Текст книги "Дитя пророчества"

Автор книги: Дженни Вурц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Дженни Вурц
Дитя пророчества

В то ясное зимнее утро, когда хозяйка публичного дома зажала лицо Мейглин в своих мясистых, пахнущих духами ладонях, девочка охотнее предпочла бы умереть. Закрыв глаза, Мейглин молча терпела, а оценивающие пальцы хозяйки ощупывали ее нежную юную кожу и трогали завитки блестящих темно-коричневых волос. Нет, острые ногти, впивающиеся ей в тело, не были кошмарным сном. Мейглин подавляла в себе ужас и изо всех сил старалась не заплакать. Только последняя дурочка могла бы тешить себя надеждой, что ей удастся разжалобить хозяйку и сохранить невинность. Пусть ее груди только-только начали округляться, а бедра под драной юбкой оставались по-мальчишечьи узкими, один из вчерашних посетителей ухмыльнулся и подмигнул ей. Мейглин выполняла очередное поручение и пробегала мимо него, раскрасневшись от спешки. Он заметил девочку и подмигнул ей. А хозяйка заметила его интерес.

Сегодня ее холодные и хищные голубые глаза осматривали Мейглин, как осматривают скот, предназначенный на продажу.

– Хозяйка, подождите еще, – взмолилась Мейглин. – Я еще совсем маленькая для этих дел.

– Не такая уж маленькая, дорогуша, если мужчина на тебя загляделся. Пора посылать к Фелии и заказывать тебе платье.

Грозная хозяйка потрепала Мейглин по плечу, явно радуясь предстоящему событию.

– Платьице у тебя будет что надо – бледно-лиловое, с черным кружевным воротником. Оно подчеркнет странный цвет твоих глаз и скроет то печальное обстоятельство, что пока что твое тело мало отличается от гладильной доски.

Мейглин вырвалась из хозяйских рук, пылая от стыда. Итак, ей без обиняков сообщили, какая жизнь ждет ее впереди. Обычная жизнь дочерей, родившихся у женщин из увеселительного заведения. Только явные дурнушки избегали участи своих матерей, но Мейглин не была дурнушкой. С завтрашнего дня к привычной овсяной похлебке ей начнут добавлять чашку жирных сливок, чтобы она хоть немного «нагуляла вес». Она перестанет мыть посуду и стирать белье. Когда от Фелии придут примерять на нее новое платье, растрескавшиеся руки Мейглин станут мягкими. Ей подкрасят губы. Хозяйка выставит ее на продажу – новый, девственно чистый цветок, – и тогда посетители уже не ограничатся одними лишь подмигиваниями и ухмылками.

– Не робей, красавица, – засмеялась хозяйка. – Сама знаешь: дармоедки мне не нужны. Так что смекай. Мать твоя стареет. Ей уже не под силу принять столько гостей, сколько раньше.

Двойная нитка жемчуга на мясистой шее хозяйки вздрогнула. Зашелестели оборки шелкового платья. Хозяйка прошествовала по дорогому ковру туда, где у нее лежала расходная книга. Раскрыв книгу, она извлекла оттуда клочок пергамента, чтобы нацарапать своим корявым почерком записку Фелии.

– Нынче тяжелые времена, Мейглин, – продолжала она. – Везде воюют, а городские власти душат нас податями. Ты уже не маленькая. Пора отрабатывать за кров, что я предоставила вам с матерью. Гости почти уже не смотрят на твою мать. Пора, пора тебе занять ее место.

Мейглин дрожала от отчаяния. Она так и стояла в расстегнутом платьишке и с распущенными волосами. Она страстно желала отсрочить неминуемое, но как? Разве на жалкую горсть монет, которые ей удалось утащить у матери или тайком подобрать с пола, можно купить себе свободу? И какая добропорядочная семья женит своего сына на четырнадцатилетней девчонке, родившейся и выросшей в публичном доме? Ее даже в служанки не возьмут. Усилием воли Мейглин подавила в себе отчаяние и гнев. Не то всхлипнув, не то вздохнув, она подняла голову и заставила себя весело улыбнуться.

– Прикажете пойти к Фелии, чтобы там с меня сняли мерки?

Хозяйка оторвалась от записки и полоснула по ней холодным, острым взглядом.

– Нет, красотка. Без тебя есть кому сходить. Она укоризненно вздохнула.

– Думаешь меня одурачить?

Щелкнув пальцами, хозяйка позвала своего слугу Квинката.

Скрипнула боковая дверь. Послышались тяжелые шаги. Мейглин попыталась убежать, но было слишком поздно. Ручищи Квинката обхватили ее сзади. Мейглин видела, как поступали с другими упрямыми девчонками, решившими воспротивиться судьбе. Теперь и ее посадят под замок, где она может сколько угодно плакать и в ярости биться в крепко запертую дверь. Потом у нее иссякнут силы и она перестанет даже мечтать о побеге. К тому времени ей уже будет все равно.

– Только не вздумай оставить этой проныре одежду, – распорядилась хозяйка. – По глазам вижу, она что-то задумала. Такие – едва зазеваешься – и в игольное ушко проскользнут.

Мейглин не заплакала. Она уже не пыталась отбиваться от Квинката, когда этот верзила поволок ее наверх. Девочка знала: все ее крики и стоны лишь позабавят его. Мейглин презрела стыд и молча, без сопротивления, позволила Квинкату содрать с себя одежду… Лязгнул засов. Завернувшись в грязную простыню, от которой воняло потом вчерашних посетителей, Мейглин в бессильной ярости ходила взад-вперед. От страха перед будущим ее бросало то в жар, то в холод. В горле у нее стоял сухой ком.

Мейглин не знала, сколько времени прошло. За дверью раздались шаги. Поначалу Мейглин решила, что Квинкат, должно быть, привел портниху от Фелии. Пока та, суетясь и болтая, станет обмерять ее, хозяйский подручный не откажет себе в удовольствии еще разок поглазеть на голую девчонку. Но то был не Квинкат; с засовом возилась чья-то слабая, неуверенная рука. Потом Мейглин услышала тихий шепот своей матери.

– Мейглин, поторопись! Дитя мое, у нас очень мало времени. Ты должна бежать! Жизнь продажной женщины – не для тебя!

Влажными от волнения руками она потащила испуганную дочь за порог.

– Спускайся в кладовую. Оттуда есть выход на улицу. Другой возможности у тебя не будет. Ты должна бежать!

– В чем? В этой простыне? – в отчаянии выдохнула Мейглин.

Они спускались по черной лестнице. От холодного сквозняка у девочки закоченели ноги. Наверное, снег уже успел припорошить белым кружевом недавнюю слякоть, а мороз превратил раскисшую глину в ледяные комки.

– Тебе нельзя здесь оставаться!

С этими словами мать скинула бархатные домашние туфли и стала отдирать от своей сорочки прозрачные ярко-красные кружева.

– Доченька, это все, чем я могу тебе помочь. Неужели тебе недостанет смелости? Да, Мейглин, тебе придется бежать, я чем стоишь.

Девочка остановилась. Теперь ей было страшно за мать.

– А что будет с тобой, мама? За это хозяйка тебя…

– Тише, дитя мое. Не беспокойся обо мне.

Мать чуть помешкала, затем решительно начала сбрасывать с себя платье, насквозь пропахшее дешевыми духами. Потом она помогла Мейглин одеться. Увы! Расшитое блестками платье было чересчур тонким, а материнские туфли, даже подвязанные кружевами, оказались слишком велики для детских ног.

– Я вскоре сама превращусь в кусок льда, – упиралась испуганная Мейглин.

При всей безвыходности ее положения побег казался ей совершеннейшим безумием. Девочку вдруг пронзила мысль: теперь мать готова пожертвовать собой, только бы ее спасти. Так зачем же было рожать ее неизвестно от кого? Разве мать не знала, какое будущее уготовано дочерям продажных женщин?

Должно быть, мать прочла эту невысказанную мысль. Встряхнув поредевшими волосами, у которых хна давно забрала их естественный блеск, мать прошептала:

– Выслушай меня, Мейглин! Я должна кое-что рассказать тебе. Ты не жди подробных объяснений; теперь уже не до них. Наверное, ты считаешь себя незаконнорожденной? Нет, Мейглин! Когда я попала сюда, я уже была беременной. Слышишь? Я была замужем и находилась на восьмом месяце, когда сторонники мэра подняли бунт, погубивший мою семью. Твоего отца звали Эган Диневаль. Он происходил из старинного рода. Он погиб в Ирле, сражаясь вместе со своим королем против Дештира. Я осталась вдовой, но на этом мои беды не кончились. Обезумевшая толпа разгромила Тэранс, где мы жили. Мне пришлось спасаться бегством, иначе меня казнили бы, не посмотрев на живот. Люди боялись пускать меня к себе, и я не представляла, где буду рожать. В конце концов я очутилась здесь, в публичном доме. По моему выговору хозяйка сразу поняла, что я за птица. Но у меня была привлекательная внешность, а для этого ремесла много говорить не требуется. Хозяйка согласилась не донимать меня расспросами и даже помогла научиться говорить, как здесь принято. За это я стала одной из ее продажных женщин. Я продала себя, но не тебя. О тебе в нашей сделке не было и речи.

– Так ты тоже… происходишь из клана? – содрогнулась от нового ужаса Мейглин. Слова матери единым махом разрушили последний оплот в ее жизни. – И ты только сейчас мне об этом говоришь?

– Да. Я не могла раньше.

Полумрак мешал Мейглин разглядеть лицо матери. Но девочка чувствовала, с какой гордостью та произнесла эти слова. И выговор у нее был иной, совершенно не похожий на униженный лепет, каким мать привыкла разговаривать с теми, кто ее покупал.

– Теперь, Мейглин, ты знаешь свое происхождение и свое наследие.

– Проклятие, а не наследие, – прошептала потрясенная Мейглин.

Жизнь девочки и прежде не была безоблачной, но такое ей не снилось даже в самом страшном сне. Она оказывалась на одной стороне с теми, кого преследовали, не жалея ни их, ни своей крови. Люди из кланов были уцелевшими остатками родовой аристократии, некогда правившей в городах. С тех пор как по континенту прокатились бунты, поколебавшие власть верховных королей, людей из кланов ненавидели, преследовали и убивали на месте.

– И ты говоришь, хозяйка знает об этом? Даркарон милосердный, пощади нас!

Нынче в большинстве городов правили мэры, мечтавшие искоренить кланы. Этого же требовали торговые гильдии, чьи доходы страдали от нападения кланов на торговые караваны. За голову каждого убитого «варвара» (так в городах именовали людей из кланов) выплачивали щедрое вознаграждение. В желающих его получить недостатка не было. Особые отряды безжалостных убийц, которых быстро прозвали «охотниками за головами» каждый год клялись, что полностью покончат с остатками рядовой аристократии. За сочувствие к «варварам» или помощь им можно было легко поплатиться жизнью. Неудивительно, что хозяйка публичного дома торопила Мейглин заняться ремеслом продажной любви. Ее мать никто не рискнет взять ни в прачки, ни в швеи.

Все ужасы этого утра показались Мейглин детской забавой по сравнению с тем, что она узнала от матери.

– Значит… тебя могут убить только потому, что ты из клана? Только чтобы получить награду властей?

– Нас обеих.

Схватив девочку за руку, мать безжалостно потащила ее к выходу.

– Ты думала, они тебя пощадят? Почему я и твержу, что ты должна бежать отсюда!

Мейглин, боявшаяся, что ее ждут годы постыдного ремесла, даже не догадывалась о коварстве хозяйки. Там, где пахло хорошими деньгами, хозяйка не привыкла церемониться. Она намеревалась дорого продать девственность Мейглин и торговать ее свежим девичьим телом, пока на него есть спрос, а потом… потом продать и ее, и мать охотникам за головами.

– Выбирайся отсюда и живи! – твердила мать, продолжая тащить Мейглин к двери. – Беги и не оглядывайся, дитя мое! Запомни: ты – дочь Эгана Диневаля. Не забывай своего происхождения! И не стыдись его. Твой отец ничем не запятнал собственное имя.

Сверху донеслись громкие проклятия Квинката. Верзила обнаружил, что каморка пуста.

– Беги, Мейглин.

Глотая горькие слезы, обреченная мать вытолкнула дочь навстречу ледяному ветру.

– Исчезни из Дёрна и никогда не возвращайся в этот город.

И Мейглин бежала.

Материнские бархатные туфли она потеряла почти сразу; они застряли в слякотном месиве, покрывавшем мостовую. Поскольку белая простыня делала ее заметной, а узкие босые ступни оставляли на снегу четкие следы, Мейглин, не раздумывая, нырнула под рогожу торговой повозки, лениво катившейся в сторону городских ворот. Она и понятия не имела, в какие края направляется эта повозка. Оказавшись внутри, девочка вклинилась между тюком нечесаной шерсти и рогожным мешком с просом, предназначенным на корм лошадям.

Если ее вдруг схватят охотники за головами – этот холодный зимний день как нельзя лучше подойдет для расправы. Так казалось Мейглин. Окоченевшая девочка сжалась в комок и мысленно проклинала свою судьбу. Ее происхождение вызывало в ней не гордость, а безграничное отчаяние. В кармане – ни гроша, идти некуда и не к кому. Родственники матери неведомо где. Славная история былых правителей континента обратилась в прах. Вторжение Дештира отозвалось невиданными доселе бунтами, когда орущие толпы обезумевших людей огнем и мечом уничтожали все подряд. Они убивали всех родовитых аристократов и, не удовлетворившись казнью главы семейства, обращали свою слепую ненависть на его родных и близких. Чернь не понимала, что главной обязанностью аристократии было не безграничное и самоуправное владычество, а поддержание связующих нитей между человечеством и древними тайнами континента. Хранителями этих тайн были расы, появившиеся здесь задолго до прихода людей. Но жажда крови не позволяла услышать голос рассудка.

Те, кого судьба уберегла от расправы, нашли пристанище в глуши лесов и в труднодоступных горах. Прежняя жизнь осталась лишь в воспоминаниях. Ее сменили суровый быт кланов и иные заботы. Однако люди из кланов не дрогнули, не превратились в стаи одичавшего зверья. Их вооруженные дозорные продолжали охранять священные уголки, как когда-то это делали прежние стражи – кентавры. Это диктовалось не суевериями, не предрассудками, а заботой о жизненно важных для континента местах, по которым не должна была ступать нога непосвященного.

Где искать этих людей? Девчонка, закутанная в жалкую простыню, – она погибнет от стужи, блуждая по холмам, если еще раньше ее жизнь не оборвет стрела кого-нибудь из дозорных. Откуда ему знать, кто такая Мейглин, и откуда ей знать, что она ступила на запретную землю? Никогда еще Мейглин не чувствовала себя такой одинокой и потерянной. И никогда еще ей не было так нестерпимо холодно. Ее мозолистые руки и ноющие от холода ноги постепенно коченели. Она медленно погружалась в серое сонное пространство безразличия, сменившееся странным забытьём. Увиденное ею не было кошмарным сном. И трудно сказать, было ли это обусловлено магическими способностями рода, к которому принадлежала Мейглин; способностями, унаследованными и ею. На нее нахлынули видения. Их живость взбудоражила Мейглин. Она видела злобно клубящийся туман, прорвавшийся сквозь Южные ворота на континент. Серая завеса наползала на солнце, стремясь поглотить его свет. В череде быстро мелькавших событий Мейглин увидела бунты, окончившиеся свержением верховных королей. Бушевало пламя пожаров, лилась кровь, десятками и сотнями гибли люди. Потом ужасные картины скрылись за белесой пеленой тумана. Поток времени вынес Мейглин на берег реки. Там лежал умирающий седовласый старик. На его одежде был вышит герб верховного королевства Шанд. К старику подъехал всадник – совсем еще юноша. Соскочив с коня, юноша склонился над умирающим и громко заплакал. Он был уже не в силах чем-либо помочь своему наставнику, и тот скончался у него на руках. Подавленный горем, юноша протянул руку, чтобы снять со лба умершего золотой обруч, украшенный драгоценными камнями.

– Не делай этого! – закричала Мейглин.

Как ни странно, юноша удивленно поднял голову. На мгновение их глаза встретились. Мейглин не знала, в каком непостижимом, таинственном мире произошла эта встреча. Юноше было лишь немногим больше, чем ей. Он напоминал новенький клинок, на котором жизнь еще не успела оставить своих зазубрин. Чистый, полный нераскрытых возможностей, юноша с недоумением смотрел на Мейглин.

– Не тронь обруч, – прошептала Мейглин, которой вдруг открылась вся грядущая трагическая судьба этого юноши. – Он принесет тебе гибель.

Он улыбнулся дерзкой юношеской улыбкой.

– Я должен. Какая жизнь нас ждет, если Дештир полностью закроет солнце?

Застывшее время вновь потекло. Пальцы юноши сняли обруч с мертвого лба, и видение начало тускнеть, как угасает крик.

Мейглин камнем упала вниз. Что-то внутри нее рвалось туда, на речной берег, как будто своим разумом и волей она могла перерубить затягивающуюся петлю трагедии.

– Брось обруч! Тебе нельзя его касаться!

Но выбор уже был сделан. Мейглин плакала от бессилия, видя, как тускнеет и исчезает облик обреченного принца.

А потом все заполонил белый туман. Мейглин задыхалась от него вместе с землей, которая вдруг приобрела свинцовый оттенок. Принц непременно погибнет; храбрость его не спасет, а его жертва окажется напрасной. Дештир восторжествует. Мейглин почудилось, что она держит в руках тонущий в тумане мир, и ее потаенная сущность исходит в неслышимом крике, не желая примириться с неизбежным.

Перед глазами Мейглин возникло новое видение. Она увидела лицо еще одного старика. Он не был ни наставником принца, ни королевским советником, но от него исходила могущественная сила. Его глаза, острые и зоркие, как глаза коршуна, пронизывали время. Для него не существовало тайн. Старик глядел так, словно сдирал с Мейглин кожу.

– Ты – из Диневалей?

Старик добавил еще несколько слов на древнем паравианском языке, которого Мейглин не знала. Но древние тайны, к которым он обращался, поняли и ответили. Чудовищная тяжесть, сдавливающая ей грудь, вдруг исчезла, и душа Мейглин, парившая в видениях, вернулась в тело.

Мейглин поперхнулась горячим молоком, которое кто-то пытался влить ей в горло. Девочка открыла глаза и увидела склонившуюся над ней круглолицую крестьянку, а чуть выше – деревянную потолочную балку. Слева от женщины стоял мужчина; судя по медлительному говору – уроженец южного побережья. Мейглин поняла, что взрослые говорят о ней.

–.. сейчас и не припомню, где меня потянуло заглянуть под рогожу. Смотрю – забилась там в уголок. Дрожит вся, как лисенок. Оставь я ее там, девчонка просто замерзла бы.

– А девчонка-то – прямо куколка, – умиленно пробормотала крестьянка. Зажав в своих пухлых руках миску и ложку, она остановилась, любуясь Мейглин. – Глянь, какие у нее красивые и грустные глаза.

– От такой куколки бед потом не оберешься! – сердито возразил женщине другой мужчина – вероятно, ее муж и хозяин крестьянской усадьбы. – Эти грустные глаза умеют лить фальшивые слезы. А когда надо – похотливо подмигивать. Как же в их ремесле без таких штучек!

– Но она еще совсем ребенок! – сказала изумленная крестьянка.

Муж был непреклонен.

– Хорош ребенок – разгуливать по морозу в кружевной сорочке! Только еще нам не хватало в доме распутной лисы! Поначалу будет скромницу из себя разыгрывать, а потом начнет головы парням кружить. Те еще сдуру в драку полезут из-за ее бесстыдных посулов. А ей что? Хвостом махнет, и поминай, как звали.

Возница, нашедший Мейглин, был настроен не менее решительно.

– Я тоже не могу взять ее с собой. Мои молодцы дохнут от скуки, а прыти у них – что у бычков по весне. Вам решать – оставить эту девку или прогнать. Но хотя бы дайте ей какую-нибудь одежонку.

– Я… я не занималась… этим ремеслом, – стуча зубами, произнесла Мейглин. Она густо покраснела, а по спине побежали мурашки. – Меня хотели заставить, и потому я убежала, – безнадежным голосом добавила она.

– По ней не скажешь, что она – белоручка! – не сдавалась круглолицая крестьянка. – Глаз у вас, что ли, нет? У нее же все ладони в мозолях! Ну не каменные же у нас сердца! Да я бы даже мышь из дома не выгнала в такую погоду. Слышите, как ветер завывает? Опять пургу принесет.

– Я умею работать, – прошептала Мейглин. – Могу полы мыть. Стирать. Могу и из еды чего приготовить.

Если мне нельзя у вас остаться, я уйду. Но умоляю вас: только не отправляйте меня назад в Дёрн. Лицо крестьянки подобрело.

– Сколько же тебе лет, бедолага? – спросила она. Мейглин назвала свой возраст.

Хозяева усадьбы заспорили между собой. Спор был жарким, но судьба улыбнулась Мейглин. Ее решили отправить к родственнику хозяев, державшему постоялый двор где-то в захолустье.

– Если у тебя честные намерения, девочка, ты не пожалеешь. А если ты лишь прикинулась порядочной – пеняй на себя, – предупредила ее хозяйка усадьбы. – Постоялый двор тебе – не «веселый дом». В тех местах, где его разрешили построить, вертихвосток не потерпят. А стоит он на самом краю черной пустыни, и колодец у них один с тамошним племенем. Колодец тот считается священным, как и земля, на которой он вырыт. Племя, что оберегает колодец, держится строгих нравов. Богиня, которой они поклоняются, запрещает продажную любовь как нечестивую.

Хозяин усадьбы, вынужденный уступить доводам жены, добавил свое суровое предостережение:

– Учти, девка, с этим племенем шутки плохи. Копья метать они умеют: за сто шагов крысу прибьют. Тобас, считай, построился на развалинах прежнего постоялого двора. Был там один дурень, который позволил было караванщикам тискать свою прислугу… Мы снарядим тебя, как подобает: дадим плащ и пристойную одежду. Но если вздумаешь хвостом вертеть – пощады от Тобаса не жди. Стоит ему хоть раз застичь тебя на сеновале с каким-нибудь возницей – выгонит в тот же день. И тогда путь тебе один: в Инниш. Там хватает портовых заведений для таких, как ты. А с портовыми девками не больно-то церемонятся. Сколько их зашибли пьяные матросы – только Даркарон знает.

Мейглин искренне обрадовалась неожиданной перемене в своей жизни. Она стала прислугой на постоялом дворе, построенном среди темных песков Санпашира. Мейглин мела полы, стелила постели, кипятила в чанах белье и помогала на кухне. В тяжелых и монотонных трудах прошло несколько лет. Для Мейглин они были вполне спокойными, но Тобас называл их то бурными, то тревожными.

– Трево-о-ожные нынче времена-а, – часто повторял он, растягивая, как и всякий южанин, слова.

Времена и в самом деле были тревожными. Дештир неумолимо двигался все дальше на запад. Угроза уже не казалось ни далекой, ни выдуманной. Ее усугубляла кровопролитная борьба между тающими рядами сторонников верховных королей и их противниками. Северных королевств больше не существовало; там торжествовала власть мэров и гильдий. Когда Дештир добрался до Мелхаллы и двинулся дальше, угроза стала зримо ощущаться даже в обыденных разговорах, звучавших у Тобаса на постоялом дворе. Будущее без солнца и звезд, под белесой пеленой тумана вместо синего неба, неумолимо приближалось, наводя мрак на сердца и души людей. Караваны с шелками, идущие из Атихаса в Инниш, приносили вести о нескончаемых поражениях. Даже древняя магия – и та была бессильна помочь защитникам Этеры. Земля буквально уходила у них из-под ног.

– На Серебряном Болоте уже переступили границу священных земель, – сообщил торговец, направляющийся на юг. Он жадно глотал эль. – Если земля перестанет родить, как прежде, нам что же, тощать и помирать с голоду? По мне, так мэры правильно сделали, что отвергли старые законы. А то, видите ли, клановое отребье не позволяет охотиться в их священных лесах. И луга тоже тронуть не смей. А чем крестьянам семьи кормить? Воздухом? Нет, новых пашен все равно не миновать.

– Так-то оно так, да только как бы им не поскользнуться, – отозвался Тобас, облокотившись на стойку. – Старые законы писались не по прихоти магов Содружества.

Кланы, жившие в пустыне, утверждали, что изобилие этих земель зависело от единорогов. Если единороги уйдут отсюда, новые пашни вряд ли спасут людей. Если клановые старейшины говорили правду, тогда обязанность охранять священные земли, возложенная на кланы, вовсе не была порождением чьей-либо спеси и тщеславия.

– Если священные земли пойдут под топор и плуг, не накаркать бы нам судьбу, что будет пострашнее тумана, – добавил Тобас.

– Может, ты и прав, – пожал плечами торговец. – Но вот мой двоюродный брат – он пасет овец в Вастмарке – уже несколько лет не видел единорогов. Обычно они по весне резвились на холмах. А тут – как сквозь землю провалились. Я где-то слышал, что эти диковинные твари вообще исчезли, и всё из-за тумана. Просто упрямцы из кланов не желают признавать очевидных вещей. То, что имело смысл для их предков, теперь превратилось в пустой звук. Мир изменился, и правителям городов нужно сказать лишь спасибо. Пусть они изведут под корень этих гордецов. Нам всем станет только лучше.

Мейглин по-кошачьи бесшумно двигалась между столами, наполняя опустевшие кружки постояльцев. Какое ей дело до яростных споров, бушующих вокруг? Поди разберись, кто прав и кто не прав в этом странном мире. Сколько лет эти люди говорят о каком-то тумане, а над песками Санпашира по-прежнему светит солнце. А главное – здесь никому не известно, кто она и откуда. Мейглин жила сегодняшним днем. Ее не волновало, что Дештир неумолимо ползет к югу и что древняя магия ушла из священных мест. Родившаяся и выросшая в городе, она и не подозревала, что магические способности, унаследованные ею от предков, могут налагать на нее какие-то обязательства. Девушка ни разу не заикнулась о своем истинном происхождении. Новая власть утверждала себя с невиданной жестокостью, отзвуки которой долетали и до затерянного в глуши постоялого двора.

Верный себе, Тобас стойко переносил лихие времена, одинаково ровно встречая всех, кто появлялся на постоялом дворе, и воздерживаясь от лишних вопросов. Мейглин не раз приходилось наливать эль людям из кланов, все еще охранявшим границы пустыни. Обычно эти люди появлялись по ночам, закутанные в грубые пропыленные плащи. У каждого под одеждой было спрятано оружие. Ночные гости набирали воду из священного колодца и меняли привезенные с собой меха на провизию и другие припасы. Они были немногословны и, завершив необходимые дела, растворялись в ночи.

И все же здесь они рисковали не так, как в других краях. Постоялый двор Тобаса находился, по сути, на священной земле. Горожане не решались сюда соваться; их отпугивали жгучее солнце и непредсказуемость пустынных пространств. Да и караваны старались не сворачивать с торговой дороги, боясь легких копий хозяев пустыни.

С каждым годом Мейглин становилась все красивее. Под жарким солнцем Санпашира кожа ее стала смуглой, что лишь оттеняло ее фиалковые глаза и удачно сочеталось с густыми темными волосами. Однако девушка благоразумно скрывала свою красоту. Она намеренно надевала мешковатую одежду, а голову туго повязывала платком. Мейглин никогда не улыбалась на людях, но этого Тобас от нее и не требовал. Его вполне устраивала ее честная, усердная работа. Мейглин ловко уворачивалась от развязных возниц, которые были не прочь облапить или ущипнуть ее, и не поддавалась на льстивые увещевания подвыпивших торговцев, пытавшихся прельстить ее блеском дорогих колец. Мейглин ухаживала за курами, готовила корм для лошадей и радовалась, что здесь никто ничего о ней не знает.

Прошло еще сколько-то времени, и наследственные магические способности Мейглин, молчавшие до сих пор, вдруг взбунтовались в ней. Особенно тяжело ей было весной, когда дули сильные ветры. Ее кровь словно знала, что в это время стражи-кентавры вели поредевшие стада единорогов туда, где им предстояло провести весну и лето. Но дарования Мейглин не получили должной выучки. И не было рядом мудрого наставника, способного понять тревоги ее сердца и направить ее дарования в нужное русло. Девушку посещали сны и видения; они будоражили ее душу не только в праздничные ночи, когда племя собиралось у священного колодца, зажигало ритуальный костер и затевало пляски, дошедшие из глубины веков. Разумеется, Мейглин не делилась своими тревогами ни с кем, а Тобас и прислуга даже не замечали, какой отсутствующий взгляд бывает иногда у нее по утрам. На ее усердии это никак не отражалось. С рассвета до заката Мейглин часто ходила за водой к священному колодцу, выложенному кирпичом-сырцом. Она всегда знала, когда кто-то следил за нею, прячась среди теней. Тело девушки заранее предупреждало ее, покрываясь гусиной кожей.

Те, кто следил за нею, передвигались бесшумно, а их следы быстро развеивал ветер. Мейглин не страшилась людей из клана и пустынного племени. С последними она всегда была учтива, помня, на чьей земле стоит владение Тобаса. У нее не появлялось и мысли выйти из дома в ночь новолуния, когда племя собиралось возле колодца, дабы воздать почести своей богине.

Мейглин умела скрывать замешательство, если вдруг у нее за спиной неслышно появлялись старухи из племени. С ними нужно было себя вести особенно осторожно; любой пристальный взгляд они могли счесть дерзким и оскорбительным. Увидев их, Мейглин неизменно склоняла голову и отходила, уступая им место. Столкнувшись со старухами в первый раз, она решила помочь им наполнить водой кожаные бурдюки. Наверное, то была непростительная дерзость. Однако старухи лишь улыбнулись и вежливо отказались. Они называли Мейглин Аншлиния, что на древнем языке означало «заря». Но этот язык был ей неведом. В ответ она только улыбалась, даже не подозревая, что древнее слово дарило ей надежду. Мейглин всегда считала это слово чем-то вроде благословения или комплимента. Окажись рядом маг, он бы объяснил девушке, что племена Санпашира чтят молчание и обращаются к кому-то лишь в особых случаях.

Впрочем, работа на постоялом дворе не оставляла ей времени для любопытства. Поскольку заведение Тобаса было единственным в пределах двух дней пути, сюда заглядывали все путники. И всех здесь принимали с одинаковым вниманием, никого не отвергая и не выделяя. Так требовали законы священной земли. Мейглин не раздумывала над тем, кому она наливает эль и для кого печет в дорогу хлеб. Иногда ей доводилось услышать музыку паравианской речи. Откуда появлялись эти таинственные посетители? Куда и зачем исчезали? У Мейглин хватало благоразумия не спрашивать об этом ни у Тобаса, ни даже у словоохотливой поварихи. Паравианский язык, на котором веками говорили ее предки, был совершенно ей неизвестен. Может, это и к лучшему, ибо кто знает, какие потрясения пришлось бы ей пережить. Ведь едва успевали уехать говорившие на паравианском языке, как Мейглин уже подавала миски и кружки шумной ватаге охотников за головами, которым не терпелось поскорее набить свои седельные сумки трофеями и получить вожделенную награду. В последнее время эти головорезы появлялись на постоялом дворе все чаще и держались куда наглее, чем прежде. Новые правители городов упивались своей крепнущей властью.

Как-то на постоялый двор заявилось двое охотников за головами, считавшихся самыми жестокими и безжалостными убийцами. Говорили, что они не щадят ни беременных женщин, ни маленьких детей. Отряды головорезов уже не боялись углубляться в пустыню. Плата за каждого убитого «варвара» постоянно возрастала.

– Все они – просто алчные дурни, – презрительно заявил торговец, трапезничающий за соседним столом. – Деньги затмили им разум, а как столкнутся с древними расами, так его напрочь отшибет.