Текст книги "Заметки о любви"

Автор книги: Дженнифер Смит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Дженнифер Смит
Заметки о любви

Jennifer E. Smith

FIELD NOTES ON LOVE

© Прокопьева Е., перевод на русский язык, 2020

© Издание на русском языке, оформление. Издательство «Эксмо», 2020

* * *

Посвящается Джеку, у которого впереди еще так много приключений

Пролог

Мэй, как в любое другое утро, просыпается от звука проходящего мимо поезда.

Еще не открыв глаза, она всем телом чувствует его низкий грохот, вибрацией отдающийся в кончиках пальцев на ногах, но только свисток окончательно прогоняет пелену сна. Девушка переворачивается, чтобы выглянуть за занавески. Прямо за забором их заднего двора проносится длинная вереница серебристых вагонов.

Через две недели Мэй будет стоять на перроне Пенн-Стейшн[1]1
  Пенн-Стейшн (англ. Penn Station) – обиходное название Пенсильванского железнодорожного вокзала, расположенного в городе Нью-Йорке, одного из самых загруженных вокзалов в мире. – Здесь и далее примечание переводчика, если не указано иное.


[Закрыть] и ждать точно такой же поезд. И как только она поднимется в вагон, тут же перестанет быть неподвижной точкой на карте, которой была всю свою жизнь.

По другую сторону океана парень по имени Хьюго держит в руке билеты, по которым они проедут через всю страну. Он размышляет над той математической задачкой, в которой два поезда отходят от двух разных станций и двигаются с разной скоростью.

Всегда нужно было определять, где они встретятся.

Но никто никогда не говорил, что случится потом, когда это произойдет.

Парень и девушка сидят в тишине, разделенные почти пятью тысячами километров. Хьюго не отводит глаз от слова, напечатанного в нижней части каждого из билетов: «Калифорния». Мэй же наблюдает за поездом, который исчезает вдали. Если бы вы увидели их, то решили, что они чего-то ждут. Но на самом деле – и уже давно – они готовы.

Хьюго

Чтобы справиться с волнением, уходит несколько минут. Все это время Хьюго сидит, опустив голову и сцепив пальцы на затылке, и пытается переварить новость, что Маргарет Кэмпбелл – девушка, с которой он встречался почти три года, – его бросает.

– Я всегда буду любить тебя, – говорит она. – В какой-то мере.

Услышав это, Хьюго морщится. Но Маргарет уже не остановить.

– Дело в том, что… – говорит девушка, и он поднимает голову, желая узнать, в чем все-таки дело и почему происходит то, что происходит. Во взгляде Маргарет мелькает нечто, похожее на жалость. – Нельзя ведь встречаться с человеком просто по инерции?

Очевиднее некуда, что правильный ответ на этот вопрос: «Да, нельзя». Но Хьюго не может заставить себя произнести это. Он молча смотрит на Маргарет, желая, чтобы клубок мыслей в голове распутался.

– Наверное, ты чувствуешь то же самое, – продолжает она. – Между нами давно уже что-то не так. Мы явно не подходим друг другу…

– Считаешь? – спрашивает Хьюго, и Маргарет бросает на него усталый взгляд. Нет, он не пытается поддеть ее, просто ему такое даже в голову не приходило. Его лицо начинает гореть, когда до него доходит, что он облажался.

– Хьюго, да ладно тебе! Сейчас мы живем через дорогу друг от друга, и у нас уже такие проблемы. Мы, наверное, чокнутые, раз решили, что сможем продолжать отношения, когда я буду в Калифорнии, а ты…

Маргарет вдруг замолкает и, моргнув, встречается с его взглядом.

– Здесь, – в конце концов произносит Хьюго бесцветным голосом.

Маргарет вздыхает.

– Вот видишь! Может, уже перестанешь вести себя так, словно грант на обучение в классном универе – это худшее, что с кем-либо когда-либо случалось…

– Я так себя не веду.

– Нет, ведешь!

– Я…

– Хьюго, – перебивает его Маргарет, – ты все лето был в ужасном состоянии. И не я одна это заметила. Понимаю, это не то, чего бы ты хотел, но рано или поздно тебе придется… ну, принять это, что ли.

Хьюго почесывает колено, не в силах заставить себя посмотреть на Маргарет. Она права, и они оба это знают, и ему хочется заползти под кровать, только бы не продолжать этот разговор.

– Слушай, я все понимаю, – продолжает Маргарет, играя с кончиком светлых волос, убранных в конский хвост. – Если бы все было по-другому, ты вряд ли бы остановил свой выбор на этом университете.

Это не совсем правда. Хьюго был бы не против попытать счастье и подать документы в Оксфорд, Кембридж или Сент-Эндрюс, если бы дело было только в хороших оценках. Университет Суррея тоже считается очень престижным. И у него изначально не было выбора – вот в чем проблема. Его будущее было уже определено, и именно поэтому он чувствовал себя словно зверь в вольере зоопарка, который расхаживает туда-сюда, мечтая о свободе.

– Но если бы все было по-другому, – продолжает Маргарет, – у тебя вообще не было бы этого гранта.

Она произносит слова таким тоном, словно все это пустяк, случайность, а не то, что мучает Хьюго уже на протяжении нескольких лет. Ведь он получил грант на обучение в Университете Суррея не за свои блестящие эссе (хотя они у него и правда получаются блестящими) и не за свои успехи в области математики (пусть он далеко не математический гений), не за музыкальный талант (несмотря на то, что он действительно неплохо играет на фортепиано) и не за подачи на футбольном поле (потому что в футболе он полный отстой). Этот грант достался ему не за какие-то способности, таланты или успехи в учебе.

Нет, Хьюго получил его – как и остальные его пять братьев и сестер – только потому, что родился.

Как только они появились на свет – один за другим, и Хьюго был самым последним, – их прямо-таки засыпали подарками. Местный рынок подарил им годовой запас молочной смеси. Аптека прислала целый грузовик бесплатных подгузников. К ним в гости пожаловал сам мэр, вручив ключи от города в количестве шести штук каждому из шестерняшек, которых ласково прозвали «Шестеркой Суррея», ибо во всей Англии такое случилось всего лишь в пятый раз. А один богатый благотворитель даровал их утомленным и глубоко потрясенным родителям гранты на обучение в местном университете для всех шести новорожденных.

Этот человек – эксцентричный миллионер, сколотивший свое состояние на сети дорогих кофеен, – начал свою карьеру в Университете Суррея и пришел в полный восторг от мысли о том, какую рекламу сможет себе создать, отправив туда шестерняшек. Когда несколько лет назад он скончался, управление грантами перешло в руки университетского совета, который был в не меньшем восторге и уже начал строить планы на их поступление.

Единственный человек, которого все это ничуть не радует, – Хьюго. Он ощущает себя настоящим монстром, испытывая чувство благодарности и ничего более. Просто ему ненавистна даже мысль о том, чтобы принять такой щедрый подарок только потому, что он родился при столь необычных обстоятельствах. Особенно если учесть, что всю его жизнь подарки на него так и сыпались.

– Послушай, я хочу, чтобы ты правильно меня понял, – говорит Маргарет. – В том, что касается нас. И почему мы…

– Но «нас» больше нет?

Она вздрагивает.

– Знаю, что сейчас не сильно церемонюсь с тобой, но мне не хочется, чтобы ты решил, будто мы расстаемся только потому, что ты хандришь все лето. Или из-за расстояния. Причина совсем другая… короче, по-моему, просто пришло время, согласен?

Хьюго потирает глаза, все еще пытаясь переварить происходящее, а когда снова поднимает глаза на Маргарет, ее взгляд смягчается. Она подходит и садится рядом с ним, и он непроизвольно прижимается к ней, их плечи соприкасаются. С минуту они оба сидят неподвижно, и Хьюго старается собраться с мыслями, роящимися в голове. Где-то глубоко внутри, в самом глубоком местечке его души, о котором он даже не догадывался, сидит осознание того, что Маргарет права, и сердце его сжимается при мысли о том, что почему-то он обо всем всегда узнает последним, даже когда дело касается его собственных чувств.

– А как же путешествие? – спрашивает Хьюго, и Маргарет смотрит на него почти с облегчением, словно ей разрешили перейти к делу. «Три года», – думает Хьюго. Целых три года, и вот они, как давно женатая пара, обсуждают детали развода. Маргарет дергает за вылезшую нитку своего джемпера серого цвета с узором из маленьких лис. Хьюго вспоминает, что именно в нем она была на их третьем свидании, когда они пошли в кино и впервые поцеловались во время сцены драки.

И только теперь до него начало доходить, что, возможно, то был знак.

– Думаю, тебе все же следует поехать, – отвечает Маргарет, и Хьюго поднимает на нее удивленный взгляд.

Это же она все придумала. Маргарет решила, что будет романтично отправиться в путешествие на поезде, чтобы увидеть Америку, в которой ей предстояло провести следующие четыре года. Именно она нашла на просторах интернета рекламу и забронировала билеты, приятно удивив Хьюго на его день рождения несколько месяцев назад. Они должны были проехать от Нью-Йорка до Калифорнии, сделав между этими пунктами несколько остановок. Потом Хьюго оставил бы ее в Стэнфорде, а сам вернулся бы в Суррей – место, где он прожил всю свою жизнь, и которое, по всей видимости, ему никогда не суждено покинуть.

– Почему мне? – не сводя глаз с Маргарет, спрашивает он. – Почему не тебе?

– Ну, ты все равно остаешься в Суррее. Вот я и решила, что тебе пойдет на пользу… – Она умолкает, заметив выражение его лица, и на ее бледных щеках вспыхивают алые пятна. – Прости. Я все испортила, да?

– Нет, – отвечает Хьюго, размышляя о планах, которые они строили все лето, о фотографиях поезда, гладкого и серебристого, который мчится на запад через всю Америку. – Просто… как же я поеду без тебя?

– Иногда ты такая бестолочь, честное слово, – говорит Маргарет с улыбкой. – Но думаю, ты все же справишься и вернешься домой целым и невредимым.

Она тянется за своей сумкой, валяющейся у его стола, и протягивает ему голубой конверт, на котором выбито название туристической фирмы. Когда Хьюго забирает его, их пальцы соприкасаются, и его вдруг начинают одолевать сомнения. Но тут Маргарет наклоняется, чтобы поцеловать его в щеку перед тем, как встать с кровати, и что-то в этом ее жесте – как будто она просто его друг – заставляет его вспомнить, почему все это происходит, и приводит его в чувство.

– Буду надеяться, ты все равно заедешь повидать меня, – говорит она. – Когда доберешься до Калифорнии.

– Конечно, – не думая отвечает Хьюго, про себя уже начиная продумывать предстоящее путешествие: и вот это уже не они с Маргарет вдвоем сидят и тихо разговаривают под стук колес в ночи, а он один медленно проезжает через незнакомую страну.

«Один», – думает парень, закрывая глаза.

Хьюго даже представить трудно, каково это. Он живет в одной комнате с Альфи, к тому же у них общая ванная с Джорджем и Оскаром. За обеденным столом он обычно втискивается между Поппи и Айлой, а когда они смотрят телевизор, ему уже не хватает места на диване и приходится садиться на подушку, брошенную на пол. Бывает, на праздники они всей семьей едут в коттедж в Девоне, принадлежащий маминой подруге, так что самой дальней (и пока что единственной) точкой на карте, куда он уезжал, был Париж, но туда они ездили школой – и его братья и сестры были вместе с ним. Та поездка выдалась красочной и веселой, но уж слишком шумной, когда их шестерка со смехом плутала по брусчатым улицам – прирожденная команда, готовая компания, одно целое из шести частей.

«Один», – снова думает Хьюго, и ему вдруг становится легче дышать.

Он поднимается с кровати, чтобы обнять Маргарет, и в горле встает ком. Они долго обнимаются, никак не решаясь отстраниться. Наконец он чмокнул ее в щеку и сказал:

– Я люблю тебя.

Маргарет отодвинулась, чтобы посмотреть на него, и Хьюго с улыбкой добавил:

– В какой-то мере.

– Слишком рано, – ответила она, но тоже улыбнулась.

Когда Маргарет ушла, Хьюго снова сел на кровать. В ушах раздавался гулкий стук, а внутри он ощущал странную пустоту. Час назад у него была девушка, а теперь нет. Это было так просто и одновременно так сложно.

Хьюго раскрыл голубой конверт. На вложенной внутрь записке аккуратным почерком Маргарет было написано: «С днем рождения, Хьюго!» Он откладывает ее в сторону, чтобы взглянуть на путеводитель, и сразу вспоминаются все их разговоры об этом путешествии. Маргарет дразнила его из-за длинных ног, обещая заказать место у прохода в самолете из Лондона (и это был бы его первый в жизни перелет), а он закатывал глаза, когда она болтала о том, как они пойдут пить чай в отель «Плаза». «Мы живем в Англии, – говорил он. – И так скоро утонем в чае».

В Чикаго и Денвере у них были запланированы ночевки, а в Сан-Франциско они даже собирались провести пару дней, чтобы успеть до отъезда Маргарет в Стэнфорд. Теперь все это сложно представить, и Хьюго листает страницы, пытаясь вообразить, насколько другой выйдет эта поездка.

И только теперь до него доходит, что на каждом листе бумаги стоит имя Маргарет. Он приглядывается. И правда, везде – и на железнодорожных билетах, и на бронях отелей, и даже на общем заказе от туристической компании – сверху напечатано: «Маргарет Кэмпбелл».

Хьюго опускает глаза на нижний край страницы с подтверждением их брони в отеле в Денвере и читает слова, напечатанные жирным шрифтом: «Не подлежит возврату и передаче другому лицу».

Он готов рассмеяться.

«С днем рождения меня», – думает парень. Хьюго уже тянется к своему мобильнику, чтобы позвонить в туристическую компанию и узнать, смогут ли они сделать исключение в его случае, как дверь распахивается и в комнату заглядывает Альфи.

В их шестерке только две пары идентичных близнецов: две его сестры, Поппи и Айла, и Хьюго с Альфи – точные копии друг друга, вплоть до зеленых крапинок в глазах. У них одинаковые ямочки на щеках, и у обоих немного торчат уши, один и тот же оттенок смуглой кожи и одинаково черные волосы. Пока что Хьюго чуть выше Альфи из-за того, что последний почти побрился наголо, а так они не различались. Разве только по характеру.

– Привет, чувак, – осторожно произносит Альфи, что для него совершенно необычно. Он заходит в комнату и закрывает за собой дверь. Но вместо того, чтобы плюхнуться на кровать рядом с Хьюго, он стоит и потирает затылок. – Так что, э-э-э…

– Ты видел Маргарет, – со вздохом говорит Хьюго.

Альфи явно испытывает облегчение.

– Да, мы ее видели.

– Мы?

Альфи открывает дверь. В коридоре стоят все остальные – четверо его братьев и сестер. Они робко вваливаются в комнату.

– Мне очень жаль, – бормочет Джордж, опускаясь на кровать и неуклюже похлопывая Хьюго по спине. У него мрачный вид, но с другой стороны, Джордж всегда выглядит мрачным – словно родившись самым первым, он в качестве бонуса приобрел чрезвычайную серьезность. – Отстой, да?

– Поверить в это не могу! – говорит Айла, разворачивая стул у письменного стола и садясь на него верхом. Она опускает подбородок на сложенные на спинке руки, в ее пылком взгляде читается забота. – Как она могла так поступить?

Хьюго улыбается им, но сам чувствует, насколько вымученной получилась эта улыбка.

– Все нормально, – отвечает он. – Я в порядке. Честно.

Поппи по-прежнему стоит у двери, рассеянно теребя кончики своих многочисленных косичек. Она скептически смотрит на брата, словно может видеть его насквозь. Хотя, собственно, так и есть.

– Хьюго.

– Правда, – снова говорит он. – Все будет хорошо.

Повисает молчание, и Хьюго разглядывает свои руки, чтобы не смотреть, как остальные обмениваются взглядами. Наконец Альфи пожимает плечами.

– Она все равно не особо мне нравилась, – говорит он, чем вызывает смех Хьюго, потому что все они обожают Маргарет. Если уж на то пошло, они всегда считали, что это он не ее поля ягода.

И вот один за другим остальные подхватывают.

– Точно, – поддерживает брата Оскар, нерешительно переминаясь с ноги на ногу у кровати Альфи. Ему ненавистны любые драмы. Обычно он предпочитает верить, что реален тот мир, в котором он живет в своих видеоиграх, но сейчас проводит рукой по своим скрученным в короткие спиральки волосам и ухмыляется. – Она была хуже всех.

– Настоящий монстр, – поддакивает Айла, пытаясь сохранить серьезное лицо.

– Помнишь, как она пролила на тебя коктейль, Поп? – спрашивает Джордж, и Поппи на мгновение замирает. Из всех них именно она больше всего общалась с Маргарет, и от Хьюго не ускользает, как сильно расстроена сестра. Но в конце концов та кивает.

– Я до сих пор не простила ее за это, – шутливым тоном отвечает она. – А теперь она точно не получит прощения.

Какое-то время их разговор продолжался в том же духе, и Хьюго изо всех сил старался улыбаться, хотя сам продолжал думать обо всем, что произошло, и о путеводителе, который держит в руках, но вдруг произнесенные Альфи слова порождают в его голове идею, и на ее основе выстраивается план.

– Не переживай чувак, – весело говорит Альфи, протягивая руку, чтобы хлопнуть Хьюго по плечу. – В мире есть и другие Маргарет Кэмпбелл.

Мэй

Мэй закрывает глаза ладонью и нажимает на кнопку воспроизведения, но, как только фильм начинается, не выдерживает и смотрит через пальцы. Знакомо нарастает музыка, появляется черный экран с небольшой надписью: «мэй дэй продакшн», а затем…

Девушка ударяет по клавиатуре компьютера, и окно исчезает.

Честное слово, это просто смешно! Она уже посмотрела этот фильм, наверное, раз тысячу – и даже не уверена, что сказать так было преувеличением. Всего лишь пару месяцев назад Мэй ликовала и ощущала головокружительную радость, представляя себе все те похвалы, которые вскоре должны были на нее обрушиться. Более того, она была уверена, что члены приемной комиссии Школы киноискусства при Университете Южной Калифорнии сочтут ее фильм гениальным. А как иначе?

Сколько Мэй себя помнит, все вокруг твердили ей, что у нее талант. В девять лет она сняла свою первую короткометражку (фильм в технике покадровой съемки о том, как маффин по имени Стив влюбился в бейгл по имени Бруно). В десять лет она стала проводить вечера, ошиваясь у видеоклуба старшей школы (причем делала это чрезмерно старательно, и ей даже в голову не приходило, что ее псевдодокументальный фильм о взрослых ребятах вряд ли тепло встретят). На одиннадцатый день рождения она получила свою первую профессиональную камеру (после угроз потратить на такую все свои сбережения) – прекрасный «Кэнон», цифровую зеркалку с 35-миллиметровым объективом с диафрагмой f/1.8.

До настоящего момента она жила своей страстью, решимостью и нежеланием мириться с отказом, привлекала в актеры своих друзей, сама искала места для съемок и смотрела ролики на YouTube, чтобы научиться новым хитростям. Теперь ей предстояло попасть в высшую лигу, когда она наконец получит профессиональное образование в одной из лучших кинематографических школ в мире – что было ее единственной мечтой.

Ей даже в голову не приходило, что эта самая школа не захочет ее принять.

Мэй стискивает челюсти и снова смотрит на экран. Она не может заставить себя посмотреть фильм с тех самых пор, как получила письмо. То самое, в котором ей сообщали, что она поступила в университет, но только не на кинематографический факультет. Но сейчас время пришло. Если ей когда-нибудь выпадет шанс поменять специализацию, она должна будет снять еще один фильм для собеседования. А в этом случае ей нужно понять, что не так с первым. Мэй не боится учиться на собственных ошибках и даже наоборот – отчаянно жаждет этого. Ей просто ненавистна мысль о том, что недавно казавшееся ей таким блестящим и заслуживающим похвалы теперь неизбежно будет восприниматься ею совершенно по-другому – болезненным набором изъянов и ошибок, более обидных, чем сам отказ.

Мэй стискивает зубы и нажимает кнопку воспроизведения. Но как только на экране появляется первая сцена – замедленная съемка облаков в один из чудесных весенних деньков в Хадсон-Вэлли на фоне такого синего-синего неба, что кажется, будто использовались специальные эффекты, – в дверь стучат.

Мэй слегка разворачивается, поправляя соскользнувшие очки.

– Да?

– Не хочешь спуститься и помочь мне с ужином? – спрашивает папа, заглядывая в комнату. – Ничего сложного, конечно. Мы все еще не отошли от грандиозного инцидента с картофельным пюре в прошлый вторник. Но ты сможешь заняться чем-нибудь вроде натирания сыра… – Он умолкает, заметив ее компьютер, на экране которого застыли облака.

– О! – восклицает отец, подходя ближе. – Мне нравится эта часть.

– Это не… – говорит Мэй, быстро захлопывая крышку ноутбука. – Я не…

Но слишком поздно. Папа присаживается на краешек ее кровати и, упираясь локтями в колени, наклоняется вперед, чтобы продолжить смотреть. Прямо сейчас, в лучах позднего солнца, просачивающихся сквозь окно, сходство Мэй и ее отца более чем очевидно. Они оба небольшого роста, с одинаковым набором веснушек, светло-русыми волосами и бледной кожей. Даже их очки имеют одинаковые диоптрии.

Когда Мэй родилась, ее отцы бросили монетку, чтобы решить, чью фамилию она будет носить. Ответ на более насущный вопрос – кто из них ее биологический отец – они договорились сохранить в тайне. Но чем старше она становилась, тем очевиднее становилось, чьи пловцы выиграли эту гонку. Второй ее отец – па – высокий, широкоплечий, со спортивной фигурой, иссиня-черными волосами и темно-голубыми глазами. Они с Мэй – полные противоположности. «Ну, – всегда говорит он, когда она спотыкается на ровном месте или тянется взять что-нибудь с верхней полки, – по крайней мере, я выиграл тот чертов жребий с монеткой».

Папа хлопает в ладоши.

– Давай же! – уж как-то слишком воодушевленно обращается он к Мэй. На нем фирменный твидовый пиджак, хотя сегодня в его расписании было лишь собрание кафедры. – Включай запись!

Мэй качает головой.

– Думаю, мне нужно сделать это в одиночестве.

– Ты права, – отвечает папа. – Конечно. Хочу лишь возразить, что…

– Ну вот, опять ты за свое!

– …ты все лето пытаешься сделать это одна, и очевидно, тебе не удается. Так что, возможно, немного моральной поддержки тебе не повредит.

Мэй раздумывает несколько секунд, потом разворачивается к ноутбуку и открывает крышку. Облака на экране едва уловимо начинают менять форму: сначала превращаются в кролика, потом в гитару, потом в волну. Мэй наклоняется и вновь останавливает видео.

– Нет. Прости. Не могу.

– Почему не можешь?

– Потому что, – отвечает она. – Мне нравится этот фильм. Или, по крайней мере, нравился.

– Ладно, давай будем считать, что он ужасен.

– Что?

– Представим, – продолжает папа, – что это самое ужасное из всего, что кто-либо когда-либо делал. Колоссальный провал в области кинематографии. Фиаско, которое едва можно вообразить.

Мэй растерянно моргает.

– И это ты называешь моральной поддержкой?

– Следуй за ходом моих мыслей. Я стараюсь.

– Ну ладно… согласна, возможно, это отстой. Будь это не так, я бы оказалась среди тех четырех процентов людей, которых приняли. Но меня среди них нет, и теперь я не знаю, смогу ли выдержать эту пытку – посмотреть свой фильм их глазами.

– Ага! – говорит папа. – Вот именно! Знаешь, как часто мои студенты презрительно фыркают, увидев картины, которые я показываю им на занятиях? «Профессор Уэбер, вы же понимаете, что это просто красный квадрат, правда? Я смог бы нарисовать такой даже во сне». Но дело в том, что такие ребята – ослы.

Мэй смеется.

– Ты пытаешься сказать мне, что люди, заседающие в приемной комиссии Университета Южной Калифорнии, – ослы?

– Он пытается сказать, что искусство субъективно, – говорит появившийся в дверном проеме па. Судя по костюму и галстуку, он только что вернулся из галереи. – То, что им не понравился твой фильм, еще не значит, что он настолько уж плох. И то, что они рассматривают его с другой точки зрения, не значит, что тебе нужно поменять свою.

– Вообще-то, – с улыбкой подхватывает папа, – я тоже говорил об ослах. Но у него получилось лучше.

Па качает головой, по-прежнему глядя на Мэй.

– Ты очень гордилась этим фильмом, – улыбаясь, продолжает он. – Не вижу причин, почему ты не можешь продолжать гордиться им.

Мэй снова переводит взгляд на ноутбук.

– Гаррет всегда говорит…

Оба ее отца приглушенно стонут.

– «Гаррет»! – передразнивает ее папа, так сильно закатив глаза, что Мэй боится, как бы они там не застряли. Она понимает, что он просто шутит, – они ведут себя так, какого бы мальчишку она ни привела домой. Но Гаррет ездит на ярко-красной машине и живет на элитной Парк-авеню, что еще больше их раззадорило.

Па отстраняется от косяка, входит в комнату и садится на кровать рядом с папой, касаясь его плечом.

– Разве он еще не вернулся в город?

Мэй познакомилась с Гарретом в самом начале лета. Они оказались двумя единственными зрителями на кинопоказе «Кинотеатр “Парадизо”»[2]2
  Художественный фильм 1988 года итальянского режиссера Джузеппе Торнаторе.


[Закрыть]. Конечно же, она смотрела его уже миллион раз; это был один из любимых фильмов ее бабушки. Мэй считала его немного сопливым, но в то время бабуля лежала в больнице, и для девушки это было почти как молитва, как нечто благоговейное – сидеть в темном кинозале и смотреть на мигающий экран.

После сеанса Гаррет ждал ее в вестибюле, словно они договорились встретиться там. Блондин с квадратной челюстью – с такой внешностью субботний вечер он мог бы проводить где угодно: на вечеринке, на бейсбольном матче, а может, даже на какой-нибудь кинопремьере. Но вот он, сжимая под мышкой наполовину опустошенное ведерко с попкорном, вопросительно выгнул бровь.

– Ну как? Что думаешь?

Мэй, пойманная врасплох, внимательно посмотрела на него, а затем пожала плечами:

– Гениальный фильм, но слишком сентиментальный.

– Согласен, – задумчиво ответил Гаррет. – Но, по-моему, так задумано. Поэтому и работает.

– Но даже хорошо спланированные сантименты могут быть чересчур слащавыми.

– Только если они манипулируют нами, – возразил он. – А в этом случае все совсем не так.

Мэй, прищурившись, посмотрела на него.

– Так ты у нас, оказывается, кинокритик?

– Пока нет, но собираюсь им стать, – как ни в чем не бывало ответил Гаррет. – А кто ты? Эксперт в итальянском кинематографе?

– Пока нет, но собираюсь им стать, – с ухмылкой сказала Мэй.

Позже, выпив по несколько чашек кофе, они не только не пришли к согласию в отношении к фильму, но и умудрились вступить в ожесточенный спор по поводу своих любимых режиссеров – Мэй нравился Уэс Андерсон, а Гаррету Дэнни Бойл – и по еще как минимум десяти темам, связанным с кино. Мэй как раз произносила гневную тираду о нехватке в индустрии женщин-режиссеров, когда Гаррет наклонился и поцеловал ее. Она в изумлении отшатнулась, высказала последнее замечание по поводу того, что эта статистика еще хуже в отношении цветных женщин, а потом поцеловала его сама.

Было понятно, что их роману не суждено долго существовать, и Мэй это вполне устраивало. Гаррет жил в городе, а сюда, в свой семейный огромный фермерский дом, приехал всего на пару месяцев, чтобы набраться сил перед отъездом в Париж, в Сорбонну, где он собирался изучать французское киноискусство.

«На французском», как сказал он тем вечером, и она сразу же поняла, что он ей совершенно не подходит. Но его ослепительная улыбка, слегка растрепанные волосы и предпочтения в фильмах вызывали в ней какую-то до нелепого щемящую тоску, и ей не терпелось провести с ним следующие шесть недель, споря обо всем на свете. Чем с тех пор они, собственно, чаще всего и занимаются.

– Он нравится тебе только из-за смазливой внешности, – говорит папа. – Потому что индивидуальности в нем ровно столько же, сколько в круассане.

Мэй склоняет голову набок.

– А что, в круассанах нет индивидуальности?

– Не знаю. Я просто пытался выдумать что-нибудь эдакое.

– И как кусок теста может быть…

– Ты прекрасно понимаешь, что я хотел сказать, – закатывая глаза, отвечает папа. – Ну, так что он сказал?

– Круассан?

– Нет же, Гаррет!

– Он говорит, что невозможно создать шедевр, если ты еще по-настоящему не пожил.

Папа фыркает.

– Полагаю, он-то уже пожил?

– Ну, он много где бывал. И вырос в городе. К тому же он будет учиться в Сорбонне.

– Поверь мне, – говорит папа, – там идиотов ровно столько же, сколько в любом другом месте.

– Послушай, он не совсем ошибается, – менее категоричным тоном подхватывает па. – После двенадцати лет работы в галерее я точно уяснил для себя одну вещь: иногда в искусстве совсем неважны мастерство или техника. Иногда самое главное для искусства – это опыт. Так что да, возможно, тебе еще стоит пожить и поучиться. Но это касается абсолютно всех и неважно, вырос ты в мегаполисе или в маленьком городке и будешь ли ты учиться в Сорбонне.

Мэй кивает.

– Знаю, и все-таки…

– Тебе трудно, – пожав плечами, говорит па. – Так и должно быть. Но все эти обиды, отказы, разочарование… Они помогут тебе вырасти как художнику. И оно того стоило, если ты сделаешь правильные выводы. Ты понимаешь все это не хуже меня. – Он кивает в сторону ее компьютера и слегка улыбается. – Ну, что скажешь? Посмотрим твой фильм еще разок? Как в старые добрые времена?

И Мэй уступает, побыстрее открывая ноутбук, чтобы опять не спасовать. Когда прошлой осенью она впервые показала им свой фильм, они ели попкорн, шутили и даже аплодировали ей местами. Но сейчас все трое сидят молча, и, когда фильм заканчивается, никто ничего не говорит, кажется, целую вечность.

Наконец Мэй разворачивается к сидящим на кровати отцам, они поднимают брови и ждут, когда она начнет.

– Хорошо то, – говорит девушка, – что я даже не знаю, что могла бы улучшить.

– А что плохо? – спрашивает папа.

Она пожимает плечами.

– Я не знаю, что могла бы улучшить.

– Ты поймешь, – говорит па, и это звучит словно обещание. На секунду Мэй даже представляет его таким, каким он когда-то был, – бедным художником, на чьей первой выставке продались всего две картины, и обе молодому профессору изобразительных искусств, который случайно проходил мимо и которого – как он всегда любит говорить – привлекли потрясающие сочетания желтого и зеленого и пленили голубые глаза па.

– А пока, – говорит папа, – тебе, думаю, стоит немного пожить. Тем более что скоро ты уедешь в колледж.

– Наверное, – отвечает Мэй, стараясь не думать об университетской брошюре, лежащей на ее столе, о всех тех занятиях на кинематографическом факультете, которые ей придется пропустить из-за уроков по математике и естественным наукам, о тех часах, которые она будет проводить за написанием эссе по Второй мировой войне, сонетам Шекспира и поведенческой психологии вместо того, чтобы совершенствовать себя в качестве режиссера.

– Но до этого – не могла бы ты накрыть на стол? – спрашивает па. – Если мы не сядем есть в ближайшее время, твоя бабуля оторвет мне голову.

Папа смеется.

– Если, конечно, ты уже отошла от разгрома ящика со столовым серебром в начале июня…

– Ненавижу вас! – говорит Мэй, но это всего лишь шутка. И ведь действительно, сейчас ей стало намного легче. Фильм теперь позади. И ее ждет еще столько всего!