Текст книги "Я, ты и любовь"
Автор книги: Джасинда Уайлдер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Глава 5
Жидкое средство от разбитого сердца
Два дня спустя
Подобрав последнюю прядь, я закрепила ее «невидимкой». Я едва узнавала себя в зеркале – бледную, как привидение, с почерневшими веками. Глаза, взглянувшие на меня из зеркала, казались серыми, как зимнее небо, и такими же пустыми.
– Нелл! – За спиной голос мамы, мягкий, нерешительный. Она взяла меня повыше локтя. Я не отодвинулась. – Пора, дорогая.
Я заморгала, прогоняя… нет, ничего. Я ничего не чувствовала. Слез не было. Внутри поселилась пустота. Пустота лучше, чем боль. Я кивнула, повернулась и прошла мимо матери, не обращая внимания на рванувшую руку боль, когда гипс стукнулся о дверной косяк. Папа придержал дверь, поглядывая на меня с опаской, будто я могла взорваться или рассыпаться.
В принципе возможно было и то и другое, но этого не случилось, потому что для этого надо что-нибудь чувствовать. А я ничего не ощущала. Ничего. Ничего. Ничего не чувствовать – это прекрасно.
Я спустилась с крыльца на подъездную дорожку и отключила с брелка сигнализацию папиного «Мерседеса»-универсала. Села на заднее сиденье, пристегнулась и молча ждала. Я видела, как родители переглянулись, и поймала на себе встревоженные взгляды. Папа отпер переднюю дверь, и они сели в машину. Мы отъехали в молчании.
Папины глаза встретились с моими в зеркале заднего вида.
– Хочешь, включим музыку.
Я покачала головой – горло перехватило. Папа отвел взгляд и дальше управлял машиной молча. Мама обернулась на сиденье, словно собираясь что-то мне сказать.
– Не надо, Рейчел, – сказал отец, тронув ее за руку. – Оставь ее в покое.
Я встретилась с ним взглядом, молча поблагодарив мертвыми глазами.
Пошел дождь – медленные большие капли в неподвижном теплом воздухе. Совсем не похожие на шквал, укравший у меня Кайла. Серые тяжелые тучи, низкое небо, будто прохудившийся потолок. Мокрый цемент, блестящая трава и лужи на тротуарах.
В руке я сжимала мятый сложенный листок – уцелевшую записку. Я помнила ее наизусть – столько раз перечитывала.
Прощание. Маленькая комната, где собралось слишком много людей. Я стояла рядом с гробом, не желая смотреть в него. Рядом прекрасный коллаж из фотографий Кайла, одного и со мной. Разглядывая счастливую себя и живого Кайла, я словно смотрела на снимки незнакомых людей.
Сказаны слова, произнесены пустые утешения. Руки, пожимающие мою, губы, касающиеся моей щеки. Плачущие подруги. Двоюродные сестры. Бекка, обнимающая меня. Джейсон, постоявший передо мной молча, не пытаясь обнять, предложивший свое молчание как лучшее, что он мог дать.
Затем – о боже – передо мной оказались мистер и миссис Кэллоуэй. Они были здесь с самого начала, но я их не видела. Я не могла смотреть им в глаза. И вот они стоят, взявшись за руки и переплетя пальцы, и две пары карих глаз, так похожих на глаза Кайла, видят меня насквозь, заглядывают в душу. Я скупо рассказала о случившемся. Была гроза, дерево рухнуло. Кайл спас мне жизнь.
Я не говорила о предложении, о кольце у меня на пальце не на той руке. Ничего о нашем споре и о том, что под деревом должна была лежать я.
Если бы я умерла, боже, столько всего изменилось бы… Их сын был бы сейчас жив.
Ничего о том, что его смерть – моя вина.
Если бы я ответила Кайлу «да», он был бы жив. Мы поднялись бы в спальню и занялись любовью. Дерево не причинило бы нам вреда – оно разрушило другую половину дома.
Я смотрела им в глаза, ища слова.
– Мне очень жаль, – выдавила я едва слышно. Слова рассыпались, осколками падая с языка.
– О Нелл… мне тоже. – Миссис Кэллоуэй обняла меня и зарыдала на моем плече.
Я по-прежнему стояла неподвижно. Физический контакт для меня – слишком много. Мне, дрожащей и напряженной, пришлось протяжно вдохнуть через нос и выдохнуть в прямые черные волосы матери Кайла. Нельзя позволять себе что-то чувствовать. Если я буду чувствовать, у меня истерика начнется.
Вряд ли миссис Кэллоуэй поняла, что я просила у нее прощения за то, что убила ее сына, но кроме этих трех слов, я ничего не смогла выжать из себя. Наконец мистер Кэллоуэй взял ее за плечи и, безутешно рыдавшую, прижал к себе.
Люди подходили и уходили, говорили какие-то слова. Сменявшиеся передо мной лица плавали в каком-то тумане. Я кивала, что-то бормотала, просто чтобы показать – я не впала в кататонию, я еще жива.
Впрочем, это было не так. Легкие дышали, синапсы работали, кровь циркулировала, но я была мертва. Мертва, как и Кайл.
Сбоку подошел папа и обнял меня за плечи:
– Пора, Нелл.
Не поняв, куда пора, я повернулась под папиной рукой и взглянула на него, наморщив лоб.
– Начинать панихиду, – пояснил он. – А потом закрыть гроб и… похоронить его.
Я кивнула. Папа подвел меня к стулу, и я села. Мистер Кэллоуэй говорил речь, стоя спиной к гробу. Я слышала его слова, но они ничего не значили. Он говорил, каким замечательным, каким прекрасным был Кайл, как много от него ждали, и тому подобное. Правдивые, но пустые слова. Все потеряло смысл. Кайл умер, и слова утратили значение.
Миссис Кэллоуэй говорить не могла. Вышел Джейсон и рассказал, каким хорошим другом был Кайл, и это тоже было правдой.
Настала моя очередь. Все смотрели на меня и ждали. Встав, я подошла туда, где становились остальные, – на маленькую кафедру с отключенным микрофоном, и вцепилась в старое дерево ногтями, выкрашенными моей матерью в темно-сливовый цвет.
В тот момент я поняла, что изменилось. Прежде Нелл знала бы что сказать, нашла бы правильные слова, напомнив собравшимся, каким классным парнем был Кайл, каким любящим и внимательным, как мы хотели всегда быть вместе.
Ничего этого я не сказала, потому что уже не была прежней Нелл.
– Я любила Кайла. – Я упорно смотрела на выбеленное дерево кафедры, потому что взгляды пришедших на панихиду грозили пробить броню бесчувствия, и через отверстия наружу вырвалась бы клокочущая во мне магма. – Я очень его любила. И сейчас люблю, но… он умер. Я не знаю, что еще сказать. – Я сняла кольцо с правой руки и подняла его. По рядам собравшихся пронесся дружный «ах-х-х». – Он просил меня выйти за него замуж. Я ответила, что мы еще слишком молоды. Я сказала… что поеду с ним в Калифорнию. Он собирался поступать в Стэнфорд и хотел играть в футбол. Но я сказала – со свадьбой подождем… А теперь его нет.
Я больше не могла сдерживаться, но пересилила себя. Подавив рыдания, глубоко втягивая воздух и загоняя крик внутрь, я снова надела кольцо на правую руку и вышла из комнаты, не взглянув на гроб. С похорон бабушки Кэллоуэй я запомнила – то, что лежит в гробу, уже не Кайл. Это оболочка, скорлупа, пустой сосуд. Я не хотела это видеть. Я хотела помнить Кайла сильным красавцем Адонисом в расцвете молодости, вспоминать, как ходят и бугрятся его мускулы, как касаются меня его руки и как смешивается наш пот.
Но вот беда – закрывая глаза, я видела только пустой ботинок, тускнеющие глаза Кайла, из которых уходит жизнь, его руку, только что державшую мои пальцы, а теперь бессильно лежавшую, вялую и пустую, когда меня уносили.
Я выбежала из похоронного бюро с черного хода и по мокрой траве бросилась к огромному дубу с роскошной кроной, росшему во дворе. Когда я прижалась к шершавой коре, промокшее насквозь черное платье прилипло к коже. Мокрые волосы сосульками свисали на плечи и спину. Меня трясло, но я сдерживалась. Я давилась собственным языком, пытаясь буквально проглотить рыдания.
Я повернулась и прижалась к дереву лбом, стиснув зубы и тяжело дыша, поскуливая сквозь сжатые губы. Я не плакала, потому что не могла. Не могла дать волю своим чувствам.
На плечи вдруг снизошло тепло. Ощутив ласковое прикосновение шелковой подкладки, я обернулась и встретила сапфирово-синий взгляд поразительных, пронзительных, невероятных глаз. Лицо с четкими чертами было мучительно знакомым, напоминающим Кайла, но тяжелее, жестче, старше. Грубее. Не такое совершенное, не такое классическое. Небрежно лежащие черные волосы, спутанные, густые, блестящие, смоляно-черные.
Колтон. Брат Кайла, на пять лет старше.
Я не видела Колтона очень давно – он уехал, когда мы с Кайлом были детьми, и ни разу не приезжал. Я даже не знала, где он живет и чем занимается. По моим догадкам, с мистером Кэллоуэем они не ладят.
Ничего не сказав, Колтон накрыл мои плечи своим пиджаком и прислонился к дереву в насквозь промокшей тонкой рубашке, под которой на плече проступила темно-синяя татуировка. Вроде бы какой-то узор.
Я во все глаза смотрела на Колтона. Он ответил взглядом ровным и спокойным, но полным невысказанной боли. Он понимал, что мне необходимо помолчать.
Во внутреннем кармане пиджака чувствовалось что-то твердое. Я сунула туда руку и достала пачку «Мальборо» и зажигалку. Колтон поднял бровь и забрал их у меня. Открыв пачку, он вытащил сигарету, щелкнул зажигалкой и прикурил. Я смотрела. Так мне было легче удерживать лаву внутри.
Зажав губами сигарету, Колтон вдохнул дым, и при виде его запавших щек со мной произошло что-то странное. Мне вдруг показалось, что я его знаю, хотя это не так. Будто я всегда смотрела, как он затягивается и медленно выпускает дым, округлив губы. Будто я всегда смотрела на это неодобрительно, но держала свое мнение при себе.
– Знаю, знаю, это меня убивает. – Голос Колтона оказался грубым и сиплым, низким, но при этом мелодичным.
– Я ничего не говорила.
Это была самая длинная фраза, сказанная мной за последние сорок восемь часов.
– Незачем. Я по глазам вижу, что ты меня не одобряешь.
– Да, наверное. Курить вредно. Должно быть, это неодобрение у меня наследственное, – пожала я плечами. – Просто у меня нет знакомых курильщиков.
– Теперь есть, – сказал Колтон. – Я вообще мало курю. Обычно на вечеринках или после стресса.
– Сегодня, значит, от стресса.
– Смерть младшего брата? Да, от такого начнешь смолить одну за одной. – Колтон произнес это небрежно, почти жестко, но в глазах застыла огромная боль. Он сразу отвел взгляд, уставившись на ярко-оранжевую точку горящей сигареты.
– Можно мне попробовать?
Он посмотрел на меня, подняв брови, будто спрашивая, точно ли я этого хочу, но протянул сигарету, зажав ее двумя толстыми пальцами. Под ногтями у него была грязь, а кончики пальцев в мозолях, как у гитаристов.
Я взяла сигарету и нерешительно сунула в рот. Помедлив мгновение, потянула в себя дым и ощутила резкий запах, вроде мяты. Обожженные легкие тут же воспротивились, и я, закашлявшись, поспешно выдохнула. Колтон засмеялся густым смешком.
У меня так закружилась голова, что едва не упала, но успела схватиться за дуб. Колтон огромной лапищей придержал меня за локоть.
– От первой затяжки всегда так бывает, даже у меня, если с отвычки. – Он забрал у меня сигарету, затянулся и выпустил дым из ноздрей. – Только не привыкай, о’кей? Меньше всего мне надо подсаживать тебя на курение. Скверная привычка, надо бросать, – при этом он снова затянулся.
Колтон стоял у огромного дерева, ссутулившись, будто под тяжестью горя. Я понимала, что он чувствует. Я забрала у него сигарету, не обращая внимания на странное, нереальное ощущение, появившееся, когда наши пальцы соприкоснулись.
Я затянулась, ощутила вкус дыма, выдохнула и снова закашлялась, но на этот раз уже меньше. Голова стала странно пустой. Мне это понравилось. Я сделала еще затяжку и отдала сигарету. Тут я увидела, что у черного хода стоит моя мать и смотрит на меня.
Колтон проследил за моим взглядом.
– Черт. Наверное, пора двигать.
– Можно мне с тобой поехать?
Колтон замер, не успев оторваться от дуба. Он выше меня больше чем на фут, широкоплечий, будто под рубашкой щитки для регби, мышцы рук мощные, как канаты. Он огромный. Кайл был стройным и подтянутым, Колтон… совсем другой. Явно очень сильный. Грубый. Можно сказать, диковатый.
– Поехать со мной? – казалось, его озадачила моя просьба.
– На кладбище. Они… захотят поговорить. Начнут задавать вопросы. Я… не в состоянии.
Он снова затянулся, погасил сигарету и сунул окурок в карман.
– Конечно. Пошли.
Я побрела за ним к «Форду Ф-250» с огромными колесами и дизельными выхлопными трубами, забрызганному грязью, с металлическим ящиком в кузове. Колтон шел, не касаясь меня. Просто был рядом. Я слышала, как меня зовет мать, но не обернулась. Я не могла сейчас ни с кем говорить.
Открыв дверь у пассажирского сиденья, Колтон подал мне руку и подсадил. И снова от прикосновения меня пронизал сильнейший импульс странной энергии, сразу сменившийся острым чувством вины.
Залезая в кабину, я оказалась совсем близко от Колтона. От него пахло сигаретами, одеколоном и чем-то неопределимым. Я видела, как он сглотнул и отвернулся, сразу же отпустив мою руку, и потер ладонь о брюки, будто стирая память о проскочившей между нами искре.
Через секунду он сел в кабину и повернул ключ. «Форд» хрипло зарычал. Кожаное сиденье завибрировало подо мной, и не скажу, что это было неприятно. Я сняла пиджак и положила на сиденье между нами. Когда мотор заработал, из динамиков зазвучала музыка. Мужской и женский голоса выводили навязчивый мотив: «…и если я умру во сне, Бог не примет мою душу… Я ходячий мертвец… Я ходячий покойник…»
В груди будто что-то взорвалось. Я скрипнула зубами так, что заболели челюсти.
– Что это… Кто это поет? – хрипло спросила я.
– «Гражданские войны», песня называется «Бартон-Холлоу».
– Потрясающе.
– Ты слушала тридцать секунд.
Я пожала плечами.
– Она… говорит со мной на одном языке.
Колтон что-то тронул на приборной доске, и песня зазвучала с самого начала. Я слушала не дыша. Следующая песня тоже захватила меня, и Колтон молча вел машину, давая мне возможность слушать. Гнетущая тяжесть на душе немного уменьшилась.
Я все время чувствовала присутствие Колтона, будто раскаленный шип не давал мне покоя. Колтон полностью заполнял четырехдверный салон – было отчего начаться клаустрофобии, да вот только его присутствие почему-то действовало как бальзам на мое кровоточащее сердце.
От понимания этого во мне открылись шлюзы бездонной вины. Я не должна этого чувствовать. Я не должна ничего ощущать. Для моей раны не должно быть ни бальзама, ни утешения.
Я этого не заслуживаю.
Потом был тент, натянутый у открытой могилы, и два ряда стульев. Дождь стал холодным – я задрожала, выйдя из машины. И снова Колтон оказался рядом, открыл дверцу и протянул мне руку.
Он казался слишком грубым, слишком огромным, слишком неотесанным, чтобы быть таким джентльменом. Он был воплощенным противоречием. Грязные ногти. Твердая, мозолистая рука показалась моей мягкой ладони шероховатым бетоном.
Его взгляд метнулся к моим глазам, задержался на долю секунды, колеблясь, будто ища что-то или запоминая. Кадык прошелся по горлу, когда Колтон с усилием сглотнул. Глаза сощурились, он облизнул пересохшие губы и отпустил мою руку, задержав чуть дольше, чем нужно.
Он с усилием втянул воздух, сунул руки в карманы брюк и позвенел ключами:
– Придется выдержать это до конца.
Я пошла за ним. Я не собиралась этого делать. Мне хотелось убежать, а не смотреть, как деревянный ящик с телом моего любимого опустят в землю. Я готова была развернуться и кинуться прочь.
Тогда Колтон остановился, сверля меня своими невероятно синими глазами, и едва заметно кивнул – коротко опустил подбородок, но этого оказалось достаточно, чтобы я принялась ставить одну ногу перед другой по направлению к могиле. Он словно прочел мои мысли и понял, что я хотела убежать. Но он не мог этого знать. Откуда ему меня знать? Старшего брата Кайла я видела всего два раза в жизни.
Остановившись у темного гроба вишневого дерева, я почувствовала на себе взгляд матери. Я приложила пальцы к губам, стараясь удержать в себе звуки и эмоции. Я поймала на себе взгляд отца. На меня смотрели мистер и миссис Кэллоуэй. Все смотрели на меня. Я положила руку на холодное дерево, потому что от меня этого ждали. Я ничего так не хотела, как забраться в гроб, лечь рядом с Кайлом и перестать дышать, чтобы найти его в послежизнье.
Повернувшись, я споткнулась, запутавшись каблуком в траве. Меня поддержала мгновенно метнувшаяся рука Колтона. Снова электрический разряд от прикосновения, на который я не обратила внимания. Он тут же убрал руку, и я села. Священник или проповедник в черном костюме и черной рубашке с белым стоячим воротничком встал над могилой и начал нараспев читать стихи из Библии и привычно говорить слова, якобы несущие утешение.
Я не могла дышать. Я задыхалась от сдерживаемых эмоций. Откуда-то у меня в руке оказался цветок, когда гроб опускали в ужасную черную бездну. Я подошла к краю ямы и бросила цветок на гроб, потому что так полагается.
– Прости меня, – прошептала я. Никто не слышал, но я в любом случае обращалась к Кайлу. – Прощай, Кайл. Я люблю тебя.
Затем повернулась и побежала. Сбросив туфли, я босиком побежала по мокрой траве, через усыпанную гравием парковку, не обращая внимания на голоса, звавшие меня.
Кладбище было всего в нескольких милях от нашего дома – и от дома Кайла. Я бежала по грязной дороге, несмотря на острую боль от камней, ранивших ноги. Я была только рада физической боли. Я бежала и бежала, то и дело теряя равновесие. Каждый шаг беспокоил сломанную руку, добавляя к привычной боли острые всплески. Я свернула на нужную улицу и побежала дальше. Я слышала, как подъехала машина, как отец умолял меня сесть. Дождь обрушился мне на голову, все тот же дождь, вечный дождь, который не кончался со дня смерти Кайла. В ответ на просьбу отца я покачала головой. Мокрые волосы прилипли к подбородку. Кажется, я плакала, но горячая соленая влага смешивалась с дождем.
Другая машина, другой голос. Не обращаю внимания. Бегу и бегу. Платье облепило меня, как вторая кожа, цепляется за бедра, мешает. Боль жгучая, острая, резкая. Руку страшно дергает при каждом толчке. Сзади послышались шаги – кто-то шагал широко, ритмично, неспешно, но не отставая от меня. Я знала, кто это. Он не пытался меня догнать, и на секунду я представила, что это Кайл сзади, что он снова пропустил меня вперед, дабы попялиться на мою задницу. Воспоминание о легкой походке Кайла, о наших пробежках заставило меня хватать ртом воздух и изо всех сил сдерживать подступающие слезы.
Я прибавила скорости. Шаги за спиной участились. Я покачала головой, и мокрые волосы попали мне в рот. Еще несколько шагов и Колтон поравнялся со мной, в совсем прозрачной мокрой рубашке, расстегнутой до середины груди. Он легко держал мой темп. Он не говорил и даже не глядел на меня. Просто бежал рядом. Наше дыхание начало выравниваться: два шага вдох, два шага выдох, знакомый ритм.
За милю до дома я наступила на крупный булыжник и подвернула ногу, нырнув вперед. Не успела я удариться о землю, как оказалась на руках у Колтона. Он шел, неся меня, как пожарный спасаемую – одной рукой под колени, второй – за плечи. Он тяжело дышал, походка была неровной.
– Я могу идти, – сказала я.
Колтон остановился и опустил меня на землю. Едва я встала на ноги, щиколотку снова пронзила боль, и мне пришлось запрыгать на месте, чтобы не упасть.
– Давай понесу, – предложил Колтон.
– Нет. – Я схватилась за его руку, стиснула зубы и сделала шаг. Было больно, но выдержать можно.
Я не хотела, чтобы он меня нес. Если я окажусь на пороге дома на руках у Колтона, это вызовет слишком много вопросов. Меня и так ждет скандал.
Впрочем, истинная причина была в том, что на руках у Колтона мне было слишком хорошо. Слишком приятно. Слишком естественно, совсем как дома.
Снова нахлынуло чувство вины, и я намеренно наступила на больную ногу, отчего ее пронзило болью до самого бедра. Боль – это хорошо. Она отвлекает, оправдывает скулеж и ручьи слез. Плачу от боли в щиколотке, и все тут. Я не стану плакать от боли в сердце, потому что она не пройдет. С каждой минутой она становится только сильнее, острее и беспощаднее.
Я споткнулась. Меня удержал Колтон.
– Обопрись на меня, Нелл, – сказал он. – Не упрямься.
Я остановилась, приподняв ногу. Колеблясь. Раздумывая.
– Нет. – Я оттолкнула его руку и сделала шаг. Ни хромоты, ни ковыляния.
Больно стало так, что перехватило дыхание, и это было хорошо. Это отгоняло вину. Избавляло от боли в душе. Отодвигало надвигавшийся кошмар – сознание, что Кайл ушел навсегда, умер, навеки потерян для меня.
Погиб, спасая меня.
Я сделала еще шаг, позволив волне боли разлиться по телу. Я опустила голову – мокрые волосы свесились на лицо, отгородив от всего. Я слышала, как Колтон шагает за мной следом, слышала его дыхание, чувствовала острый, но уже выветрившийся запах табака, еще слабее – одеколона и пота. Запах мужчины. Свойственный только Колтону, слишком приятный, слишком знакомый.
Оставшееся расстояние до дома я шла очень долго. Щиколотка опухла и страшно болела, посылая вверх стрелы боли. Я распахнула входную дверь, не обращая внимания на родителей в гостиной, которые повскакали с мест и принялись звать меня по имени. Колтон вошел за мной.
– Она ногу подвернула, – сообщил он. – По-моему, растянула мышцы.
– Спасибо, что ты с ней пошел, – сказал отец с сомнением в голосе. Я была уже на верху лестницы.
– Нет проблем. – Я слышала, как скрипнули подошвы Колтона на мраморной плитке и открылась входная дверь.
– Колтон, мы скорбим о твоей потере, – послышался голос мамы.
– Да, – единственное слово от него и звук закрывающейся двери. Он ушел. Я поковыляла к себе в комнату, уже не сдерживая хромоты, раз меня никто не видит. Заперев дверь, сорвала с себя липкое платье, промокшие трусы, обернула пленкой гипс и встала под душ. Горячая вода, почти ошпарившая спину, смывала боль, но не вину.
Когда вода пошла уже еле теплая, я вытерлась, завернулась в халат и легла на кровать, натянув на себя несколько одеял. В комнате стояла глубокая тишина.
Закрыв глаза, я увидела Кайла, раздавленного деревом, проткнутого обломком толстой ветки, истекающего кровью. Услышала свистящее дыхание и шепот: «Я люблю тебя… Я люблю тебя… Я люблю тебя…» Он повторял это снова и снова, пока уже не мог дышать, и вой сирен вдалеке ознаменовал его уход.
Я услышала, как открылась дверь, и почувствовала, как дрогнул матрас, когда мама присела рядом. Я зажмурилась, и что-то горячее и мокрое потекло по щекам. Это не слезы. Я не буду плакать, не могу. Расплакаться означает излить печаль, а она бесконечна. Я не выдержу. Я просто умру. Наверняка по щекам сочится кровь моего израненного сердца.
– Нелл, доченька, – мягко начала мама. Она откинула одеяла и попробовала пальцем мою щиколотку. – Господи, Нелл, тебе нужен врач – все распухло и посинело.
Я покачала головой:
– Ты перебинтуй и приложи лед. Там ничего не сломано.
Мама вздохнула, долго сидела молча и, наконец, принесла пакет со льдом и эластичный бинт. Обиходив меня в лучшем виде, она снова присела.
– Я не знала, что ты знакома с Колтоном.
– Мы не знакомы.
– Ты курила.
Я не ответила. Мне нечего было сказать в качестве причины или предлога.
– Поговори со мной, дочка.
Я покачала головой:
– О чем?
Я накрылась одеялом с головой. Мама стянула одеяло и откинула прядь моих мокрых волос, падавших на глаза.
– Я не могу сказать, что боль пройдет. Но постепенно жить с ней станет легче.
Ее старший брат разбился на машине, когда мама училась в колледже. Она до сих пор плачет, когда говорит об этом. Должно быть, они были очень близки.
– Я не хочу, чтобы становилось легче.
– Почему? – Мама взяла щетку с тумбочки и заставила меня сесть. Она расчесывала мои волосы долгими плавными движениями, напомнив о днях детства, когда она пела мне колыбельную и расчесывала волосы на ночь.
– Потому что если боль ослабеет, я его забуду. – В сломанной руке я по-прежнему сжимала записку Кайла. Сейчас я взяла ее здоровой рукой, открыла и прочла. Бумага была сырой, синие чернила выцвели, но строки еще читались.
Мама прерывисто вздохнула, словно всхлипнула.
– Нет, дочка, нет, ты его никогда не забудешь. Ты должна дать себе возможность исцелиться. Излить боль – вовсе не предательство его памяти. Он бы сам хотел, чтобы с тобой все было в порядке.
Меня начало душить что-то плотное и горячее. Я считала как раз наоборот. Если перестану помнить, отпущу боль, я предам Кайла – и нас.
– Это не твоя вина, Нелл.
Меня передернуло. Дыхание сбилось, стало неровным.
– Спой мне, а? Как раньше?
Мне требовалось ее отвлечь. Я не могла признаться, что Кайл погиб по моей вине. Мама попытается убедить меня, что это не так.
Она вздохнула, словно разгадав мою хитрость, и запела, продолжая водить щеткой по волосам. Она пела «Песню Дэнни» Кенни Логгинса, свою любимую. Я знала слова наизусть – мама много раз пела ее мне на ночь, чуть не каждый вечер, пока я росла.
Когда последний дрожащий звук замер в воздухе, я затряслась, чувствуя, как из глаз снова течет кровь сердца. Я не вытирала лица, позволяя ей стекать по губам на подбородок.
Мама отложила щетку и встала.
– Поспи, Нелл.
Я кивнула и легла. В конце концов я заснула, и мне снились сны. Неотвязные, мучительные сны. Взгляд умирающего Кайла, устремленный на меня. Все понимающий взгляд Колтона.
Я несколько раз повторила записку, шепотом проговаривая слова, как стихи.
Я проснулась, задыхаясь от тяжести горя, когда часы показывали 3.38 утра. Казалось, стены грозят сомкнуться надо мной и размозжить мне череп. Сняв пакет с растаявшим льдом, я заново перебинтовала щиколотку, надела свои любимые широкие спортивные штаны и анорак Кайла. Толстовка все еще пахла Кайлом, и на сердце стало еще тяжелее, но запах отчасти и успокаивал, пробивая окутавшее меня онемение и трогая сердце, щипая его горячими пальцами. Я сошла вниз тихо, медленно, неловко, не в силах толком наступить на ногу. С черного хода на крыльцо, по мощенной булыжником дорожке, ведущей к мосткам.
Тихие гитарные аккорды долетели до меня с мостков Кэллоуэев. Я знала, кто это играет. Влажная от росы и прошедшего дождя трава пружинила под стопами, холодная, бодрящая. Ночной воздух был тонким и прохладным, небо раскинулось будто черное одеяло, вышитое серебром. Мои босые ноги беззвучно ступили на отполированное бесчисленными подошвами дерево мостков. Гитарные аккорды не сбились, но я знала – Колтон понял, что это я.
Он сидел в деревянном шезлонге, скрестив ноги, положив гитару на живот. Рядом стояла бутылка.
– Надо было обуться, – сказал он, заиграв медленную напевную мелодию.
Я не ответила. Второй шезлонг стоял в нескольких футах от Колтона. Перехватив гитару за гриф, он переставил его поближе, для меня. Я села, почувствовав его напряжение – Колтон протянул руку, чтобы я могла опереться.
– Как нога? – Он поднес к губам бутылку, сделал длинный глоток и подал мне.
– Болит, – ответила я и нерешительно отпила. Горло обожгло. – Боже, что это? – прошипела я, хрипя и кашляя.
Колтон засмеялся.
– Ирландский виски «Джеймсон», детка. Лучший виски на свете. – Он опустил руку куда-то по другую сторону своего кресла и подал мне пиво. – Вот. Заполируй.
Я открыла банку и сделала глоток.
– Хочешь меня напоить?
Колтон пожал плечами:
– Ты всегда можешь отказаться.
– А это помогает? – кивнула я на виски.
Он отхлебнул пива из своей банки.
– Не знаю. Я еще мало выпил, – и сделал большой глоток из «Джеймсон». – Как выясню, сразу скажу.
– Может, я сама узнаю.
– Может, и узнаешь. Только не говори родителям, что бутылка моя. Ты несовершеннолетняя.
– Какая еще бутылка? – Я сделала новый обжигающий глоток.
В голове стало легко и пусто. Тяжесть вины и горя не уменьшилась, но действительно отошла на второй план, отодвинутая виски.
– Если мало пьешь, придержи коней, а то в два счета опьянеешь.
Я отдала бутылку и сжала холодную пивную банку.
– Откуда тебе знать, что я мало пью?
Колтон открыто засмеялся.
– Ну, я не проверял, конечно, но ты не пьешь.
– Как ты это определил?
– Ты хорошая девочка. Кайл бы не стал встречаться с гулящей. – Он приподнялся в шезлонге и принялся шарить в карманах в поисках сигарет и зажигалки. – Да и твоя реакция на первый глоток все мне сказала.
– Ты прав, я не пью. Мы с Кайлом однажды напились – это был ужас.
– Если пить правильно, бывает довольно приятно. Но похмелье всегда вещь тяжелая. – Колтон выдохнул султан серого дыма, рассеявшегося в звездном небе.
Некоторое время мы сидели молча. Колтон потягивал то виски, то пиво. Почувствовав опьянение, я решила поддержать приятную пустоту второй банкой пива.
– Ты не сможешь сдерживаться вечно, – ни с того ни с сего сказал Колтон.
– Смогу.
Мне не остается ничего другого.
– Ты с ума сойдешь. Это так или иначе выйдет наружу.
– Лучше стать полоумной, чем сломленной, – вырвалось у меня. Притом что я так не думала и не собиралась этого говорить.
– Ты не сломлена. Тебе больно. – Колтон неуверенно встал и побрел к краю мостков. Я услышала звук расстегиваемой молнии и журчание.
Я покраснела в темноте.
– Тебе обязательно делать это прямо здесь, при мне? – спросила я. Голос дрогнул от раздражения и сдерживаемого смеха.
Он застегнулся и повернулся ко мне, покачиваясь на месте.
– Извини. Грубо, да? Я не подумал.
– Еще как грубо, блин!
– Я же извинился! К тому же ты не показалась мне слабонервной неженкой.
– Я не неженка! Просто мне тоже надо пописать, а я не могу как ты, с мостков.
Колтон засмеялся.
– Оу… Даже не знаю, что тебе сказать. Ну, присядь у края на корточки.
Я фыркнула.
– Бли-и-н… Как же. Либо упаду, либо описаю себе ноги. Или и то и другое.
– Могу тебя придержать.
– Это уж точно. – Я кое-как встала, придерживаясь руками, стараясь поймать равновесие и не опереться на растянутую ногу. Рука Колтона опустилась мне на плечо и поддержала.
– Пойдешь наверх? – спросил он. Я кивнула. – Вернешься?
Я пожала плечами.
– Наверное. Все равно не засну.
Колтон отошел, чтобы завинтить бутылку, и мы заковыляли по дорожке. Когда я хотела свернуть левее, к нашему дому, Колтон потянул меня за руку.
– У родителей есть туалет в цокольном этаже. Там отдельный вход, тебе не придется подниматься по ступенькам.
Знаю, много лет я торчала в этом доме. Но я промолчала.
Колтон пошел вперед и включил свет. Дождался меня за дверью и помог вернуться на мостки, молча поддержав, когда я поскользнулась на мокрой траве.
Мы снова уселись. Он взял гитару, сделал несколько аккордов и заиграл. Я сразу узнала «Напоминание» группы «Мамфорд и сыновья». Мне казалось, Колтон умеет только играть, поэтому я была поражена, когда он взял дыхание и запел низким, мелодичным, сипловатым голосом. Он не просто исполнял известную песню, он переделал ее, изменил, сделал своей. «Напоминание» и без того уникальная вещь, но версия Колтона тронула какие-то струны в душе.
Я слушала, закрыв глаза, чувствуя, как горе становится чуть-чуть легче. Когда Колтон допел, я не стала открывать глаза.
