюсь, что этот безвременный уход вызвал у меня двойственное чувство, хотя, безусловно, жаль, что я лишился возможности выпестовать такого необычайного младенца.

Кенгуру, конечно, небрежно обращается со своим отпрыском, зато карликовая мартышка – образец материнской, точнее, отцовской любви. Карликовая мартышка, размером с крупную мышь, в своей пестренькой зеленой шерстке, с миниатюрным личиком и ясными карими глазами похожа на существо из волшебной сказки – на мохнатого гномика или домового. После свадьбы, когда самочка приносит потомство, ее крошка муж оказывается идеальным отцом. Он принимает появляющихся на свет младенцев – обычно их двое – и прямо после рождения носит их на бедрах, как пару перекидных седельных сумок. Он непрестанно вылизывает их до ослепительной чистоты, а ночью, согревая, прижимает к себе и уступает их своей довольно равнодушной супруге только на время кормления. Но ему так не терпится получить обратно своих дорогих чад, что, кажется, он бы и кормил их сам, если бы мог. Да, самец карликовой мартышки – идеальный муж и отец.

Как ни странно, обезьяньи младенцы туповаты и дольше других не могут научиться сосать из бутылочки. Обучив их с превеликим трудом сосать, вы в недалеком будущем снова претерпите неимоверные мучения, пытаясь научить подросших обезьянок пить из блюдечка. Видимо, они считают, что самый надежный способ пить из блюдца такой: надо как можно глубже окунать мордочку в молоко и не вынимать ее, пока не лопнешь или не утонешь в стакане молока. Один из самых очаровательных детенышей обезьян, каких я помню, – маленькая зеленая мартышка гвенона. Спинка и хвост у зверька были зеленые, как темный мох, а живот и усы – красивого цвета желтого лютика. На верхней губе – широкая белая полоса в форме банана, роскошные усы – ни дать ни взять отставной бригадный генерал. Как у всех обезьяньих детенышей, голова казалась чересчур большой, а лапки – длинными и неуклюжими. Он с комфортом умещался в чайной чашке. Когда он попал в мои руки, то наотрез отказался пить из бутылочки, видимо считая это какой-то изобретенной мною адской пыткой. Однако со временем, разобрав, что к чему, он приходил в бешеный восторг при одном виде бутылки, впивался в соску, самозабвенно обнимал бутылку и перекатывался на спину. Бутылка же была раза в три больше его самого, и мне всегда хотелось сравнить ее с белым дирижаблем, за который судорожно цепляется единственный оставшийся в живых после катастрофы пилот.

Когда гвенончик, пуская пузыри и отфыркиваясь, как дельфин, овладел наконец искусством пить из блюдца, возникли новые затруднения. Я обычно сажал его на стол, а потом приносил блюдце с молоком. Едва завидев блюдце, он пронзительно вскрикивал и начинал дрожать, как в лихорадке или в пляске святого Витта, но это было всего лишь выражение восторга и ярости – восторга при виде блюдца, ярости от того, что оно слишком медленно снижается. Он так надрывался от крика и так трясся, что буквально подпрыгивал, как кузнечик. Если у меня хватало ума поставить блюдце на стол, не зацепив предварительно малыша за хвостик, он с победным, терзающим уши воплем нырял в блюдце вниз головой, а когда я протирал глаза и лицо, залитые молочным штормом, он восседал передо мной в самом центре блюдца и причитал, захлебываясь от ярости, – пить-то ему было уже нечего.

Одна из самых главных проблем в воспитании звериных детенышей – необходимость держать их в тепле ночью, и, как ни странно, эта проблема существует даже в тропиках, где ночью температура заметно снижается. На свободе детеныши, конечно, прижимаются к теплой мохнатой матери, и им всегда тепло. Грелки как источник тепла никуда не годятся, в чем я убедился на собственном опыте. Грелки быстро остывают, и приходится то и дело вставать среди ночи и менять воду, а если у вас несколько малышей, не считая множества взрослых зверей, то за одну ночь вы измотаетесь вконец. Получается, что легче всего взять всех младенцев с собой в постель. Вы быстро научитесь спать, не переворачиваясь, а порой, когда захочется перевернуться, просыпаться, чтобы не передавить малышню.