Текст книги "Встреча в хижине"

Автор книги: Джек Лондон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Джек Лондон
ВСТРЕЧА В ХИЖИНЕ

Наплыв людей был невероятный – никогда я такого не видел. Тысяча собачьих упряжек неслась по льду. Их не видно было за дымом. Двое белых и один швед замерзли в ту ночь, и человек двенадцать застудили легкие. Но разве не видел я собственными глазами дна ямы? Оно было желто от золота, словно покрыто горчичным пластырем. Вот почему я сделал заявку на Юконе, и вот чем вызван был такой наплыв. А потом ничего из этого не вышло. Говорю вам – ничего. И я все еще не могу найти разгадку.

Рассказ Шорти

Ухватившись одной рукой за шест, управляющий движением собак, Джон Месснер удерживал сани на тропе. Другой рукой он тер себе щеки и нос; временами, когда их онемение чувствовалось сильнее, он тер еще чаще и крепче. На лоб его был надвинут козырек меховой шапки со спущенными наушниками. Остальная часть его лица была защищена густой бородой, по природе своей темно-рыжей с золотыми отливами, а в настоящее время – белой от инея.

Перед ним плелась свора из пяти собак, впряженная в тяжело нагруженные юконские сани. Постромки саней то и дело терлись о ноги Месснера, и на поворотах он вынужден был через них переступать. Делал он это с большой неловкостью – он очень устал; то и дело он задевал за веревки и спотыкался, а сани наезжали на него сзади.

Когда они наконец добрались до места, где тропа шла без изгибов и сани могли двигаться некоторое время без его помощи, – он оставил шест висеть на привязи и онемевшей правой рукой стал усиленно о него колотить.

Надо было поддерживать кровообращение в этой руке, но вместе с тем и не забывать носа и щек.

– Пожалуй, для езды слишком холодно… – сказал он. Говорил он громко – как люди, привыкшие к одиночеству. – Только безумец может ездить при такой температуре. Если сейчас не восемьдесят градусов ниже нуля, то уж наверное семьдесят девять.

Он вынул часы и затем с трудом положил их обратно в карман толстой шерстяной куртки. Потом взглянул на небо и окинул взглядом белую полосу горизонта к югу.

– Двенадцать часов, – пробормотал он. – Чистое небо, и нет солнца.

Он шел молча около десяти минут, после чего прибавил, словно продолжая:

– Я проехал очень мало. И вообще слишком холодно, чтобы ездить.

Внезапно он заревел на собак: «Уоа!» – и остановился. Его охватил панический страх за правую руку, и он начал снова усиленно колотить ею по шесту.

– Бедные вы черти, – обратился он к собакам, которые грустно легли на лед, чтобы отдохнуть. Он говорил нескладно и прерывисто, продолжая бить по шесту онемевшей рукой. – Чем это вы провинились, что другое животное завладело вами, впрягло в упряжь, сломило ваши естественные наклонности и превратило во вьючных животных?

Он тер нос уже не задумчиво, а неистово, чтобы усилить кровообращение; затем снова погнал собак. Сани ехали по замерзшей поверхности большой реки. Она тянулась за ними широкой лентой, расстилавшейся на много миль и уходящей вдаль – в фантастическое нагромождение молчаливых снежных гор. Впереди река разделялась на множество рукавов, которые окаймляли острова, вырастающие в ее русле. Острова были белы и молчаливы. Ни одно животное или насекомое не нарушало молчания. Ни одна птица не пролетала в замерзшем воздухе. Не слышно было никаких звуков, и не видно признаков жилья.

Мир спал, и казалось, что это – сон смерти.

Мало-помалу Джон Месснер как будто сам начал приобщаться к равнодушию всего, что его окружало. Мороз все больше и больше подавлял его. Он шел с опущенной головой, апатичный, машинально потирая нос и щеки и изредка, когда можно было оставить сани без управления, ударяя рукой по шесту.

Но чуткость собак не дремала. Внезапно они остановились, обернувшись, и с серьезным вопрошающим видом уставились на хозяина. Их ресницы и морды были покрыты инеем, и сами они выглядели дряхлыми от усталости и холода.

Человек хотел было снова понудить их двинуться, но сперва остановился и, сделав усилие, посмотрел вокруг. Собаки остановились у проруби. Это была не естественная трещина во льду, а отверстие, старательно прорубленное сквозь три с половиной фута льда топором человека. Толстый ледяной слой показывал, что прорубью уже долгое время никто не пользовался. Месснер продолжал оглядываться. Собаки показывали дорогу, повернувшись своим заиндевелым телом в сторону неясной тропинки в снегу, идущей от главного речного тракта к одному из островов.

– Хорошо, я знаю, что ноги у вас болят, – сказал он. – Я разузнаю. Не меньше вашего я хочу отдохнуть.

Он влез на берег и исчез. Собаки не ложились; держась на ногах, они напряженно ждали его возвращения. Он вернулся и впрягся в сани посредством особой веревки с ремнем, который перекинул себе через плечи. Он двинул собак направо и погнал их бегом вверх на берег. Тянуть было очень тяжело, но усталость как будто исчезла.

В своем усердии вынести сани они напрягали последние силы, пригибаясь к земле и издавая радостный визг. Когда какая-нибудь собака скользила или останавливалась, идущая за нею кусала ей зад. Человек же поощрял их и грозил и также напрягал силы, чтобы вывезти тяжелую ношу.

Они стремительно поднялись на берег, повернули направо и подъехали к маленькой бревенчатой хижине. Это был домик в одну комнату, размером в восемь футов на десять. Он, по-видимому, был покинут обитателями. Месснер выпряг собак, разгрузил сани и вступил во владение хижиной. Последний случайный ее житель оставил запас дров. Месснер поставил свою небольшую железную печь и зажег огонь. Он положил пять кусков сушеной семги для собак в печь, для того чтобы рыба оттаяла, а затем наполнил кофейник и котелок водой из проруби.

Выжидая, когда закипит вода, он наклонился над печью. Влага от его дыхания замерзла в его бороде сплошным куском льда, который начал таять. Капли стекали на печь, шипели и превращались в пар. Он очищал бороду руками, извлекая мелкие куски льда и бросая их на пол, и был погружен в это занятие, когда на улице раздался громкий лай его собак, сопровождаемый рычанием и лаем чужой своры и звуком голосов. Вскоре в дверь постучали.

– Войдите, – глухо пробормотал Месснер, обсасывая лед со своих усов.

Дверь отворилась, и он увидел за облаками пара мужчину и женщину, остановившихся на пороге.

– Войдите, – повторил он кратко, – и закройте дверь.

Завеса из пара мешала ему разглядеть вошедших. Покрывала, окутывавшие нос, щеки и голову женщины, позволяли видеть только ее два черных глаза. Мужчина был гладко выбрит, за исключением усов, покрытых инеем до такой степени, что его рот не был виден.

– Мы хотели бы знать, нет ли здесь другой хижины, – сказал он, оглядывая голую комнату. – Мы думали, что эта хижина пустая.

– Хижина это не моя, – ответил Месснер, – я набрел на нее только несколько минут назад. Входите, устраивайте ваш ночлег. Места хватит, и вам не нужно будет ставить вашу печь.

При звуке его голоса женщина быстро на него посмотрела.

– Снимай шубу, – обратился к ней спутник. – Я разгружу сани и принесу воды, чтобы приготовить еду.

Месснер вынес оттаявшую семгу и покормил собак. Он должен был отделить их от своры чужих собак. Возвратившись в хижину, он увидел, что незнакомец уже разгрузил свои сани и принес воду. Котелок кипел. Он насыпал в него кофе, разбавил чашкой холодной воды и снял с печи. Затем положил оттаивать в печь несколько бисквитов из кислого теста и согрел горшок с бобами, который сварил накануне и вез целое утро в мерзлом виде.

Сняв свою посуду с печи, чтобы пришельцы могли приступить к варке пищи, он, усевшись на своем постельном свертке, принялся за обед, разложенный на ящике с провизией. Между глотками он вел разговор о езде и собаках с незнакомцем, который наклонил голову над печкой и освобождал свои усы от засевшего в них льда. В хижине были две лежанки. Окончив прочищать свои усы, незнакомец бросил на одну из них свои постельные принадлежности.

– Мы будем спать здесь, – сказал он. – Если только вы не хотите занять эту лежанку. Вы пришли первый, значит, вам и выбирать.

– Занимайте какую хотите, – ответил Месснер. – Обе лежанки одинаковы.

Он разложил свои постельные вещи на другой лежанке и сел на нее с краю. Незнакомец сунул маленький складной ящик с медицинскими принадлежностями под одеяло так, чтобы тот мог служить подушкой.

– Вы врач? – спросил Месснер.

– Да, – был ответ. – Только могу вас уверить, что приехал я в Клондайк не для практики.

Женщина занялась-варкой обеда, в то время как мужчина резал сало и подкладывал дрова в печку. Внутренность хижины была слабо освещена, ибо свет проглядывал через небольшое окно, сделанное из просаленной бумаги, и Джон Месснер не мог разглядеть женщину.

Впрочем, Месснер и не особенно старался это сделать. Казалось, он не интересуется ею. Но она изредка глядела с любопытством в темный угол, где он сидел.

– О, это замечательная жизнь, – с восторгом сказал доктор, останавливаясь, чтобы поточить нож о печную трубу. – Больше всего мне нравится в ней эта борьба, этот физический труд. Все это так первобытно и так реально.

– Температура достаточно реальна, – засмеялся Месснер.

– Знаете ли вы точно, сколько сейчас градусов? – спросил доктор.

Тот покачал головой.

– Я скажу вам. Спиртовой термометр на санях показывает семьдесят четыре ниже нуля.

– Слишком холодно для езды, не правда ли?

– Это подлинное самоубийство, – вынес приговор врач. – Вы напрягаетесь, вы тяжело дышите, вбирая в легкие ледяной воздух. Легкие охлаждаются, и верхушки их замерзают. Ткани отмирают, и вы начинаете кашлять сухим кашлем. В следующее лето вы умираете от воспаления легких, удивляясь, откуда оно могло взяться. Я останусь в этой хижине неделю, если только температура не поднимется по крайней мере, до пятидесяти ниже нуля.

– Скажи-ка, Тесс, – заговорил он минуту спустя, – не думаешь ты, что кофе достаточно уже прокипел?

При звуке женского имени Джон Месснер внезапно насторожился. Он быстро на нее взглянул, и по лицу его мелькнула тень, как бы воскресший призрак давно забытой печали. Но тотчас же усилием воли он отогнал призрак. Его лицо было так же спокойно, как и раньше, хотя он оставался настороже и внутренне досадовал на слабое освещение, не позволявшее разглядеть лица женщины.

Она машинально отставила кофейник; затем взглянула на Месснера. Но он уже овладел собою. Она увидела только человека, сидящего на краю лежанки и изучающего без особенного внимания носки своей обуви. Но в тот момент, когда она снова повернулась, чтобы заняться приготовлением пищи, он бросил на нее другой быстрый взгляд.

Глаза их на мгновение встретились, но он перевел взор на доктора, разглядывая его с еле заметной усмешкой.

Она вынула свечу из ящика с провизией и зажгла. Для Месснера было достаточно одного взгляда на ее освещенное лицо. Хижина была мала, и в следующее мгновение она была рядом с ним. Она медленно подняла свечку к его лицу и пристально на него посмотрела, как будто боялась и вместе с тем хотела его узнать. Он спокойно улыбался.

– Что ты ищешь, Тесс? – крикнул доктор.

– Шпильки, – ответила она, проходя мимо Месснера и делая вид, что отыскивает что-то в платяном мешке.

Они разложили обед на своем ящике и уселись на ящик Месснера – прямо против него. А Месснер растянулся на своей лежанке, подперев голову рукою. Было так тесно, что казалось, будто все трое сидят вместе за столом.

– Откуда вы едете? – спросил Месснер.

– Из Сан-Франциско, – ответил доктор. – Но я здесь уже два года.

– Я сам из Калифорнии, – сказал Месснер.

Женщина посмотрела на него умоляюще, но он улыбнулся и продолжал:

– Из Берклевского университета, знаете?

– Да, вы похожи на ученого, – сказал доктор.

– Жалею об этом, – засмеялся Месснер в ответ, – я предпочел бы, чтобы меня приняли, например, за золотоискателя или погонщика собак.

– Он не более похож на профессора, чем ты на доктора, – заметила женщина.

– Благодарю вас, – сказал Месснер. Затем, обратившись к ее спутнику, он спросил: – Между прочим, могу ли я узнать ваше имя?

– Хейторн, – если вы мне поверите на слово. Я оставил визитные карточки вместе с цивилизацией.

– А это миссис Хейторн? – улыбнулся Месснер, слегка кланяясь ей.

Хейторн хотел спросить имя собеседника. Он уже раскрыл рот для вопроса, но Месснер продолжал:

– Кстати, доктор, быть может, вы сумеете удовлетворить мое любопытство. В академических кругах, года два-три назад, произошел скандал. Жена одного из профессоров английского языка, – простите мне этот легкомысленный рассказ, миссис Хейторн, – исчезла с каким-то доктором из Сан-Франциско, хотя я не помню его имени. Вспоминаете вы этот инцидент?

Хейторн кивнул головой:

– Да, в свое время это произвело большой шум. Его имя было Уомбл – Грехэм Уомбл. У него была громадная практика. Я несколько был с ним знаком.

– Очень хотел бы знать, чтó с ними сталось? Быть может, вы что-нибудь слышали? Они не оставили никаких следов.

– Они очень ловко скрыли все следы. – Хейторн откашлялся. – Был слух, что они отправились в южные моря и там погибли на торговом судне во время тайфуна.

– В первый раз об этом слышу, – сказал Месснер. – Вы помните этот случай, миссис Хейторн?

– Отлично, – отвечала она, и спокойный ее тон совершенно не вязался с лицом, искаженным гневом. Она отвернулась, чтобы Хейторн не заметил.

Тот снова хотел было спросить имя Месснера, но последний продолжал:

– Я слышал, что этот доктор Уомбл был очень красив и имел большой успех у женщин.

– Ну, во всяком случае, эта история прикончила его, – проворчал Хейторн.

– А женщина была, кажется, очень сварлива. Я слышал в Беркли, что жизнь ее мужа была не из приятных.

– Я ничего об этом не слышал, – возразил Хейторн. – В Сан-Франциско говорили совершенно другое.

– Женщина-мученица? Распятая на кресте замужества?..

Доктор утвердительно кивнул. Серые глаза Месснера казались сдержанно любопытными. Он продолжал:

– Как и следовало ожидать, были две точки зрения. Живя в Беркли, я знал только одну сторону дела…

– Пожалуйста, еще кофе, – сказал Хейторн своей спутнице.

Женщина наполнила его чашку и рассмеялась легким смехом.

– Вы сплетничаете, как две старые дамы.

– Это очень интересно, – улыбнулся ей Месснер и продолжал разговор с доктором.

– Муж, по-видимому, имел неважную репутацию в Сан-Франциско.

– Наоборот – он был педантичен, – выпалил Хейторн с несколько излишней горячностью, – маленький ученый сухарь, без единой капли красной крови в теле.

– Знали вы его?

– Нет, я никогда его не видал. Я никогда не вращался в университетских кругах.

– И опять одностороннее мнение, – заметил Месснер. – Хотя он и не представлял собой ничего особенного в физическом отношении, все-таки едва ли был так уж плох. Он принимал деятельное участие в студенческом спорте. И не лишен был некоторого таланта. Он написал однажды пьесу, имевшую крупный местный успех. А потом я слышал, что его должны были назначить заведующим секцией английского языка. Но произошел этот казус [1]1
  Казус – случай.


[Закрыть], и он вынужден был уехать. Это разбило его карьеру – так, по крайней мере, казалось. Во всяком случае, мы считали, что он окончательно выбит из строя. Думали также, что он очень любит свою жену.

Хейторн кончил свою чашку и, зажигая трубку, неясно пробормотал, что все это его мало интересует.

– Хорошо, что у них не было детей, – продолжал Месснер.

Но Хейторн взглянул на печь и сказал, надевая шапку и перчатки:

– Я пойду за дровами. Тогда можно будет снять обувь и расположиться поудобнее.

Дверь с шумом за ним затворилась. Целую минуту длилось молчание. Мужчина продолжал сидеть в том же положении на кровати. Женщина сидела на ящике, лицом к нему.

– Что вы собираетесь делать? – резко спросила она.

Месснер посмотрел на нее как будто с ленивой нерешительностью.

– Как вы думаете, что должен я сделать? Ничего театрального, надеюсь? Видите ли, я устал и окоченел от дороги, а эта лежанка очень удобна для отдыха.

Она кусала свою нижнюю губу, и видно было, что ей стоит большого труда сдержаться.

– Но… – начала она возбужденно, затем сжала кулаки и остановилась.

– Я надеюсь, вы не хотите, чтобы я убил мистера Хейторна? – сказал он мягко, почти умоляюще. – Это было бы очень грустно и, уверяю вас, совершенно не нужно.

– Но вы должны что-нибудь сделать! – воскликнула она.

– Наоборот, можно себе представить, что я ничего не должен сделать.

– Вы останетесь здесь?

Он кивнул.

Она взглянула с отчаянием вокруг и остановила взор на неразвернутом постельном свертке.

– Ночь приближается. Вы не можете здесь остаться. Вы не можете! Я говорю вам: вы не можете!..

– Конечно могу. Я мог бы вам напомнить, что я первый нашел эту хижину и вы мои гости.

Снова ее глаза оглядели комнату и остановились на второй кровати.

– Тогда мы должны уйти, – заявила она решительно.

– Это невозможно. У вас сухой, прерывистый кашель, – мистер Хейторн так умело его описал. Вы уже отчасти простудили себе легкие. Он – доктор и никогда не допустит этого.

– Тогда что же вы намереваетесь сделать? – тихо спросила она. В ее тоне была такая напряженность, что казалось – скоро должен был последовать взрыв.

Месснер смотрел на нее почти по-отечески: так много было в его взгляде сострадания.

– Дорогая Тереза, я уже сказал вам, что не знаю. Я еще об этом не думал.

– О! Вы сводите меня с ума! – Она вскочила на ноги в бессильном гневе. – Вы никогда не были таким!..

– Я весь был – мягкость и нежность, – согласился он. – Не поэтому ли вы меня оставили?

– Вы так изменились, вы так ужасно спокойны. Вы пугаете меня. Я чувствую, что вы задумали что-то ужасное. Но что бы вы ни сделали, не делайте ничего безрассудного. Не выходите из себя.

– Я никогда больше не волнуюсь, – прервал он ее. – С тех пор, как вы ушли.

– Вы стали гораздо лучше, – ответила она.

Он усмехнулся.

– Пока я обдумываю, что должен сделать я, слушайте, что должны сделать вы. Вы должны сказать мистеру… Хейторну, кто я. От этого наше пребывание в хижине может стать более… приятным, я бы сказал.

– Зачем вы последовали за мной в эту ужасную страну? – спросила она неожиданно.

– Не думайте, Тереза, что я приехал сюда искать вас. Подобными предположениями ваше самолюбие не должно обольщаться. Наша встреча – чистая случайность. Я бросил академическую жизнь и должен был куда-нибудь поехать. Откровенно говоря, я очутился в Клондайке, так как меньше всего рассчитывал здесь вас встретить.

В дверях раздался шум у замка, затем дверь открылась, и Хейторн вошел, неся охапку дров. При первом же звуке за дверью Тереза принялась убирать посуду. Хейторн снова вышел, чтобы принести еще дров.

– Почему вы нас не представили друг другу? – спросил Месснер.

– Я скажу ему, – она гордо откинула голову. – Не думайте, что я боюсь.

– Я не помню случая, чтобы вы чего-нибудь боялись.

– И я не боюсь признаться в своей вине, – добавила она. И голос и лицо ее стали мягче.

– Боюсь только, что исповедь ваша едва ли не будет преследовать корыстные цели.

– Я не хочу спорить, – сказала она с недовольным видом, но почти нежно. – Я скажу только, что не боюсь просить у вас прощения.

– Нечего прощать, Тереза. Я должен был бы вас благодарить. Правда, вначале я страдал. А затем вдруг понял, что счастлив, очень счастлив. Это было изумительнейшее открытие.

– Но что если я вернусь к вам? – спросила она.

– Я был бы, – он посмотрел на нее с легкой усмешкой, – очень этим озадачен.

– Я – ваша жена. Вы не позаботились о разводе.

– Да, – сказал он задумчиво. – Я упустил это из виду. Это одна из первых вещей, какие я должен сделать.

Она подошла к нему и положила руку ему на плечо.

– Ты не хочешь меня, Джон? – Ее голос был мягок и ласков, и прикосновение ее руки обожгло его. – Если бы я сказала тебе, что сделала ошибку? Если бы я сказала, что очень несчастна? Да, я несчастна; я сделала ошибку.

Понемногу Месснером стал овладевать страх. Он чувствовал, что колеблется под этой легкой рукой, лежащей на его плече. Казалось, он терял почву, и все его прекрасное спокойствие исчезло. Она глядела на него влажными глазами, а он, казалось, тоже как будто таял. Он почувствовал, что стоит на краю пропасти и не может противиться силе, влекущей его в бездну.

– Я возвращаюсь к тебе, Джон. Я возвращаюсь сегодня… сейчас.

Как в кошмаре, он метался под ее рукой. Она говорила, и ему казалось, что он слышит нежные переливы песни Лорелей [2]2
  Лорелей – по немецкой легенде – волшебница, жившая на скале у Рейна и завлекавшая путников чарами песен.


[Закрыть]. Словно где-то заиграло фортепиано…

Она пыталась обнять его; но вдруг он вскочил, оттолкнул ее и отступил к двери. Он весь дрожал.

– Я не ручаюсь за себя! – крикнул он.

– Я говорила вам – не выходите из себя! – Она рассмеялась и приступила со спокойным видом к мытью посуды. – Успокойтесь. Вы мне не нужны. Я только играла вами. Я гораздо счастливее там, где сейчас нахожусь.

Но Месснер не поверил. Он вспомнил, с какою легкостью она меняет свое настроение. Он хорошо знает, что на самом деле она несчастна с тем – другим. И она признает свою ошибку! Эта мысль доставила ему удовлетворение. И вместе с тем он не хотел возвращения жены. Его рука опустилась на дверную ручку.

– Не убегайте, – смеялась она. – Я вас не укушу!

– Я не убегаю, – отвечал он с некоторым вызовом. Он натянул свои перчатки. – И только иду за водой.

Он собрал пустые ведра и посуду и, открыв дверь, обернулся:

– Не забудьте, что вы должны сказать мистеру… Хейторну, кто я.

Месснер пробил лед, образовавшийся на проруби, и наполнил ведра. Но он медлил возвращаться в хижину. Оставив ведра на тропе, он начал шагать по ней. Шел быстро, чтобы не замерзнуть.

Мороз щипал и жег, словно огнем. Борода Месснера была уже белой от инея, когда наконец нахмуренные его брови расправились и выражение решимости появилось у него на лице. Он обдумал свой план действий и не мог удержаться от улыбки при мысли об этом плане.

Ведра были уже подернуты легким слоем льда, когда он поднял их и пошел по направлению к хижине. Войдя, он увидел, что спутник Терезы ждет его, стоя у печи. Во всем его облике была какая-то нерешительность и неловкость. Месснер поставил на пол ведра с водою.

– Очень рад встретиться с вами, Грехэм Уомбл, – сказал он вежливо, как бы отвечая на представление.

Месснер не подал руки. Уомблу было очень не по себе. Он ощущал неловкость создавшегося положения и чувствовал вместе с тем к собеседнику ту ненависть, которую обычно обидчик питает к своей жертве.

– Так это вы – тот самый человек, – сказал Месснер вежливо-удивленным тоном. – Ну хорошо. Видите ли, я действительно рад вас встретить. Мне было несколько любопытно знать, что Тереза в вас нашла – чем, так сказать, вы были привлекательны. Ну-ну!..

И он обмерил своего соперника с ног до головы, как осматривают при покупке лошадь.

– Я представляю себе, что вы должны ко мне питать… – начал Уомбл.

– Не стоит упоминать об этом, – прервал его Месснер с преувеличенной любезностью. – Мне хочется знать, как вы нашли ее? Оказалась ли она такой, какой вы ее ожидали встретить? Была ли ваша жизнь с тех пор счастливым сном?

– Нельзя ли без глупостей? – вмешалась Тереза.

– Я не могу не быть естественным.

– Но вы все-таки можете не тянуть, – резко сказал Уомбл. – Мы хотим знать, что вы хотите делать.

Месснер притворился беспомощным.

– Я положительно не знаю. Это одно из тех невозможных положений, из которых нет выхода.

– Мы трое не можем остаться на ночь в этой хижине.

Месснер кивнул утвердительно.

– Тогда кто-нибудь должен уйти, – продолжал Уомбл.

– Это тоже неопровержимо, – согласился Месснер. – Так как три тела не могут одновременно занимать одно и то же пространство – кто-то должен уйти.

– И это будете вы, – угрожающе заявил Уомбл. – До ближайшего лагеря десять миль, но вы можете их сделать.

– Вот тут-то вы, пожалуй, и ошибаетесь, – возразил Месснер. – Почему же непременно я должен уйти? Ведь я первый нашел эту хижину.

– Но Тесс не может выйти, – объяснил Уомбл. – Ее легкие простужены.

– Я согласен с вами. Она не может пройти десять миль по морозу. Она, во всяком случае, должна остаться.

– Тогда дело обстоит именно так, как я сказал, – заявил Уомбл.

Месснер кашлянул.

– Ваши легкие здоровы? Не правда ли? – спросил он.

– Да, но что же из этого?

Снова Месснер откашлялся и сказал, выговаривая слова с особой надуманной медлительностью:

– А из этого только то, что, как вы сами изволили рассуждать, нет никаких препятствий для вашего ухода и прогулки в десять миль по морозу.

Уомбл взглянул на Терезу и уловил в ее глазах что-то вроде удовольствия.

– Ну? – спросил он ее.

Она колебалась, и он весь покраснел от ярости. Затем обратился к Месснеру.

– Довольно! Вы не можете здесь остаться!

– Нет, могу и останусь!

– Я не позволю вам. – Уомбл выпрямился.

– Все-таки я останусь.

– Я вас выброшу!

– Я вернусь!

Уомбл остановился на минуту.

– Имейте в виду, Месснер, если вы не уйдете, я вас побью. Здесь не Калифорния. Я вас изобью.

Месснер пожал плечами.

– Если вы это сделаете, я созову золотоискателей, и вас повесят на первом дереве. Вы сказали правильно, что здесь не Калифорния. Они простые люди – эти золотоискатели, – и мне довольно будет показать им следы ваших ударов и заявить притязание на свою жену.

Женщина пыталась что-то сказать, но Уомбл в бешенстве повернулся к ней.

– Ты держись в стороне.

Месснер, наоборот, обратился к ней с изысканной вежливостью:

– Пожалуйста, Тереза, не вмешивайтесь.

Но гнев и необходимость сдерживаться оказали свое действие. Она начала кашлять сухим, прерывистым кашлем; с налитым кровью лицом и рукой, прижатой к груди, она ждала, чтобы припадок прошел.

Уомбл мрачно посмотрел на нее, как бы измеряя степень ее болезни.

– Что-нибудь надо сделать, – сказал он. – Ее легкие не выдержат путешествия. Она не может двинуться, пока температура не поднимется. Но я ее не уступлю.

Месснер снова кашлянул, невнятно что-то пробурчал и затем сказал, как бы наполовину извиняясь:

– Я нуждаюсь в деньгах.

Лицо Уомбла тотчас же выразило презрение. Наконец-то его противник оказался подлее его!

– У вас полный мешок золотого песку, – продолжал Месснер. – Я видел, как вы снимали его с саней.

– Сколько вам надо? – спросил Уомбл презрительно.

– Я оценил бы ваш мешок в двадцать фунтов. Что вы сказали бы о четырех тысячах?

– Но это все, что у меня есть! – вырвалось у Уомбла.

– Вы имеете ее, – ответил Месснер, как бы утешая его. – Она должна этого стоить. Подумайте, что я отдаю. Это разумная цена.

– Хорошо! – Уомбл бросился через комнату за мешком. – Хоть бы поскорее с вами развязаться, подлый змееныш!

– Ну, в этом вы ошибаетесь, – ответил Месснер с улыбкой. – С точки зрения этики, человек, который дает взятку, так же виновен, как тот, кто ее получает. Укрыватель так же дурен, как вор. Поэтому вам не следует в этом маленьком деле воображать, что вы имеете какое-то моральное преимущество.

– К черту вашу этику! – крикнул Уомбл. – Идите сюда и проверьте вес золота. Я могу вас надуть.

И женщина, в бессильной ярости опираясь о лежанку, вынуждена была присутствовать при том, как ее самое – в желтых слитках и песке – взвешивали на весах. Последние были небольшого размера, и поэтому потребовалось несколько операций. Месснер с особой тщательностью проверял каждую кладку.

– В нем слишком много серебра, – заметил он, завязывая мешок с золотом. – Думаю, дадут не больше шестнадцати за унцию. Для вас сделка очень выгодна, Уомбл!

Он любовно ощупал мешок и, как бы проявляя особое внимание к его ценности, отнес его в свои сани. Вернувшись, он собрал свою посуду и завернул постель. Когда сани были нагружены и визжащие собаки впряжены, он вернулся в хижину за перчатками.

– Прощайте, Тесс, – сказал он, стоя в открытой двери.

Она повернулась к нему, пылая гневом, пытаясь что-то сказать, но не способная говорить от душившей ее злобы.

– Прощайте, Тесс, – нежно повторил он.

– Негодяй! – удалось ей выговорить. Она отвернулась и бросилась на постель лицом вниз, рыдая и повторяя: – Негодяй! Негодяй!..

Джон Месснер тихо закрыл за собой дверь и, понукая собак, облегченно бросил последний взгляд на хижину. Он остановил сани у берега, около проруби. Там он вынул мешок с золотом и понес его к проруби. Он разбил лед кулаком и, развязав ремни зубами, высыпал содержимое мешка в воду. Река была неглубока в этом месте, и в свете сумерек он мог видеть желтое дно на глубине двух футов от поверхности. Сделав свое дело, он плюнул в воду.

Он направил собак по Юконской тропе. Визжа и пыхтя, они шли неохотно. Месснер шел за ними, держась за шест правой рукой и потирая левой щеки и нос. Изредка, на поворотах, он задевал о постромки и переступал веревку.

– Вперед, мои бедные, усталые звери! – кричал он. – Вперед!