Текст книги "Мы, животные"

Автор книги: Джастин Торрес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Поговори со мной

Мы сидели за кухонным столом, голодные, шумные, требовательные. Запрокидывали головы, хватались за животы. Каждый вечер мы умирали от голода. Ма сосала кончик пальца: порезалась, открывая консервную банку с супом. Зазвонил телефон, Ма резко повернулась и вынула палец изо рта.

– Это ваш отец, – сказала она, но трубку не взяла. Вылила суп в кастрюлю и снова занялась пальцем.

Мы перестали ныть и начали поглядывать то друг на друга, то на звонящий телефон: новая игра. Поставили локти на стол, обхватили лица ладонями и, глядя на ее спину, зеркально отражая ее молчание, ждали, какое движение она теперь сделает; а она не смотрела на нас и ничего не объясняла, просто мешала и мешала в кастрюле. Телефон звонил, суп кипел, булькал; телефон продолжал звонить, когда Ма плеснула в одну тарелку, в другую, в третью и подтолкнула каждому под нос, телефон продолжал звонить, когда мы вдвинули в пар подбородки, носы и высунули языки, чтобы попробовать на вкус горячий воздух. Отца уже сколько недель мы не видали и не слыхали.

Ма разорвала пакет, высыпала на тарелку крекеры, со стуком поставила ее на середину стола и сказала:

– Ну? Ешьте давайте.

Она села с нами, ее стул был повернут боком. Расшнуровала свои рабочие ботинки, сняла носки и стала массировать ступни. Телефон звонил прямо над ней – чуть выше и сзади. Она знала, что у Папса на уме, знала секрет его настойчивости, но говорить нам не собиралась. Массаж ступней был дурным признаком, но еще хуже была ее усмешка, когда мы пожаловались, что не наелись.

– Больше ничего нет, – сказала она, скаля зубы в своей кривой усмешке и разглядывая накрашенные ногти на ногах. – Хорошенького понемножку.

Мы просидели за столом еще сорок пять минут – водили пальцами вокруг пустых тарелок, прижимали большие пальцы к тарелке из-под крекеров и слизывали крошки, введенные в транс монотонным ритмом телефонных звонков, парализованные их равномерностью, пристально слушая, надеясь, что они никогда не прекратятся. Он был где-то там, у какого-то там телефона, может быть, в будке, может быть, сидел на краю чьей-то кровати, пьяный или трезвый, и там было шумно и жарко, а может быть, холодно, и он был один, или с ним там были другие, но каждый звонок переносил его домой, переносил прямо сюда, к нам. Сам тон звонков менялся со временем – от отчаянного к обвиняющему, а потом они зазвучали печально, медленно, а потом превратились в удары сердца, а потом сделались вечностью – были всегда, будут всегда, – а потом это стал пронзительный колокол, вестник тревоги.

Ма встала со стула, одним быстрым движением подняла трубку и положила ее обратно – и сколько-то времени никаких звонков, может быть, целую минуту, достаточно, чтобы наши уши отдохнули и напряженные мышцы расслабились, достаточно, чтобы мы запомнили и сполна осознали то, о чем давно подозревали: тишина – это милость, это максимум счастья, какое нам отпущено. Но потом они зазвучали снова, эти звонки, и продолжались.

– А вдруг у него с сердцем плохо? – спросил Манни.

– С каким сердцем? – спросила Ма.

– Я возьму трубку, – сказал Манни, и, не колеблясь ни секунды, наша мать схватила его тарелку и шваркнула ее на линолеум.

А телефон все звонил.

Ма погнала нас с кухни, Манни пошел наверх и закрылся в нашей комнате, поэтому мы с Джоэлом спустились в подпол, стали там заострять палочки от мороженого, готовясь к войне. Шаги над нами были слышны громко, голоса еле-еле, а телефон не существовал совсем.

В конце концов Папс явился домой, и они загрохотали, топали у нас над головами, гонялись друг за другом, опрокидывали мебель. Их крики и проклятия доносились до нас не как слова, а как смягченные, приглушенные ритмы. Кто-то из них наконец сел в машину и уехал, потом ничего, тишина, если не считать негромкого шороха метлы.

Мы забрались в подполе в самую даль, куда только могли забраться, к стене из шлакоблоков. Обнаружили кучку старья: сумочку из лоскутов искусственной кожи, которая вся растрескалась, сломанную пишущую машинку и наш старый желтый телефон. Джоэл несколько раз крутанул диск.

– Динь-динь, – сказал он.

Я поднес большой палец к уху, мизинец – ко рту.

– Алло.

– Мами, почему ты не берешь трубку, когда я звоню?

– Потому что голос у тебя противный! – ответил я, и мы оба расхохотались.

Я схватил телефон и позвонил ему.

– Да, да, слушаю.

– Женщина, это твой муж с тобой говорит, так что давай веди себя как положено.

– Чего тебе от меня надо?

Я уставился на трубку в руке; я не мог сообразить, что сказать, поэтому Джоэл взял телефон и сам мне позвонил.

– Алло.

–  Digame,Мами, – сказал он. – Поговори со мной.

– Мне хреново одной, работаю, смены длинные, черт бы их драл, мне хреново одной, понял?

– Я знаю, Мами, я знаю.

Мы оба положили трубки; мы не особенно смеялись уже и не особенно друг на друга смотрели, только улыбались. Через какое-то время Джоэл мне позвонил.

– Алло.

– Я нашел работу!

– Ты нашел работу?

– Да, малышка, все у нас теперь будет в лучшем виде, все будет просто отлично.

Оба положили трубки, но я сразу же ему перезвонил.

– Прости меня.

– Нет, малышка, нет, – сказал Джоэл. – Это ты меня прости.

Когда Джоэл позвонил еще раз, я сделал завлекательный голос.

– Привет, красавчик, – сказал я.

– Привет, красотулечка, – отозвался он, и мы оба, покраснев, положили трубки.

Я позвонил Джоэлу.

– Алло.

– Что мы будем делать?

– Что мы будем делать? В смысле?

– У нас вечно это будет продолжаться?

– Нет, малышка, у нас не вечно это будет продолжаться.

– Ну, так что мы будем делать?

– Что надо, то и будем делать, я думаю, – сказал Джоэл.

Мне стало не очень понятно, за кого он говорит.

– А что надо?

– Пока точно не знаю.

Он натянул шнур, как тетиву, и пустил воображаемую стрелу.

Ищите давайте

Теперь, когда Папс вернулся, он хотел быть с нами, чтобы все пятеро были вместе, всегда и везде. Он пригнал нас на кухню, дал большие ножи резать лук и кинзу, сам стал перебирать фасоль и варить рис, а Ма говорила с ним, трещала не умолкая, нюхала воздух и подмигивала нам.

После ужина Папс повел нас всех в ванную, никакой пены, только шесть дюймов серой воды и наши голые задницы, колени, локти и три маленьких членика. Намыленным куском махровой ткани он тер нас немилосердно. Когда мыл нам голову, он впивался ногтями в кожу и велел не дергаться, а то в глаза попадет шампунь. Мы, тарахтя, играли в моторные лодки: заставляли кусочки пенопласта лавировать между зубочистками и островами, которыми были крышки молочных бутылок. Старались не бояться, когда он нас хватал, старались не уворачиваться.

Ма стояла над умывальником, смотрелась в зеркало, выщипывала брови и завивала ресницы блестящими металлическими инструментиками.

– Понежней с ними будь, – сказала она, даже не глядя на него, даже не моргая.

Оба они сверху были раздеты, на Ма – лифчик телесного цвета и плотные хлопчатобумажные рабочие брюки, Папс, чтобы нас помыть, снял рубашку. Нам все было видно: что наша кожа темней, чем у Ма, но светлей, чем у Папса, что Ма худенькая и подвижная, ее ребра – мягкая лесенка от грудей вниз, к талии, а Папс мускулистый, руки – сплошные мышцы и связки, кисти жилистые, грудь поросла курчавым волосом. Он был как животное, наш отец с его румяным смуглым лицом, в нем главное было – тело, инстинкты, на его просторных, массивных плечах нам всем, даже Ма, доводилось кататься. У Ма плечи были покатые, узкие, как бы соскальзывающие с ее птичьей шейки. Ростом она была чуть больше пяти футов, даже Манни мог ее поднять, и, когда Папс называл ее хрупкой, он иногда имел в виду, что мы должны обращаться с ней очень-очень бережно, а иногда – что ей вообще легко причинить вред.

Папс встал к унитазу, и мы увидели, какой у него он большой, увесистый, какая у Папса и там темная кожа, и увидели сильную струю, длинную, звучную, резкую. Ма отвернулась от зеркала; мы увидели, что она тоже туда смотрит. Он застегнул молнию и встал позади нее, потом запустил руки ей под лифчик, и мягкое под его пальцами сплющилось, перекатилось. Нас это опьянило, потому что это опьянило ее, хоть она и оттолкнула его. Они играли друг с другом, и никому не хотелось ни уходить из ванной, ни драться, ни плескаться, не хотелось портить минуту.

Папс прислонился к стене и смотрел, как Ма поправляет на себе бретельки; он улыбался и урчал. Мы видели его взгляд, исследовали его голод, и он знал, что мы смотрим и понимаем. Он подмигнул нам: хотел, чтобы мы знали, каким счастливым она его делает.

– Девочка моя, – сказал он, шлепнув ее по заду. – Нигде больше нету такой на свете.

– Они пневмонию у тебя подхватят, – сказала Ма, и он по одному начал вылавливать нас из ванны, ставить на сиденье унитаза и вытирать. Он брал нас за щиколотки и обрабатывал ступни снизу, тогда приходилось держаться за его плечо или ухватывать сколько получится из его афро. Он залезал нам полотенцем между пальцами ног, между ягодицами, под мышки, нам было щекотно, а он делал вид, что не понимает, какая тут может быть щекотка. Головы он нам вытирал долго, до саднящей кожи, до головокружения.

Закончив с очередным из нас, Папс всякий раз прижимал к его ладони свою. Джоэлу и Манни он при этом ничего не говорил, а вот с моей рукой не расставался чуть дольше, пристально глядя на меня и кивая.

– А ты вырос, – заметил он, и я, торжествуя, улыбнулся, выпрямил спину, расправил плечи.

Ма и Папс начали обсуждать наши тела, что в них меняется и как быстро; шутили, что надо наделать еще мальчишек нам на смену. Мы смотрели на них; они глядели друг другу в глаза, дразнясь и смеясь, их слова были теплыми, мягкими, и мы нежились в ласковости их разговора. Мы в эту минуту были в ванной все вместе, и ничто никого не тревожило. Мы с братьями были мытые, сытые и не боялись расти дальше.

Мы залезли обратно в опустевшую ванну, все еще закутанные в полотенца, а родители сделали вид, что этого не заметили. Мы увидели их притворство, и оно взвинтило нас. Мы задвинули занавеску душа и сбились вместе, глядя друг на друга широко открытыми, нетерпеливыми глазами.

– Погоди-ка, – сказал Папс, изображая удивление, – а ребятня-то где?

Мы прижали к щекам кулаки, чтобы удержаться от смеха.

– Ничего себе, – сказала Ма. – Взяли и пропали.

Мы стиснулись в еще более плотный комок. Колени напряглись от волнения. Им предстоит нас найти. Может быть, решат напугать – отдернут занавеску с криком: «Попались!» Может быть, сграбастают и примутся щекотать; может быть, исподтишка залезут на бортик ванны, будут смотреть на нас через верх занавески и ждать, пока мы заметим. Может быть, зарычат, как динозавры; может быть, слопают нас. Может быть, Папс сунет Джоэла под мышку одной руки, Манни под другую, может быть, Ма схватит меня и закружит, но, что бы ни было, они нас найдут, нашу кучку, меня и братьев; они возьмут нас, поднимут, обнимут, и мы будем их, а они наши.

Но они не стали нас искать, совсем не стали; вместо этого они нашли друг друга. Нам слышно было, как они целовались и тихо постанывали, и через какое-то время мы опустились на колени, приподняли нижний край занавески и начали подглядывать. Ма сидела на умывальнике спиной к зеркалу, обняв ногами Папса за талию. Пальцами рук она водила по его спине. Кисти у нее были маленькие и легкие, от накрашенных ногтей на коже у Папса оставались бороздки.

Лапы Папса на ее маленьком теле выглядели очень массивными. Он стиснул ее бедра и то притягивал ее к себе, то отталкивал, тихо, равномерно, настойчиво, он сдавливал ее так, что казалось, пальцы уходят в ее бока, точно в зыбучий песок, а когда я поднял глаза на ее лицо, оно было таким, точно ей больно, но испуга не чувствовалось, эта боль была словно бы ей желанна.

Нам все было видно – и что синие джинсы Папса выцвели, где он держал бумажник, и мышцы его живота, и что Ма закрыла глаза, а Папс свои нет, и что он ее кусал, и что оба схватились крепко, и что Ма скрестила лодыжки, и что пальцы ног у нее тонкие, длинные. Ее ноги сжимали его и разжимали, а он так напирал, что ее кожа соприкоснулась с кожей ее отражения наподобие сиамских близнецов, которых я однажды видел на картинке. В основание ее позвоночника вдавился кран, и для нее, наверно, это было мучительно, для нее все вместе, наверно, было мучительно, потому что Папс был намного крупней, тяжелей, чем она, и он с ней не церемонился, как не церемонился с нами. Нам видно было, что и для нее любить его значит терпеть от него боль.

Папс оттеснил Ма до конца, до упора, ее волосы смешались с отраженными, удвоились из-за зеркала. Он кусал ее шею, как яблоко, а она перекатила голову и заметила нас. Улыбнулась. Отстранила от себя голову Папса и повернула его, чтобы он тоже нас заметил.

– А я думал, вы пропали, – сказал он.

– Вы должны были нас искать, – упрекнул их Манни.

– А я кое-что получше нашел, – сказал Папс, и Ма, шлепнув его по груди, назвала его поганцем. Она отцепилась от него и стала поправлять одежду, приглаживать волосы. Он попытался еще раз поцеловать ее в шею, но она увернулась.

– Достань из шкафа мои ботинки, – сказала она. – Пожалуйста, Папи, я опаздываю.

Мы вздохнули и опустились на задницы, но, как только Папс вышел из ванной, Ма выключила свет, закрыла дверь, залезла к нам в ванну и задернула за собой занавеску. Стало совсем темно; мы даже ее не видели, но чувствовали ее руки, она нас обнимала, ее волосы щекотали мне голые плечи.

– Мы ему покажем, – пообещала Ма, и мы любили ее в эту минуту, отчаянно любили.

Мы услышали его шаги на лестнице. Приготовились атаковать. Вот он поворачивает дверную ручку, потом пауза, и на секунду показалось, что он, наверно, обо всем догадался, но он вошел, зажег свет, и мы бросились на него из-за занавески, вытащили в коридор, повалили на пол. Ма уселась ему на грудь, и мы стали щекотать его везде. Он хрипло хохотал во весь голос, брыкался, кричал: «Не надо! Не надо!» – хохотал и хохотал до визга, до слез, но мы все равно его щекотали, лезли пальцами, тыкали в бока, ловили пятки и смеялись, шумели как могли, но Папс смеялся громче всех.

– Не надо! Не надо! – повторял он, плача уже, плача и все равно смеясь. – Я задохнусь!

– Ладно, – сказала Ма. – Хватит, кончили. Но мы не хотели кончать. Полотенца соскользнули, и в наших голых телах пульсировала кровь, руки вибрировали от энергии, мы были живые и не хотели кончать; мы хотели еще. Стали щекотать теперь Ма, тыкать ее в бока, и она рухнула на грудь Папса, прикрыла свою голову руками, а он обнял Ма.

Тут Манни сильно шлепнул ее по спине. Этот звук, хлопок ладони по ее коже, было очень приятно слышать.

– Вы должны были нас найти, – сказал он.

Мы с Джоэлом замерли в ожидании неприятностей, ждали реакции Папса: пригрозит, ударит или еще что-нибудь. Мы стояли там, пригнувшись, напрягшись, как встревоженные коты, но ничего не происходило. Манни шлепнул ее еще раз – опять ничего. Тишина. Ма переложила обе ладони на запястья Папса – и только. Ее волосы покрывали их лица, и мы поняли, что нам это можно, разрешается, и никаких разговоров про это не будет.

Джоэл со всего размаха пнул Папса ногой по бедру.

– Да, – сказал он, – вы должны были нас искать.

Я в стороне не остался, отвел ногу, ударил – метил в Папса, а попал по Ма; удар получился глухой, зловредный, самое оно. Потом мы все втроем пинали их и шлепали, а они ни слова, даже не шевелились; кожа, тычок, пыхтение – вот и все звуки, а потом добавились наши негодующие голоса: почему нас не ищете, почему не делаете, что положено, искать надо было, а вы не искали, потому что вы дрянь, дрянь, дрянь, дрянь, дрянь, почему так себя ведете, почему такое дрянное поведение, ненавидим вас, искать надо было, ненавидим, все вас ненавидят, в другой раз ищите давайте, ясно вам, ищите в другой раз.

Мы их били, били, били, нам это было можно, разрешалось – быть самими собой, испуганными, мстительными маленькими животными, хватающими то, что нам нужно.

Ночное дежурство

Папс нашел ночную работу, а Ма по-прежнему выходила в ночь на пивзаводе, где мальчиков спрятать было некуда, поэтому каждый вечер, кроме выходных, Папс брал нас с собой спать на полу перед торговыми автоматами. Папс работал охранником, ночным дежурным.

Как-то ночью я проснулся в спальном мешке, потный, перекрученный. Брыкаясь, высвободился, встал и поглядел на братьев; свет из-за окна выкрасил их лица в оранжевый цвет, только глазные впадины были темные, как прорези в хэллоуинской маске. Я подошел к столу, за которым сидел Папс, сидел и пялился на маленький телеэкран, откинувшись в кресле, – в одной свисающей руке, близко к полу, сигарета, в другой пивная бутылка.

Я спросил, скоро ли домой.

Папс, как он часто, заворчал по-собачьи, щелкнул зубами, но потом все-таки поставил бутылку на пол и усадил меня к себе на колени. Я положил голову ему на грудь, а он стал гладить меня рукой по всему позвоночнику от затылка донизу, гладил и гладил.

– Мне лучше нравится спать в кровати, – сказал я.

– Мне тоже, – отозвался Папс. – Мне тоже.

С его коленей мне видно было, что за окном. В нескольких шагах, на кирпичной стене соседнего здания, в коробке из металлической сетки горела одинокая оранжевая лампочка.

– Почему там свет сидит в клетке? – спросил я.

– Потому же, почему птиц в клетки сажают, – ответил Папс.

– Как это так?

– Чтоб улететь не дать.

– А выпустить можешь?

– А сам-то как думаешь?

Через какое-то время Папс выключил маленький телевизор на столе.

– Тебя звук, наверно, разбудил, – шепнул он мне на ухо, и я кивнул, соглашаясь. Я ощущал его грудные мышцы, а под ними удары сердца. Я заснул.

Когда опять проснулся, я все еще был в руках у Папса, но он тряс меня, будил, потом поставил на пол, повторяя:

– Черт. Черт. Черт.

Он подошел к спящим Манни и Джоэлу и ткнул их в бок носком ботинка.

– Встаем, – сказал он. – Быстро.

Мои братья заныли и попробовали откатиться от него.

– Шевелитесь, ну! – заорал он. – Опаздываем! Они даже подняться не успели толком, а Папс уже стоял на коленях, собирал их спальные вещи, дергал так бешено, что Джоэл запутался и снова упал. Мы – смеяться и досмеялись до того, что Папс заехал Манни открытой ладонью по лицу и Манни взвыл; тогда мы замолчали.

– Веди твоих братьев к машине, закутайтесь и стойте, пока я не выйду. – Он схватил Манни за руку и потряс. – Entiendes? [10]10
  Ты меня понял? (исп.)


[Закрыть]

Когда мы вышли, там был дневной охранник, сменщик Папса, выше его ростом и белый. Он дул в пенопластовый стаканчик, а стаканчик посылал ему навстречу свой собственный пар. Увидев нашу троицу, он перестал дуть и поставил питье на низенькую стенку между тротуаром и узким двориком при здании.

Слева направо, потом справа налево – его взгляд, холодный и любопытный, коснулся всех трех наших лиц, каждого постельного вороха, даже наших резиновых зимних сапожек. Все молчали; Манни чуть пошевелился, чтобы прикрыть щеку одеялом, – и только. Потом вышел Папс и нарушил это оцепенение: протолкнулся мимо нас по ступенькам, протянул руку сменщику, сильно тряхнул один раз и громко, глядя ему прямо в глаза, сказал:

– Доброе утро.

– Твои? – спросил тот.

– Она божится, что моя работа.

Сменщик присел на корточки. Нахмурился.

– Хотя бы не такие страхолюды, как папаша, а только наполовину.

Мы были полустрахолюды, полутемнокожие, полудикие. Взрослые то и дело нагибались к нам и объясняли, что вот это у нас от Ма, а вот это от Папса. Сейчас мы, все трое, смотрели не на сменщика, а поверх него на Папса – он стоял, где стоял. Он метнул в нас взгляд, который невозможно было расшифровать, но серьезный, очень серьезный.

– Что это все такое? – спросил сменщик, потянув за уголок моего спального мешка.

Я посмотрел на Джоэла, стоявшего рядом со мной; Джоэл – на Манни.

– Послушай, друг, – сказал Папс. – Давай потолкуем.

– Папаша вас тут на пол кладет спать?

– Я говорю: давай потолкуем.

Сменщик встал во весь рост.

– Потолкуем?

Папс полез в карман, достал ключи от машины и положил на ворох в руках у Манни.

– Иди, посади братьев в машину, – сказал он негромко, – только не роняй ничего.

Повернувшись к сменщику, Папс проговорил:

– Как так? С моими детьми толковать можно, а со мной нет?

В машину мы все втиснулись спереди, встали на колени на пассажирское, локтями уткнулись в щиток, лица подперли ладонями. Смотрели сквозь ветровое стекло, как на ступеньках Папс и сменщик курили и жестикулировали, Папс то на него показывал пальцем, то на нас в машине, то на небо, а сменщик – тот по большей части держал руки у груди, ладонями наружу, и отгонял от себя воздух. Изо ртов у них вылетал то пар, то дым, а кофейный стаканчик стоял себе на стенке нетронутый.

– Спорим, Папс ему накостыляет, – сказал Манни.

– Да нет, погляди на того, – сказал Джоэл. – Он драки не хочет.

– Он заснул, – сказал я.

– Кто?

– Папс. Он там заснул.

Джоэл и Манни перестали толкаться ради лучшего места и посмотрели на Папса пристальней.

– Значит, не мы виноваты? – спросил Джоэл.

– И мы тоже, – сказал Манни. – Всегда мы тоже.

Папс подошел к кофейному стаканчику сменщика и ударил по нему – яростно, со всего размаха, как будто хотел отшвырнуть за тридевять земель. Коричневая жидкость взметнулась дугой и разбрызгалась по тротуару. Сменщик, глядя на Папса, прищурил глаза, покачал головой, потом плюнул на землю и пошел от него в здание.

Когда Папс открыл дверь машины, Манни и Джоэл уже сели сзади и пристегнулись, пытаясь уменьшиться, стать невидимыми, но Папс повернулся на сиденье, схватил Манни за волосы и потребовал:

– Ключи!

Манни отдал ему ключи.

– Когда я говорю шевелиться, надо шевелиться, понятно, нет?

Никто ничего ему не ответил.

Он отпустил Манни и повернулся ко мне, взял меня за подбородок, впился пальцами в щеку.

– Понятно, нет?

– Да, сэр.

Мы ехали домой молча, все трое рисовали пальцами на запотевших стеклах. Близко к дому Манни набрался смелости спросить:

– Тебя уволят?

Папс только усмехнулся – коротко так, неприятно гавкнул.

Манни не отступался:

– Что он тебе сказал все-таки?

– А сам-то как думаешь?

Папс хрястнул кулаком по потолку. От звука мы встрепенулись и приготовились к худшему, но ничего не последовало.

– Боже мой, у него на все один ответ: «А сам-то как думаешь?», – сказал Манни специально погромче, насмешливо, но Папс как не слышал, просто вел машину.

– Да, – подтвердил я. – Он и мне это ночью сказал. Про свет.

– Про какой свет?

– Про свет в клетке за окном. Я спросил, может ли он его выпустить, а он мне: «А сам-то как думаешь?»

Джоэл обмозговал это в позе мыслителя: одну руку засунул под мышку, другой ущипнул подбородок.

– Ну, и как ты сам думаешь? – спросил он.

– Без разницы, как он думает, – сказал Манни.

– Наверняка он смог бы его выпустить, – сказал Джоэл нам двоим. Взявшись за спинку переднего сиденья и наклонившись к Папсу, он сказал ему: – Наверняка ты смог бы выпустить этот свет. Ведь правда же?

Папс откашлялся и с усилием сглотнул, но ничего не ответил.

– Конечно, смог бы, – поддакнул я, наклонившись, как Джоэл. – Ведь правда же ты смог бы, Папс?

– Смог бы, ясное дело, – присоединился Манни. – Никто не говорит, Папс, что ты не смог бы его выпустить. Никто.

Папс начал издавать странные свистящие, хриплые, судорожные звуки. Хлопнул по приборному щитку ладонью, потом сжал кулак и принялся колотить по-настоящему – с силой, но медленно и равномерно, как будто забивал гвоздь. В конце концов вошел в трехударный ритм, точно на барабане что-то выстукивал – музыку, которую только он и слышал. Вытирал мокрый нос, вытирал мокрые глаза, но бить не переставал. Тум. Тум. Тум.

– Плачет? – шепотом спросил Джоэл.

– Кулаком, что ли?

На плач это мало походило, скорей тут было что-то другое – скуднее, чем плач, и размереннее, хотя плачущим никто из нас его раньше не видел и поэтому мы не могли знать точно, а Папс – он ни слова не говорил, только тум, тум, тум миля за милей. Мы ждали, что он перестанет, но он не переставал; мы ждали, что он заговорит, или закричит, или выругается, но он молчал. Его дыхание стало чуть спокойнее, но по-прежнему из носа и глаз текло, и воздух выходил судорожно, с присвистом.

Спустя какое-то время этот стук, поначалу такой зловещий, сделался просто звуком, фоном, а еще немного погодя Джоэл принялся стучать кулаком по окну в такт ударам Папса.

Тум. Тум. Тум.

Потом и Манни по своему окну, стараясь попадать в ритм. Папс не оборачивался и не обращался к нам, словно нас вообще в машине не было; он просто стучал не переставая, поэтому я тоже стал стучать по твердому пластиковому подлокотнику посередине, и казалось, что мы сколачиваем что-то, четверку, племя – злое, нашенское племя буйных барабанщиков.

Когда свернули на нашу улицу, мы начали скандировать кричалки в ритме нашего стука.

– Ни-каких-дежурств! – крикнул Манни.

– Ни-каких-полов! – крикнул я.

– Ни-какого-кофе! – завопил Джоэл, и мы все захохотали; даже Папс хмыкнул от удивления.

Мы катались по всему заднему сиденью, хлопали себя по ляжкам, пытались скандировать: «Ни-какого-кофе!», но не могли, давились от смеха, наконец Манни сказал:

– Стоп, хватит. Больше не могу. Я плачу.

Джоэл в ответ начал выкрикивать и выстукивать по окну: «Ни-какого-плача!» И вскоре мы все уже это выстукивали:

– Ни-какого-плача! Ни-какого-плача!

Все время, пока ехали по улице и по дорожке к дому, мы это скандировали, и на крыльце, и в доме, где Ма уже вернулась с работы и разделась, чтобы лечь спать, но теперь, протирая глаза, подошла к двери спальни в нижнем белье и спросила, что, к чертям, такое творится; мы скандировали и стучали по стенам, мы стучали по кофейному столику перед кушеткой, на которую тяжело опустился Папс – опустился и закрыл глаза ладонями.

– Ни-какого-плача! Ни-какого-плача!

Ма пыталась перекричать этот шум; снова и снова спрашивала, что, к чертям, такое происходит, обращалась к Папсу по имени, чтобы он объяснил, что, к чертям, такое происходит, села с ним рядом, пощупала ему лоб, потом сказала нам:

– Он просто устал, просто устал, вот и все, – а потом ему, глядя на него: – Ты просто устал, мой маленький, да? Устал?

Папс не отнимал ладоней; так и заговорил, с ладонями у глаз.

– Мы никогда из этого не вырвемся, – сказал он. – Никогда.

Мы не знали, к кому он обращается, но притихли. Удары по столику смягчились до еле слышного постукиванья; мы все еще повторяли кричалку, но почти шепотом и без удовольствия.

– Уж ты бы молчал насчет вырваться, – проговорила Ма.

– Никто не вырвется, – сказал Папс. – Ни мы. Ни они. Никто и никогда – из этого. – Он поднял голову и взмахнул рукой перед собой. – Из этого.

Мы наконец-то совсем умолкли.

Ма встала, зажала ладонь его протянутой руки между обеими своими, потянула ее вниз и держала, не отпускала.

– Не смей, – произнесла она голосом более твердым, чем мы знали. – Не смей, понял?